Имеется книга, которую евреи называют «Шир гаширим», латиняне же – «Песнь песней»[389]. Текст ее раскрывает для внимательных душ тайну некоего божественного понимания. К этой книге Бернар прилагает руку как толкователь, чтобы извлечь плод возвышенного смысла из шероховатых сочетаний в тексте, пользуясь достаточно умеренным и сдержанным способом высказывания. Но нам хочется слегка расследовать, почему Бернар, после столь многих и напряженнейших трудов известных мужей, которые приложили свои таланты к толкованию вышеуказанного произведения, сам сделал попытку выпустить в свет том своих трудов столь огромного значения? Ведь если предки наши полностью и достаточно пролили света на сокровенные места этой книги, то я удивляюсь, с каким челом ты простираешь свои дерзновения на произведение, исследованное досконально? Если же тебе открылось нечто сокровенное, что ускользнуло от их внимания, я не препятствую и даже весьма одобряю твой труд. Но когда я старательно перелистываю как их соображения, так и твои измышления, я вижу, что ты не сказал ничего нового; наоборот, я нахожу чужие мысли, облеченные в твои слова. Следовательно, твои толкования представляются совершенно излишними. А чтобы никто не подумал, что я высказал нечто не подтвержденное фактами, я скажу о славной четверке истолкователей этой книги, а именно о греке Оригене, Амвросии Медиоланском, Реции Августодунском и Беде Английском. Первый из них, хотя и являлся, как говорит Иероним, победителем во всех остальных произведениях, в «Песне песней» превзошел самого себя. Второй же убедительною и ученою речью утвердил в нашем понимании взаимную любовь жениха и невесты. Третий рассуждал возвышенными устами о сложности книги. Четвертый же сложности ее разъяснил в семи книгах. Таким образом, после стольких и столь трудолюбивых мужей Бернар начинает вспахивать ниву, как будто бы наши предки оставили ее почти нетронутой.
Конечно, мы могли бы оставить в покое ночные труды краснобая, если бы не оказалось, что он написал скорее трагедию, чем комментарии. Ибо после того, как была обнародована часть труда, он вводит вдруг смерть своего брата[390], на описание похорон которого тратит почти две четверти книги. В нескольких словах я докажу, сколь неподходяще и неуклюже это там вышло. Знаменитая «Песнь» Соломона создана в мастерской святого духа и под видом жениха и невесты изображает брачный союз Христа и церкви. Итак, созвучными свадебным торжествам являются радости. Бернар же, преисполненный отвращения к темному содержанию или пренебрегая изречением апостола, советующего радоваться вместе с радующимися, выводит своего покойника на свадьбе, хотя написано: «Бог есть бог не мертвых, но живых». Итак, когда жених возлежит на персях невесты и дружки жениха и подружки невесты взаимно предаются радости, вдруг звучит похоронная труба. Пир переходит в печаль, музыка превращается в похороны. Трагедия прерывает свадебную радость. Ты оказался неразборчивым и неискусным кифаристом, ты, который привнес похоронные напевы на царский пир. Кому когда-либо снилась такая дикость? Мы привыкли смеяться над картинами, начинающимися с человека и оканчивающимися ослом. Перелистай, прошу, монументальные толкования этой книги у прежних талантов, и ты не найдешь никого, кто бы смешивал в произведениях этого рода печаль и радость. Поэтому золотая муза Реция Августодунского вещает так: «Должен быть соблюдаем обычай благородного дела, чтобы женихи и невесты танцевали под праздничную трубу». Ведь нельзя отвлекать дух к похоронам, когда веселье приглашает пирующих к свадебным песням. Но так как в нас нет никакого понимания таковой возможности или она еще ограничена, я обопрусь на благодать того, кто говорит в своем евангелии: «Без меня не можете ничего делать». «Конечно, найдется у меня подходящее слово, так как я верю в слово, которое было вначале у бога». О глас, достойный католического учителя! О верный исповедник благодати! Правильно начертил себе прямую линию своего суждения мудрый муж, который отделил столь великим промежутком печаль от радости. Ты же, перейдя границы, которые положили отцы твои, обратил жалким образом песни в элегии, стихи в плач.
