, пророчествовал, сказав: „Полезно для нас, чтобы был удален один человек от народа и не погиб бы весь народ”». И с этого дня они решили осудить его, говоря по Соломону: «Устроим ковы праведнику, опровергнем благодать уст его...» «Отыщем корень слова против праведного». Задуманное вы совершили и обнажили языки ехидны против Абеляра. Низвергнутые, вы низвергли и поглотили вино, как тот, который пожирал бедного скрытно. Между тем Петр молился: «Господи, освободи душу мою от уст нечестивого и от языка лукавого». Иногда он повторял усердно псалмопевца: «Множество тельцов обступило меня, тучные быки окружили меня. Раскрыли на меня пасть свою». Поистине тучные, толстые выи которых источали на жирную грудь пот жидкого сала. И неудивительно. Ибо слуги веры смотрели на слезы без милосердия и без любви.
Сидел же на соборе суеты, вопреки предписанию XXV псалма, некий, всем прекрасно известный епископ[378], во имя авторитета коего проявилось согласие весьма многих. Отрыгивая вчерашний хмель, он изблевал в собрании следующие слова: «Братья, сопричастные христианской религии, примите меры против общей опасности. Да не поколеблется в вас вера, да не закроется бельмом чистое око голубицы. Ибо нет никакой пользы в обладании другими добродетелями там, где не будет веры, согласно словам апостола: „Если бы я говорил языком людей и ангелов, но не имел бы любви, не было бы для меня никакой пользы”». О привлекательность Минервы! О аттическое остроумие! О цицероновское красноречие! Конечно, такого хвоста не желает этот осел. Такому началу конец этот не соответствует[379]. Поэтому даже те, которые ему [епископу] сочувствовали, нахмурив лоб, покрылись краскою стыда. Угодно мне, и с полным основанием, приобщить эту тень великого имени к стаду тех, о которых написано: «Они зачали ветер и соткали паутину». Названный же выше епископ добавил к ранее высказанному следующие слова: «Петр всегда потрясает церковь, всегда измышляет новшества». О времена! О нравы![380]. Так судит о солнце слепой, так живописует на слоновой кости увечный. Так осел оценивает город. Так судят «духовные» епископы, так рассматривают они дело, так обсуждают доводы разума. Так сражаются против него сыны одной с ним матери[381]. Так жирные свиньи хрюкают на безмолвного.
Застигнутый врасплох столькими и столь великими притеснениями, Абеляр прибегнул, как к последнему убежищу, к расследованию в Риме. Он говорит: «Я сын римской церкви. Я не хочу[382], чтобы дело мое было подвергнуто суду как дело нечестивца. Требую суда Кесарева». Аббат же Бернар, на авторитет коего полагалось большинство епископов, вместо того чтобы сказать подобно наместнику, который держал Павла в оковах: «Требуешь суда Кесарева, к Кесарю отправишься», сказал: «Ты требуешь суда Кесарева, но к Кесарю не отправишься».
Ведь он довел до сведения апостольского престола, что было содеяно, и тотчас же от римского престола в галликанскую церковь[383] полетели послания, осуждавшие Петра. Таким образом осуждаются эти уста, сокровищница разума, труба веры, приют троицы... Осуждается, о горе! отсутствующий, невыслушанный, неизобличенный[384]; что сказать мне или о чем промолчать, Бернар?
Нет нужды в войне, мы просим прощенья и мира;
Вот под оковы твои свои подставляем мы руки:
Все права отпадут, опровергнется святость законов,
Если так хочешь и если велишь, утвердив, что так надо
Действовать, ты, обладатель и силы, и власти, и слова.
Чей проступок, Иисусе благой, имел когда-либо столь слепых судей, что они не выслушали бы ни той, ни другой стороны и не склонились бы на сторону того, в чью сторону преимущественно обращено право? Эти же, смежив веки, слегка касаются дела, и как бы зрячие, познавшие его, выпускают внезапно ядовитую стрелу из натянутого лука несправедливости. Какое бы внутреннее бешенство ненависти, какой бы беспощадный вихрь безумия ни обратились на Петра, какой бы огонь ни раздуло несправедливое рвение, трезвая острота апостольского суждения, никогда не должна была бы пребывать спящей. Но легко отклоняется от справедливости тот, кто в судебном деле страшится более человека, чем бога[385]. И истинным оказывается то, что вещают уста пророка: «Вся голова в язвах, от подошвы ноги до темени нет у него здорового места».
Но защитники аббата говорят, что он хотел исправить Петра. Блаженный муж, если ты предполагал возвратить Петра к чистому состоянию веры, почему ты заклеймил его печатью вечного проклятия перед лицом народа? И опять, каким образом ты думал исправить его. если ты отнимал у Петра любовь народа? Из всего этого в общем следует, что ты воспылал к Петру не любовью исправления, но жаждой личного мщения. Прекрасно сказано пророком: «Да обличит меня праведный в милосердии», ибо там, где отсутствует милосердие, там налицо не исправление со стороны праведного, а дикое варварство тирана.
