Итак, после столь явного для всех доказательства их злонамеренности, я начал уже, по мере возможности, открыто бороться против их козней, перестал даже ходить на собрания капитула и пребывал в кельях с немногими монахами. Остальные же, если бы они узнали, что я намереваюсь куда-нибудь поехать, расставили бы по дорогам и тропам подкупленных разбойников, чтобы убить меня. И вот пока я претерпевал все эти опасности, рука божья нанесла мне однажды сильный удар: я выпал при езде из повозки и повредил себе шею; это падение огорчило и ослабило меня гораздо больше, чем когда-то прежняя рана. Обуздывая мятежный дух братии угрозой отлучения, я заставил некоторых из них, наиболее опасных для меня, публично обещать мне или даже дать клятву, что они совсем уйдут из аббатства и больше не будут меня ничем беспокоить. Но они открыто и бессовестнейшим образом нарушили данное слово и клятвы и были вынуждены по повелению римского папы Иннокентия, через особо присланного легата, повторить прежние клятвы и дать еще много других заверений в присутствии графа и епископов.
Однако и после этого они не успокоились. Недавно, когда, изгнав тех, о которых я только что сказал, я снова пошел на собрание капитула и доверился остальной братии, к которой я относился с меньшим подозрением, я обнаружил, что оставшиеся еще много хуже, чем изгнанные. И я едва успел спастись, теперь уж не от их яда, а от их меча, приставленного к моему горлу: меня укрыл от них один из местных владетелей. В столь опасных условиях я тружусь до сих пор; каждый день я вижу как бы занесенный над моей головой меч, так что не могу себя чувствовать спокойным даже за обедом. Подобное этому рассказывается о человеке, который считал могущество и богатство тирана Дионисия[165] величайшим счастьем, но увидев меч, тайно подвешенный над ним на нитке, уяснил себе, какого рода счастье сопутствует земному могуществу[166]. То же самое беспрестанно испытываю теперь и я, возведенный из состояния бедного монаха в сан аббата и ставший тем несчастнее, чем большей стала моя власть. Пусть же мой пример обуздает честолюбие тех, которые сами стремятся к этому.
Такова, о возлюбленнейший мой во Христе брат и ближайший спутник в жизни, история моих бедствий, которым я подвергаюсь беспрестанно, чуть ли не с колыбели. Ты теперь впал в отчаяние и мучаешься от сознания причиненной тебе обиды. Поэтому я желаю, как я и сказал в начале этого послания, чтобы рассказанная мною история послужила тебе утешением и чтобы по сравнению с моими ты признал бы свои невзгоды или ничтожными, или легкими и терпеливее бы переносил их. Следует всегда утешаться предсказанием господа о его последователях и приспешниках дьявола: «Если они преследовали меня, они будут преследовать и вас... Если вас ненавидит мир, то знайте, что прежде вас он возненавидел меня. Если бы вы были от мира сего, то мир любил бы свое». И апостол говорит: «Все, желающие жить во Христе, благочестиво, будут гонимы». И в другом месте: «Я не стремлюсь угождать людям. Если бы я и поныне угождал людям, я не был бы рабом Христа». И Псалмопевец[167] говорит: «Введены в заблуждение те, кто угождает людям, так как бог презрел их».
Подвергая этот вопрос тщательному обсуждению, блаженный Иероним, наследником которого-по моей участи человека, терпящего поношения из-за клеветы, – я себя считаю, в письме к Непотиану говорит: «Апостол сказал: «Если бы я и поныне угождал людям, я не был бы рабом Христа». Но он перестал угождать людям, и стал рабом Христа». Тот же автор в письме к Азелле о ложных друзьях заметил: «Благодарение господу за то, что я удостоен ненависти мира». И в послании к монаху Илиодору: «Заблуждаешься, брат мой, заблуждаешься, если думаешь, что христианин когда-либо не будет подвергаться преследованиям. Враг наш, аки лев рыкающий, бродит, ища, «ого поглотить. А ты помышляешь о мире. Сидит враг в засаде вместе с богатыми». Воодушевленные этими словами и примерами, будем же тем терпеливее переносить несчастия, чем они несправедливее. И не будем сомневаться в том, что они полезны для нас, если и не как заслуга, то, во всяком случае, как некое искупление.
А так как все происходит по промыслу божьему, то пусть каждый верующий во всякой напасти утешается по крайней мере тем, что божья благость никогда и ничего не допускает вопреки своим предначертаниям, и что бы дурное ни совершалось, она все приводит к наилучшему концу. Оттого-то и правильно во всех случаях обращаются к богу со словами: «Да будет воля твоя!». А притом сколь великое утешение любящим бога содержится в словах апостола: «Знаем ведь, что для любящих бога все творится во благо». Это разумел и мудрейший из людей[168], сказав в «Притчах»: «Праведника не опечалит ничто с ним случившееся». Этим он ясно показывает, что люди, приходящие во гнев из-за случившегося с ними несчастья, удаляются от справедливости, хотя и не сомневаются в том, что все происходит по божьему промыслу. Эти люди стремятся подчиняться не воле божьей, а собственной, и, втайне противясь словам «Да будет воля твоя!» предпочитают божьей воле свою собственную.
