В каждом зале, где мы давали представления, зрители относились к нам с восторгом и теплотой. Иногда среди них было много иностранцев, которые, даже несмотря на языковой барьер, не скрывали своего восхищения. Наши выступления проходили по следующему сценарию: сначала учительница рассказывала о методах моего обучения, после чего я выходила на сцену и произносила небольшую речь. Мы показывали, как общаемся с помощью ручной азбуки, а в конце публика могла задать нам вопросы.
Вопросы были разнообразными, порой даже забавными:
– Можете ли вы определять время без часов?
– Размышляли ли вы когда-либо о браке?
– Имели ли вы дело со спиритизмом?
– Как вы считаете, дела пойдут на лад?
– Отправлюсь ли я в путешествие в ближайшее время?
– Почему у коров два желудка?
– Что для вас значит «слишком много»?
– Верите ли вы в существование призраков?
– Считаете ли вы, что бедность – это благословение?
– Видите ли вы сны?
Я всегда чувствую связь с аудиторией. Даже не произнеся ни слова, я ощущаю дыхание людей, которое касается моего лица теплыми волнами. Я чувствую их одобрение или безразличие. Выступать перед зрителями варьете намного проще, чем перед другими, потому что они более открыто выражают свои эмоции и сразу показывают свою реакцию на происходящее. Я никогда не забуду свое первое выступление: зрители были настолько тихи, а сцена так высока, что казалось, будто я говорю через стену. Такое же ощущение возникало у меня во время выступлений на радио: я словно общалась с призраками. Отсутствие обратной связи, шорохов, аплодисментов, запаха табака или парфюмерии – только пустота, поглощающая мои слова. Но перед зрителями варьете я никогда не чувствовала подобного.
Глава 14Моя матушка
В момент, когда я стояла на сцене, я пережила и самую горькую свою утрату. Мы были в Лос-Анджелесе, когда умерла моя матушка. В шестнадцать лет я потеряла отца, но из-за наших редких встреч его уход я не ощутила так остро. В отличие от него матушка была рядом со мной всю жизнь, и нас соединяли крепкие узы любви и привязанности.
У меня не сохранилось отчетливых воспоминаний о ней до момента начала моего обучения. Единственное, что осталось от более ранних лет, – это ощущение рук, стирающих мои слезы, но эти воспоминания слишком туманны, чтобы воскресить ее образ в то время.
Она часто повторяла, как радовалась моему рождению. Она с теплотой рассказывала о первых полутора годах моей жизни, когда я могла видеть и слышать. Вспоминала, как я, едва научившись ходить, пыталась поймать солнечных зайчиков и без страха тянулась ко всем живым существам, желая их погладить. «Ты обладала удивительным зрением, – говорила она. – Всегда находила на полу булавки и пуговицы, которые никто не мог отыскать». Она рассказывала о радости, которую доставлял мне огонь в камине, и как я требовала разрешения, чтобы сидеть и смотреть на танец пламени, смеясь над искрами, улетающими в дымоход.
Ей было 23 года, когда болезнь лишила меня зрения и слуха. С тех пор жизнь моей матери больше никогда не была прежней. Она никогда не была излишне жизнерадостной и не проявляла свои чувства, и у нее всегда было мало близких друзей. Новые возможности для интеллектуальных удовольствий, которые открылись перед ней в последние годы, не могли загладить горечь от понимания того, сколького я лишилась. Она не говорила о своих страданиях, но это не делало их менее острыми. Она никогда не жалела себя, ее горе только усиливало сочувствие к другим.
Она практически не говорила о себе. Болезненно застенчивая, она не делилась своими чувствами даже с детьми. Но, несмотря на это, она всегда была неотъемлемой частью нашей жизни. Как трогательно было слышать от нее, что первым делом утром и перед отходом ко сну она думала обо мне. К концу жизни ее начал мучить ревматизм, и ей стало трудно читать брайлевский шрифт, и она страдала, что кому-то приходилось читать ей мои письма.
Меня утешает мысль, что все, о чем мечтала моя мать, воплотилось в моей чудесной младшей сестре Милдред. Через пять лет после ее рождения на свет появился Филипп. После смерти отца мать посвятила себя воспитанию младших детей, пока я находилась в Бостоне и Нью-Йорке. Повзрослев, Милдред вышла замуж за Уоррена Тайсона из Монтгомери, штат Алабама, и последние годы жизни матушка проводила то с ними, то со мной.
Матушка не имела склонности к домашним делам, но после замужества ей пришлось управлять большим домом и поместьем. На ней лежала большая ответственность: она контролировала слуг, заботилась о саде, огороде и курятнике, шила одежду для детей и развлекала гостей, которых отец приглашал почти каждый день. Ее ветчина, соленья, варенье и желе славились на всю округу. Она выполняла все эти обязанности без жалоб и стенаний. Высокая и величественная, она стояла у больших котлов, следя за тем, как негры топили свиной жир. Она полностью погружалась в эти заботы, словно у нее не было других интересов. Однажды она сказала мисс Салливан: «Конечно, в топлении жира не найти такого удовольствия, как в любовании скульптурой, архитектурой или наслаждении поэзией, но, думаю, это тоже имеет свое место в устройстве мира».