Свидетельствует также о злобе души его [Бернара] письмо, направленное к папе Иннокентию, в котором он так негодует и говорит: «Не должен обрести прибежища у престола Петра тот, кто нападает на веру Петра»[386]. Пощади, пощади, прославленный вояка! Не подобает монаху сражаться подобным образом. Верь Соломону, который говорит: «Не будь слишком строг, дабы не погубить себя».
Не нападает на веру Петра тот, кто утверждает веру Петра. Следовательно, он [Петр Абеляр] должен найти прибежище у престола Петра. Позволь, прошу, Петру быть вместе с тобой христианином. И ежели ты захочешь, он будет католиком вместе с тобою. И ежели ты даже не захочешь, он все-таки будет им. Ибо бог существует для всех, а не для одного.
Но если в сердце засела мысль, продолжим вместе рассматривать, каким образом [магистр] Петр нападает на веру [апостола] Петра. Ведь пишет Петр рабе божьей Элоизе, отлично наставленной в священном писании, весьма дружеское письмо, которое, между прочим, благоухает следующими словами: «Сестра моя Элоиза, некогда любимая мною в миру, ныне же во Христе возлюбленнейшая! Логика сделала меня ненавистным миру, ибо извращающие все и вся люди, мудрость коих заключается в причинении зла, говорят, что я превосхожу всех в области логики, но что в толковании Павла я сильно хромаю. И хотя они восхваляют остроту моего ума, они лишают меня чистоты христианской веры. Мне кажется, что они судят так скорее соответственно своему мнению, нежели опыту...»[387].
Я счел нужным привести эти слова из письма Петра дословно, чтобы было ясно, каким образом [магистр] Петр нападает на веру [апостола] Петра.
Теперь, строгий судья, лично сам взвесь, с непредвзятым мнением веру Петра. Ты сказал: «Не должен обрести прибежища у престола Петра, тот, кто нападает на веру Петра». Сказанное, само по себе является превосходным и, в общем, истинным мнением. Но так как ты сказал это о Петре, я уличаю тебя, что ты мыслишь противно истине. Ведь Петр не нападает на веру, по стезе которой он шествовал в своей жизни, и он не чужд заветам Христа, именем коего он так смиренно себя обозначил. Итак, он должен был бы найти прибежище у престола Петра, если бы соблазны твоего красноречия не закрыли милосердного лона римской церкви. Но тем, что ты преграждаешь Петру доступ к милосердию, ты ясно обнаруживаешь ярость зачатого тобою безумия.
Ты, может быть, скажешь здесь: «Ты возводишь на меня слишком большие обвинения в несправедливости. Ревность о доме божьем снедает меня, потому что проказа безумного учения пятнает тело церкви. Я думал, что ему следовало противостоять немедленно, в самом зародыше испорченности, чтобы сила яда не распространилась широко. Разве не осторожно и не предусмотрительно я сделал, собрав в одном рукописном перечне эти отвратительные и святотатственные догмы для того, чтобы желающим кратко коснуться сути дела не было бы обременительно блуждать по обширным дебрям писаний Абеляра». На это я скажу: «Хвалю тебя за это, отец, но вот за что не хвалю. Мы видели твой донос, в котором мы читаем не положения из учения Петра, но главы непозволительных измышлений, а именно, что отец – это всемогущество, сын – некоторое могущество, дух же святой – никакое не могущество, и хотя дух святой одной и той же субстанции с сыном, однако он не от той же самой субстанции; что человек мог бы священнодействовать без новой благодати; что бог не мог бы сделать более, чем он желает, или лучше, чем он делает, или иначе, чем он делает; что душа Христа не спускалась в преисподнюю». Вот это и еще другое содержится в твоем доносе, из чего кое-что я признаю, Петр и говорил, и писал. Но кое-чего он не произносил и не писал. А что он сказал, и чего не сказал и сколь католическим разумом он понимал то, что сказал, покажет ясно и четко путем христианского обсуждения второе наше произведение, посвященное осуждаемому трактату. Ведь все, что требует оправдания и опровержения такого рода, то заслуженно должно быть сохранено в особом произведении.
Теперь же необходимо тщательно исследовать, почему ты, святой муж, прославленнейший в устах молвы и предавший вечному молчанию кое-что из своих собственных сочинений[388], воздвиг на Петра Абеляра обвинение в ереси. Ведь законным является глас народа, провозглашенный издревле как бы законом природы, что никто не имеет права уличать другого в преступлении, сходном с собственным. Так как ты это сделал, ты поступил неразумно и бесстыдно. Петр впал в ошибку, пусть будет так. Но почему ошибался ты? Ты-то ошибался умышленно или неумышленно? Если ты заблуждался умышленно, ты оказываешься врагом веры. Если ты заблуждался неумышленно, каким образом ты являешься защитником церкви, ты, который не в состоянии увидеть ошибку? Поистине ты ошибался, когда утверждал, что души имеют небесное происхождение. А как ты утверждаешь это в своем сочинении (поскольку это легко и полезно познать), я раскрою для проницательного читателя, начиная с самого первого положения.