Я прикасалась пальцами к губам Карузо, который наполнял мою ладонь золотыми звуками. Шаляпин исполнял русскую народную песню, обняв меня сильной рукой, чтобы я могла ощутить каждую ноту, каждый оттенок смысла. Он также исполнил для меня песню волжских бурлаков, и я почувствовала усилия могучих мужчин, верящих в то, что невыразимые тяготы судьбы можно вынести вместе.
Во время моего выступления в варьете в Денвере Яша Хейфец играл для меня на скрипке. Мои пальцы касались его инструмента, ощущая, как сначала смычок нежно касается струн, словно маэстро обращался к богу музыки с вопросом, что сыграть той, которая ничего не слышит. Затем смычок оживился, и скрипка ответила глубоким резонансом. Каждая нота ласкала мое лицо и волосы, напоминая о поцелуе или улыбке. Звуки, легкие и растворяющиеся, словно вечерний бриз или дыхание рассвета, были подобны лепесткам роз, разбросанным рукой феи.
Затем мелодия изменилась. Смычок взмыл вверх, и музыка устремилась ввысь, словно жаворонок, пронзая просторы небес. Она наполнила меня грустью, хотя и звучала радостно. Ведь нет большего одиночества, чем одиночество птицы в небе, одинокой в бескрайней вселенной, легкой и незаметной, как отголосок мысли, страстная молитва, бесстрашная вера в невидимое. Мне кажется, это была «Песня лунного света» Шумана.
Годовский тоже играл для меня, и я, положив руки на фортепиано, слушала ноктюрны Шопена. Эта волшебная музыка переносила меня на тропический остров, окруженный таинственным морем.
Иногда я касалась резонирующего деревянного корпуса граммофона и слушала радиоконцерты. Я различала звучание разных инструментов: арфы, кларнета, гобоя, виолончели. Их мелодичные звуки сливались в единую гармонию, торжественный хор сладостных вибраций.
Огненная музыка «Валькирии» распространялась по оркестру волнами восторженного пламени, то вспыхивая яркими и пронзительными всполохами, то гремя, как оружие, о своды небес, то спускаясь обратно на землю.
Джаз вызывал у меня неприятные ощущения и беспокойные эмоции. Со временем во мне росло желание убежать от чего-то зловещего, что пыталось напасть на меня, словно от бомбежки. По-моему, джаз пробуждает в людях первобытные инстинкты, неодолимые страхи, боязнь чего-то дикого и безумного, смутные воспоминания о гигантских допотопных существах… Это крик души, неспособной выразить себя словами.
В тот же год, когда я познакомилась с мистером Карнеги, я встретила еще и мистера Томаса Альва Эдисона – одного из королей промышленности. Он предложил мне увидеться, когда я буду с лекциями в Ист-Орандж, Нью-Джерси.
Я запомнила его как довольно мрачного человека. Миссис Эдисон рассказала мне, что он довольно часто проводит ночь в лаборатории. Когда его что-то захватывает, весь остальной мир перестает существовать. А если напомнить ему о том, что пора обедать, можно вызвать приступ раздражения.
Он сообщил мне, что считает свою глухоту не дефектом, а достоинством:
– Это как высокая стена, которая дает мне возможность не отвлекаться на всякие глупости и спокойно жить в моем собственном мире.
– Если бы я была великим изобретателем вроде вас, мистер Эдисон, – возразила я, – то изобрела бы прибор, который дал бы каждому глухому возможность слышать.
– Правда бы изобрели? – скривился он. – А я считаю, что это было бы пустой тратой времени. Люди редко говорят то, что достойно внимания.
Я хотела, чтобы он услышал меня, поэтому приложила губы к его уху. Но он заявил, что мой голос похож на вырывающуюся из чайника струю пара, это очень неприятно и он может разобрать лишь согласные.
– Пусть миссис Мэйси передаст мне, что вы хотите, – велел он. – Вот у нее голос похож на бархат.
Мне кажется, он недолюбливал людей. Однажды он сказал:
– Проблема людей в том, что они все одинаковы. Сомневаюсь, что даже родители могли бы их отличить, пока они растут.
– Мне не кажутся они одинаковыми, – ответила я. – У каждого свой запах, совсем непохожий на других.
– Может быть, – ответил он. – Я никогда не обращал на это внимания.
Во время одного из моих лекционных турне я познакомилась с мистером Фордом. На обратном пути из Небраски мы остановились в Денвере, и я захотела побывать на заводе Форда и, если удастся, встретиться с этим выдающимся промышленным лидером. Мое желание исполнилось, и мы отправились на завод после обеда. После небольшого ожидания мистер Форд принял нас, и это была чрезвычайно приятная встреча. Его рукопожатие, хоть и не казалось сильным, было полно скрытой энергии. Мистер Форд показал нам завод, и я была поражена ловкостью его пальцев, которыми он направлял мои, неловкие, по сложным деталям машин.
Он говорил о своем успехе с удивительной простотой, рассказывая о том, как ему пришла в голову идея создать автомобиль, доступный фермерам, и как он нашел способ ее реализовать. «Проблема многих людей, у которых возникают идеи, – сказал он, – в том, что они не знают, что с ними делать дальше. Генерировать идеи – это хорошо, но чего они стоят, если не понимать, как их воплотить?»