Особое удовольствие ей доставляло разведение цветов. Для нее не существовало большей радости, чем помогать хрупкому ростку превратиться в роскошный цветок. Однажды, в начале весны, она вышла на рассвете посмотреть на свои недавно посаженные розовые кусты. Она ожидала, что скоро наступит тепло, но вместо этого обнаружила, что заморозки безжалостно их уничтожили. В то утро она написала мне в письме, что, «как Давид при вести о гибели сына, возвысила голос свой и заплакала».
Птиц она любила почти так же сильно, как цветы. Часами она могла находиться в лесной чаще возле нашего дома в Рентхеме и наблюдать за заботой птиц друг о друге, за тем, как они строят гнезда, кормят птенцов и учат их парить в небесах. Больше всех она любила пересмешников и дроздов.
Моя матушка была остроумной и эрудированной и проявляла характерный для южан интерес к политике. Когда мои взгляды стали близки к радикальным, она почувствовала, что мы отдаляемся друг от друга. Ее печаль огорчает меня, но утешает воспоминание о том, что никакие разногласия не могли помешать нашим долгим и содержательным беседам.
Она очень много читала, причем любые талантливо написанные произведения: как новые, так и старые, от Чосера до Рёскина. Она презирала посредственность и лицемерие. «Джонсон» Босуэлла радовал ее, в то время как Бернард Шоу раздражал не столько радикализмом и сарказмом, сколько его непрекращающимся иконоборством. Она не выносила произведения Лоуренса, утверждая: «Он не видит в женщине чистоты и невинности. Для него любовь – это нечто непристойное. Скромные фиалки на полях жизни для него просто не существуют».
Однако она почитала истинных гениев. Уолт Уитмен не шокировал ее. Она знала чуть ли не дословно многие романы Бальзака, любила Монтескье, Монтеня и Рабле.
Когда началась мировая война, она отказалась о ней разговаривать. Она страдала, когда видела тысячи молодых людей, собравшихся в лагерях вокруг Монтгомери, желая защитить их от предстоящих ужасов. Когда Россия предложила союзникам заключить мир на выгодных условиях, она выразила желание протянуть руки через океан и обнять единственную страну, которая осмелилась назвать войну преступлением против человечества.
Смерть пришла к ней так, как она всегда молилась. Матушка боялась долгой болезни и мучительного прощания, которое часто предшествует концу. Ее мечта умереть во сне сбылась. Она была окружена близкими в Монтгомери, и никто не был свидетелем ее последнего вздоха.
Я верю, что мы вновь встретимся в загробном мире, но ее уход оставил в моей душе огромную пустоту.
Глава 15Свет во тьме
В 1921 году был основан Центральный Дом просвещения, необходимость в котором возникла давно. Создать его предложил мистер Г. Рэндольф Латимер, директор Западно-Пенсильванского института для слепых. Открытие центра прошло в рамках ежегодной конференции Американской ассоциации по работе со слепыми в Винтоне, штат Айова.
Мистер М. С. Майджел из Нью-Йорка стал первым президентом Дома просвещения, который впоследствии стал Фондом слепых. Благодаря его неустанной работе фонд сегодня оказывает неоценимую помощь. Майджел и его друзья финансировали учреждение до 1924 года, после чего было опубликовано открытое письмо с призывом сделать его постоянно действующим. Меня и миссис Мэйси попросили провести серию лекций в поддержку фонда.
Сбор средств, даже для благородных целей, всегда был непростым делом. Но в нашем обществе многие благотворительные и образовательные организации существуют лишь на пожертвования состоятельных людей. Пока мы не нашли лучшего способа, так что мне и другим придется еще долго путешествовать по стране, упрашивая состоятельных людей оказать поддержку подобным начинаниям.
В течение многих лет, проводя лекции, участвуя в съемках кино и выступая в варьете, я мечтала о лучшем мире для слепых. Однако я не видела практического способа воплотить эти мечты в жизнь. Путешествия по стране убедили меня, что, несмотря на обширное освещение проблем слепых, они по-прежнему изолированы от других людей и от мира.
Дорогой читатель, представьте себе слепого человека, которого вы часто видите на улице. В любую погоду он осторожно пробирается мимо людей, которых не видит. Его трость тихо стучит по асфальту, он напряженно прислушивается к звукам, чтобы найти путь в полной темноте. Вы смотрите на него с сочувствием, но продолжаете идти своей дорогой, думая о том, что его чувства и мысли, наверное, совсем не похожи на ваши. Прошу вас, отбросьте эти жестокие иллюзии: слепой испытывает точно такие же чувства, что и вы.
Многие думают, что слепые люди отличаются от них тем, что не могут наслаждаться красотой природы: звездным небом, ярким закатом, очертаниями зеленеющих лугов. Но они скажут вам, что все это не так важно, как желание избавиться от множества мелких препятствий, которые создает слепота. Самое сложное испытание для них – неспособность выполнять простые повседневные задачи самостоятельно. Ведь все мечтают быть сильными, свободными и приносить пользу.