Если же у тебя не хватало знания отцов церкви, ты мог собрать также установления языческой мудрости. Ибо, когда Зевксис[391], превосходный художник, нарисовал изображение Елены[392], он не придал ей обезьяньих рук, или туловища химеры, или рыбьего хвоста, но тщательной отделкой человеческих членов открыл глазам всех нечто совершенное. Иначе непристойной и смешной была бы картина. Поэтому и Гораций в «Поэтическом искусстве» говорит:
Если бы вдруг живописец связал с головой человечьей
Конский затылок и в пестрые вырядил перья отвсюду
Сборные члены, не то заключил бы уродливо черной
Рыбой сверху прекрасное женское тело – при этом
Виде могли б вы, друзья, удержаться от смеха?[393]
Искусство допускает, чтобы ты начал, что хочешь, но не допускает, чтобы ты присоединил любой конец к твоим начинаниям. Поэтому тот же поэт немного ниже писал:
...живописцам, равно и поэтам,
Всё дерзать искони давалось полное право.
Знаем! и эту свободу просить и давать мы согласны,
Но не с тем, чтобы дикое с кротким вязалось, не с тем, чтобы
Сочетались со птицами змеи, с тиграми – агнцы[394].
В твоем же произведении созданы пустые безжизненные образы, как причуды болезненных сновидений:
А кому-либо из защитников твоих можно ответить:
Я, как и вы, различаем забавную шутку от грубой;
Также правильный стих и по пальцам сочтешь и услышишь[397].
Чего же больше? Все «Поэтическое искусство» объявляет тебе заклятую войну. Ты должен был бы, согласно предписанию того же самого поэта, порождение твоего таланта предать молчанию на девять лет, так чтобы плохо отделанное произведение можно было опять подвергнуть переработке и позаботиться о том, чтобы ночной труд не пришелся бы тебе во вред. Во всяком случае ты должен был бы не спешить с его выпуском в свет, так как написано:
...всенародно заявленных слов ничем не воротишь[398].
Мы хвалим в тебе, отец, силу таланта, но осуждаем незнание искусства. Поэтому-то древние утверждали, что талант неполноценен, если только он не привлекает к себе на помощь искусство. Хвалят остроты Люцилия и, однако, порицают его за то, что стих его хромает.
Энний[399] стихи сочиняет лживые и без искусства,
Хоть и богат он умом, но неискусен в стихах.
Среди них встречаются и такие:
Смертные все лишь жаждут того, чтобы их восхваляли.
Но так как даже «слепым и брадобреям»[400] ясно, что ты неправильно соединил сетования с брачными песнями, то мне хочется повнимательней рассмотреть самый трагический твой вопль.
Между прочим, если я не ошибаюсь, плачущая муза нашего оратора причитает следующим образом:
Ушел брат от жизни, а скорее, чтобы правильнее выразиться,
оставил смерть ради жизни. Брат, говорю я,
ушел, образец воздержания, зерцало нравов, вместилище религии.
Кто далее воодушевит меня к труду?
Кто в будущем успокоит горюющего?
И немного дальше:
Бык ищет быка, считая себя одиноким, и выражает
чувство привязанности частым мычанием.
Бык, говорю я, ищет быка, с которым привык
тянуть плуги выей.
Конечно, эти слова, высказанные Бернаром, красивы и звучны, но он домогается оценки и славы за труды другого, ибо Амвросий в том сетовании, которое он написал своим нежным и сладким пером на смерть своего друга Сатира, высказал от слова до слова то же самое.
Бернар же в этих жалобах до того неистов, до того упорен, до того оживлен, что любому читателю становится понятным, что он изливает не искренние слезы, а только слова, звучащие подобно подлинным жалобам. Однако говорят некие бестолочи, увлеченные соблазнительной соразмерностью его речи, а именно те, которые любят словесную форму, но презирают душу смысла, что он пользуется столь возвышенным красноречием в своих причитаниях, что никакое современное красноречие не в состоянии с ним сравниться. О лживые судьи красноречия, которых, как пыль, поднимает словесный ветер с лица земли! Какая там сила мыслей! Какие сосуды разума! Весь целиком он истекает в словах, а смерть попадает в круговорот смехотворного силлогизма. Поэтому поэт говорит:
Как смешон кифарист, который вечно играет
Все на одной струне...
Пышная поросль слов заглушает посевы мыслей. Или, может быть, говоря одно и то же много раз, он хотел подражать Одиссею[401], о котором написано:
Он любил другим часто о том говорить.
Но не такими средствами воскрешается умерший, и не при помощи фокусов красноречия уготовляется жизнь мертвому. Поэтому прекрасно звучит двустишие одного поэта: