У каждого из нас было свое видение того, как должен выглядеть фильм. Вместо моей аллеи акаций предложили решение, которое показалось мне абсурдным и комичным: банкетный зал, где собрались все мои друзья, как живые, так и умершие. Мне казалось, что я уже сама отправилась в мир иной, где меня встречали давно ушедшие друзья. Однако, когда я сжимала их руки, они не напоминали руки тех, кого они изображали, и их разговоры были лишены привычного остроумия. Я не знала, плакать мне или смеяться. Пиком абсурда стал момент, когда по сценарию я должна была произнести речь на фоне музыки и гама банкета: «Восемьдесят тысяч слепых страдают и нуждаются в помощи. Сейчас государство не предоставляет им необходимых возможностей. Миллионы людей живут и умирают, не испытав радости жизни… Давайте здесь и сейчас решим создать для всех новый, более добрый и разумный мир!»
В другой сцене я танцевала перед камерой, наливала чай гостям, а когда они уходили, раздавался стук режиссера: «Всплесните руками с облегчением, что последний нудный гость наконец ушел». Сцена в спальне, в которой я должна была показать, что могу раздеться без посторонней помощи и что сплю с закрытыми глазами, была ничем не лучше. Чарли Чаплин, оказавшийся на съемках, предложил разбудить меня, «как положено будить спящую красавицу». Жаль, что ему не дали этого сделать.
Мои воспоминания о времени, проведенном в Калифорнии, неразрывно связаны со встречами с Чарли Чаплином. Это были самые приятные воспоминания. Он пригласил меня посмотреть «Собачью жизнь» и «На плечо!» в его студии и обрадовался моему согласию так, словно это было для него великой честью. Его скромность и застенчивость придавали этому событию особый шарм, наполняя обычное приглашение оттенком романтического приключения. Перед началом показа Чаплин предложил мне прикоснуться к его знаменитым реквизитам – котелку, ботинкам и усикам, чтобы я могла лучше ощутить его персонажа. Во время просмотра он сидел рядом со мной и несколько раз спрашивал, действительно ли мне интересно, действительно ли мне нравятся он и маленькая собачка в этом фильме.
Когда я познакомилась с ним в 1918 году, Чаплин был искренним и вдумчивым молодым человеком, полностью поглощенным своим искусством и игрой на скрипке. Его ум был острым и восприимчивым, и еще он любил цитировать стихи Омара Хайяма:
Мы лишь теней волшебных вереница,
Что вокруг Солнца-фонаря вертится,
Который Кукольник, хозяин представленья,
Зажег в Ночи игрой воображенья…
Однако вернемся к съемкам фильма «Избавление».
Со временем стало ясно, что в моей жизни было недостаточно трагедий. Один из сотрудников мистера Платта предположил, что мистический поворот сюжета будет интереснее, чем простое описание событий. Режиссер и его помощники были уверены, что нет ничего невозможного для тех, кто стремится к цели, и что в жизни Хелен Келлер должна быть романтика, даже если она существует только в ее мечтах.
Для удовольствия зрителей в сюжет добавили символическую битву между Знанием и Невежеством, разыгравшуюся в моем воспаленном воображении, за возможность войти в Пещеру Отца Времени. После долгих поисков команда нашла идеальное место для этой сцены – среди холмов, в шестидесяти километрах от города. Бой был увлекательнее любых мировых чемпионатов, потому что одним из сражающихся была женщина, другим – супермен. Невежество, изображенное в виде уродливого гиганта, и Знание, одетая в белоснежные одежды, сражались за душу крохотной девочки Хелен.
Когда Невежество сбросило Знание с обрыва, я затаила дыхание, думая о страховке, которую нам придется выплатить актрисе, если она расшибется. Невежество дико захохотало, а съемочная группа комментировала весь процесс. Но после мучительной паузы усталое лицо Знания показалось над краем обрыва, и битва возобновилась с новой силой. В итоге Знание одержало верх, обвив Невежество своими одеждами и заставив его подчиниться. Побежденное Невежество отступило, а Знание окутало ребенка мантией Просвещения.
Границ воображению в создании фильма о Хелен Келлер просто нет – это стало ясно даже самому тупому из нас. Зачем ограничивать себя фактами, если можно погрузиться в мир фантазий? Идеи обрушивались на нас, сбивая с толку режиссера и заставляя его сомневаться в своих решениях. Предложений было больше, чем мух летом. Пыль гениальности стояла столбом, мешая разглядеть что-то стоящее. Можно лишь представить изумление других кинематографистов от нашего творческого хаоса.
В связи с новым, символическим направлением картины произошло событие, которое стало одним из самых болезненных воспоминаний о Голливуде. Предстояло снять сцену, где моя учительница, утомленная неудачами в обучении, засыпает и видит сон, в котором Христос говорит: «Пусть дети страдающие приидут ко Мне». И тут же перед ней возникает толпа страдающих детей. Учительница просыпается ободренная, полная новых сил.