Мой визит на завод Форда подарил мне пищу для размышлений. Я представила мир, устроенный по принципам этого завода. Многое улучшилось бы: рабочий день сократился бы, а зарплата возросла бы. Люди получили бы время на досуг, что раньше представлялось невероятным. Они тратили бы лишь часть дня на обеспечение основных потребностей, а оставшееся время – на семью, образование или отдых. Это подарило бы рабочим экономическую свободу – основу всех свобод. Казалось, что строгий бизнесмен Форд нашел путь к Утопии. Однако в памяти всплывали образы тысяч рабочих на его заводе, движущихся как части единого механизма, и возникал вопрос: смогут ли они, став свободными, наслаждаться благами Утопии или предпочтут остаться лишь частями этой системы?
Десять лет спустя я вновь встретилась с семьей Форд в Детройте, где участвовала в мероприятии по сбору средств для Американского фонда слепых. Мистер и миссис Форд пожертвовали по 10 000 долларов, а еще мистер Форд рассказал мне, что он нанимает слепых работников. Причем делает это не из жалости, а потому, что они хорошо выполняют свою работу.
Я рада отметить заботу Форда о слепых, так как во время нашей кампании мы часто сталкивались с неготовностью многих очень богатых людей откликнуться на призывы о помощи.
Но если я начну углубляться в эту тему, то, боюсь, разворошу осиное гнездо!
Глава 18Я пускаюсь в приключения
Иногда я ощущаю себя лишь тенью среди множества других теней. В такие моменты я прошу, чтобы меня отвезли в Нью-Йорк. После поездок туда я возвращаюсь домой измученная, но наполненная уверенностью, что люди – существа из плоти и крови и я сама не призрак.
Чтобы добраться до Нью-Йорка из моего дома, нужно пересечь один из величественных мостов, которые соединяют Манхэттен с Лонг-Айлендом. Самым старым и известным является Бруклинский мост, в строительстве которого участвовал мой друг, полковник Рёблинг. Но чаще всего я хожу по мосту Куинсборо, расположенному у 59-й улицы. Мне часто рассказывали о великолепном виде на Манхэттен с этих мостов, особенно прекрасном во время заката, когда небоскребы искрятся миллионами огней на фоне розового неба.
Меня радует, что поэзия мира не ограничивается страницами книг, она также находит свое отражение в великих инженерных достижениях, куда люди вкладывают не только свой ум и знания, но и мечты, чувства и философское видение мира.
Нью-Йорк особенно прекрасен, когда его окутывает туман. В такие моменты он становится похож на слепого человека. Помню, как я переезжала в Манхэттен из Джерси-Сити в густом тумане. Паром аккуратно пробирался по реке. Окутанный туманом, окруженный невидимыми в белой пелене встречными судами, постоянно издающий сигналы, он время от времени останавливался, подобно настороженному слепцу на оживленном перекрестке, который беспокойно постукивает тростью.
Одно из самых ярких и незабываемых моих впечатлений – это прогулка на лодке вокруг Нью-Йорка по реке. Она длится весь день. Мало кто может представить, сколько людей живет на воде. Их иногда называют «речными цыганами». Их дома – это лодки, украшенные цветочными ящиками и яркими занавесками. Интересно, что многие из этих неуклюжих лодчонок зовутся очаровательными женскими именами, такими как «Розалинда», «Флорадора», «Белла», «Жемчужина пучины», «Миннегага», «Сестричка Нелл». Их обитатели на виду у всех занимаются бытовыми делами: стирают, готовят еду, шьют, общаются. От лодок исходят волны разнообразных запахов. На крошечных палубах играют дети и собаки, толкая друг друга в воду, где они чувствуют себя как дома.
Рядом стоят баржи, доставляющие фрукты из Гаваны или кирпич из Голландии; другие медленно пробираются по каналам и рекам, доставляя мясо, камни и песок. Там же привязаны и старые пароходы, потерявшие былой блеск, которым теперь только и остается что таскать вверх и вниз по реке что придется. Эти корабли напоминают мне беспомощных слепцов, которых ведут через оживленную городскую улицу. Аристократические суда из Найака, Олбани и Ньюбурга, а также корабли из Потомака и Балтимора, Нью-Лондона и Бостона, Портленда, Виргинии и Мэна держатся в стороне.
Плавание по Гудзону, мимо зеленых холмов Риверсайд-Драйв с величественными особняками, через узкие проливы, отделяющие Манхэттен от материка, по Восточной реке в Гарлем, мимо острова Благоденствия, где современный город скрывает руины, и далее, к нижним докам, где рабочие выгружают тяжелые грузы с барж на берег, сопровождаемые громким шумом и грохотом, оставляет совсем другое впечатление.
И в конце мы вновь возвращаемся в лунном свете к нашему причалу, где в гавани отдыхают «речные цыгане», и покой целительным бальзамом смягчает усталые нервы.
Прогуливаясь по Бродвею, я наблюдаю за толпой, которая, словно водоворот, увлекает меня в свое движение к неизвестной цели. Люди несутся вперед, как капли в потоке, их шаги решительны и быстры, а взгляды полны решимости: «Мы уже в пути, скоро доберемся». Эта процессия бесконечна, словно дождь, стекающий по листьям.