Прощай!
ДОПОЛНЕНИЯ
IПервое письмо Элоизы Абеляру[169]
Своему господину, а вернее отцу, своему супругу, а вернее брату, его служанка, а вернее дочь, его супруга, а вернее – сестра, Абеляру – Элоиза.
Недавно некто доставил мне, о возлюбленнейший, утешительное послание ваше к другу. Увидев тотчас же из самого заглавия, что оно написано вами, я начала читать его с тем большим увлечением, чем более преданно люблю писавшего; утратив человека в действительности, я хотела хотя бы утешиться словами его и как бы представить себе его образ.
Вспоминаю, что почти все послание это было исполнено желчи и полыни, ибо в нем заключается печальное повествование о нашем пострижении и о твоих, о единственный, непрестанных страданиях. В этом письме ты действительно исполнил то, что обещал в начале его своему другу, и он должен признать свои невзгоды, по сравнению с твоими скорбями, – ничтожными или незначительными. А именно, ты рассказал в послании о преследованиях, которым подвергали тебя твои учители, затем – о гнуснейшем изувечении твоего тела, об отвратительной зависти и о крайней злобе твоих сотоварищей по школе – Альберика Реймсского и Лотульфа Ломбардского. При этом ты не забыл рассказать об их наветах на твое знаменитое богословское сочинение и на тебя самого, после чего тебя заключили как бы в тюрьму. Далее ты перешел к злоумышлениям твоего аббата и лжебратии[170] и к весьма тягостному для тебя поношению со стороны двух лжеапостолов, побужденных к этому теми же твоими соперниками; рассказал о том, какое недовольство вызвало у многих наименование Параклета, данное тобою молельне вопреки обычаю; наконец, ты заключил свое печальное повествование рассказом о невыносимых и до сих пор еще продолжающихся покушениях на твою жизнь со стороны некоего жесточайшего гонителя и со стороны гнуснейших монахов, которых ты называешь своими сынами.
Я полагаю, что никто не может читать или слышать об этом без слез[171]. Во мне же чтение возбуждало тем более сильную скорбь, чем подробнее ты писал об отдельных событиях. Эта скорбь возрастала по мере того, как ты повествовал об усилении угрожающих тебе опасностей. Поэтому в страхе за твою жизнь все мы[172] равно приходим в отчаяние и каждодневно с трепетом в сердце и с замиранием в груди ожидаем вестей о твоей кончине. Заклинаем тебя самим Христом, еще хранящим тебя доныне, чтобы ты чаще удостоивал оповещать письмами его рабынь и твоих о тех опасностях, которые угрожают сокрушить твой корабль, плавающий по волнам жизни, и чтобы мы, которые одни только и остались у тебя, могли быть участницами в твоих скорбях или радостях. Ведь сострадающие все же приносят страждущему некоторое утешение, и всякая тяжесть, распространенная между несколькими людьми, выдерживается или переносится легче.
Если же эта буря несколько утихнет, ты должен тем более поспешить с присылкой писем, чем они будут радостней. Но о чем бы ты нам ни писал, ты всегда принесешь нам немалую отраду уже тем самым, что ты о нас помнишь. А сколь приятно получать письма от отсутствующих друзей, то на собственном примере нам показывает Сенека, написавший в письме к своему другу Люцилию: «Благодарю тебя за то, что ты часто мне пишешь. Ведь это единственный для тебя способ явиться ко мне. Всякий раз, получая твое письмо, я сейчас же вижу тебя со мной вместе»[173]. Если нам приятно смотреть на портреты отсутствующих друзей, ибо эти портреты оживляют нашу память о них и обманчивым, призрачным видом утоляют тоску по отсутствующим, то еще приятнее письма, в коих мы получаем осязательные приметы отсутствующего друга. Благодарение богу, никакая злоба[174] не помешает тебе общаться с нами хотя бы этим путем, никакие помехи не воспрепятствуют тебе в этом, и, о умоляю тебя, пусть не задержит тебя и никакая небрежность.
Ты написал своему другу длинное утешительное послание, хотя и по поводу его невзгод, но о своих собственных. Подробно припоминая их с намерением утешить друга, ты еще больше усилил нашу тоску. Желая же исцелить его боль, нам ты нанес новые и растравил старые горестные раны. Умоляю тебя, исцели этот недуг, причиненный самим тобой, раз уже ты облегчаешь боль от ран, нанесенных другими. Ты поступил как друг и товарищ и отдал долг дружбе и товариществу. Но еще больший долг лежит на тебе перед нами, коих следует именовать не просто друзьями, а друзьями наиближайшими, и не столько товарищами, сколько твоими дочерьми или каким-либо еще более нежным и чистым именем, какое только можно измыслить. Сколь великим долгам ты обязан перед нами, это не нуждается ни в доказательствах, ни в свидетельствах, ибо не подлежит никакому сомнению, если бы даже все молчали: дело само говорит за себя. Ведь после бога – ты единственный основатель и единственный строитель этой молельни