Для съемок этой фантасмагории мы отправились в пустыню, расположенную неподалеку от Голливуда, которая напоминала Иерусалим. Из автомобилей и автобусов на выжженную солнцем равнину высадили более сотни детей. Режиссер в спешке пытался организовать их в соответствии со сценарием. Но как только дети начали подниматься на холм, они закричали от боли – земля была усеяна колючками. Взрослые решили носить их на руках, но из-за большого количества детей и крутого подъема это заняло много времени. Дети страдали от дикого зноя и жажды, и только тогда выяснилось, что для них забыли привезти молоко. Они горько плакали от жажды и усталости. За молоком в город немедленно отправили посыльных, но детям пришлось ждать на жаре больше часа.
Надеюсь, какой-нибудь режиссер когда-нибудь напишет книгу о трудностях съемок детей на природе. Думаю, его мнение о людях, готовых продать своих детей за три доллара в день для этих целей, будет весьма полезным.
Перед тем как я оказалась в Голливуде, я лелеяла представление о том, что художники обладают особым, почти священным отношением к моделям, которые оживляют их замыслы на экране. Однако мои иллюзии были разрушены: большинство из тех, кто работает с «человеческим материалом», по большей части презирают тех, кто помогает им воплотить их мечты. Вспоминается высказывание Марка Твена: «Возблагодарим дураков! Если бы не они, как смогли бы добиться успеха мы?»
Мы решили снять несколько эпизодов, демонстрирующих, как живы были в моем воображении приключения Одиссея. Режиссер решил, что, поскольку у меня не было возлюбленного, им должен был стать… Одиссей. Я помню свое волнение и беспокойство перед съемкой эпизода кораблекрушения в Бальбоа, где волны были особенно сильными, а берег усеян камнями. Описание сцены заставило меня дрожать: лодка, разбивающаяся о скалы, люди, отчаянно борющиеся с волнами, внезапное исчезновение погибших, и, в конце концов, выход Одиссея и нескольких выживших моряков на суровый, но величественный берег. Это был настоящий риск!
Позже мне стало известно, что и я подвергалась опасности во время съемок. Речь идет о наиболее запомнившемся мне эпизоде полета на аэроплане. В киноленте он был лишь очередной романтической фантазией главной героини, в то время как для меня это стало настоящим захватывающим опытом, который заставил меня забыть обо всем на свете. Изначально миссис Мэйси, матушка и мой брат, приехавший в Калифорнию для съемок финальной части, были категорически против моего полета. Но я настояла на своем. В самолете было место только для пилота и меня. Была ли я напугана? Как мог полет на аэроплане испугать мою душу, которая стремилась к небесам? Мы поднимались все выше, пока я не почувствовала капли дождя, омывающие меня, как жемчужины. Мы пролетели над небоскребами Лос-Анджелеса с невероятной скоростью и вернулись на аэродром после получаса, проведенного в гонке с ветром. Я воспринимала каждый маневр, колебание и дрожание аэроплана как музыку, как шум океанской волны или горного ветра. Когда машина поднималась или пикировала, я чувствовала себя так, словно танцую в вихре божественного вальса. Никогда прежде я не испытывала такого глубокого чувства свободы, наполняющего душу.
День, проведенный на верфях в Сан-Педро, был не менее волнующим. Задачей было передать, как я впитывала духовные вибрации рабочего класса.
На верфях я оказалась в самом центре рабочей суеты. Я ощущала ритмичный стук молотов по наковальням, точные удары клепальщиков, вибрацию подъемных кранов, перемещающих тяжести. Люди собрались, чтобы посмотреть на меня, и это вызвало суматоху. Прорабы кричали, призывая рабочих вернуться к своим обязанностям, но для них было гораздо интереснее наблюдать за слепой женщиной, сидящей на кране. Впоследствии нам сообщили, что мое присутствие привело к значительным финансовым потерям, остановив работу на три часа.
Затем мы поднялись на борт корабля, который должны были спустить на воду. Мне выпала честь «окрестить» его, разбив бутылку шампанского о носовую часть. Было невыносимо жарко, и я так хотела пить, что церемония не произвела на меня особого впечатления. Швырнув бутылку в темное пространство, я вздохнула с сожалением из-за бесполезной траты напитка. К счастью, в это время прозвучал звонок на обед, и судостроители предложили мне стакан холодной воды, поделились со мной своим обедом и проявили максимум заботы. Когда мы наконец сели в машину и отправились домой, я была настолько измотана новыми впечатлениями, что едва могла двигаться и думать.
Мы все более отдалялись от истинной биографии Хелен Келлер и не могли подавить свое стремление к блестящим горизонтам. Мистер Платт сначала сопротивлялся, но, когда кто-то предложил воплотить на экране мистический образ Матери Всех Скорбящих, одиноко скитающейся в трауре по человечеству, он уступил. Это было настоящим прозрением!
В день съемок этой сцены у студийных ворот собралась разношерстная толпа людей всех возрастов и национальностей, многие из которых были инвалидами. В ожидании дезинфекции – в разгаре была эпидемия гриппа, и каждому входящему на студию распыляли в нос и горло лекарство – нам сообщили, что обработали всех. Чувствуя себя в относительной безопасности, мы вошли внутрь.