Отношение к земле поэтизировалось. Персонаж одной из песен «Старшей Эдды», всеведущая прорицательница, рассказывает некоему мужу его родословную. Перечислив пять поколений его непосредственных предков, она затем переходит к рассказу о знатных и прославленных героях, известных из легенд и эпоса, приговаривая: «Все это род твой, неразумный Оттар». Каков смысл этого длинного перечня имен? Оттар, оказывается, готовится к судебной тяжбе: он будет отстаивать свои права на обладание одалем. Для доказательства владельческих прав, согласно древненорвежским законам, необходимо назвать имена пяти предков, в руках которых последовательно находилось это земельное владение. Но, как мы видели, прорицательница дает огромный перечень имен прославленных семей и родов, которые в конечном итоге восходят к языческим богам-асам, и все они — род Оттара. Поземельная тяжба возводится на уровень космической борьбы, которую асы и люди ведут против сил хаоса. Собственность на усадьбу не только поэтизирована, она мифологизирована. Согласно скандинавской мифологии, мир делится на Мидгард и Утгард; первый — это «срединная огороженная усадьба», культивируемое пространство, второй — «то, что расположено вне ограды», мир хаоса, угрожающего людям Мидгарда. Миф, следовательно, моделируется по образу и подобию индивидуального хутора. Община не является компонентом древнегерманской картины мира[451].
Я позволил себе перейти от франкского материала к древнескандинавскому для того, чтобы более рельефно продемонстрировать те сложности, которые возникают перед исследователем поземельных отношений периода перехода от социального строя германцев к социальному строю Средневековья. Показания древнескандинавских памятников имеют в этой связи принципиальное значение, так как, при всей их специфичности, они несравненно более богаты и многообразны. Глубоко многозначительно то, что связь человека с возделываемой им землей выступает в них не в одном только производственном и технологическом ракурсе, но, как мы могли сейчас убедиться, одновременно и в плане мифопоэтических и символических представлений, как факт социально-психологический. Вне этого символического плана отношения собственности и производства выступают перед исследователями в урезанном и обедненном виде.
3. Представители отечественной школы аграрной истории именуют субъекта собственнических прав «общинником». Подобным определением, как мы могли убедиться, отнюдь не «невинным» и далеким от идеологической нейтральности, видимо, выделяется, с точки зрения этих историков, главное и наиболее существенное в социальной природе лиц, упоминаемых в записях обычного права, дарственных грамотах и законодательных актах Франкского государства. Но адекватна ли подобная квалификация?
Отважимся на некоторый мысленный эксперимент. Обратимся к «Салическому закону». Как известно, этот памятник права V–VI вв. представляет собой одну из «варварских правд», которые были записаны после завоевания германцами Римской империи. Основное содержание судебника состоит из длинного перечня пеней и возмещений, каковые нужно было платить за убийства, ранения или посягательства на чужое имущество. Титулы о членовредительстве столь многочисленны, что вырастают в своего рода «анатомический трактат». Вместе с тем в судебнике упоминаются разного рода символические процедуры, которые сопровождали сделки, передачу имущества, разрыв родственных связей и т. п. «Салический закон» регулировал взаимоотношения между свободными франками, равно как и их отношения с галло-романским населением завоеванной германцами области. «Салический закон», подобно всем другим leges barbarorum, предельно казуистичен; он не формулирует общих юридических норм, но фиксирует отдельные конкретные казусы судебной тяжбы, влекущие за собой уплату штрафов и вергельдов. Историки изучали leges barbarorum с целью выяснения особенностей раннесредневекового права и отражения в нем социального строя франкского королевства.
«Салический закон» записан на примитивной латыни, и большая часть статей судебника стандартно начинается словами «Si quis…» («Если кто-либо…»). Кто этот quis? Мы знаем, что, как правило, это — рядовой свободный франк. Но мы остаемся в неведении относительно причин совершения им убийства или ранения другого человека. Побудительные мотивы поведения франка скрыты от нас, и даже изучение «Салического закона» параллельно с «Историей франков» Григория Турского (VI в.) едва ли поможет нам их понять. Между тем вопрос об убийствах и членовредительствах явно занимал основное внимание законодателя.
Упомянутый выше умственный эксперимент, на который, как мне представляется, мог бы отважиться историк, заключается в следующем. От более позднего времени (XIII в.) сохранились саги об исландцах, также повествующие о крестьянском обществе. В центре саги — рассказ о вражде между индивидами и семьями, вражде, вызванной посягательствами на жизнь или имущество и приводящей к кровной мести. Типологически скандинавское общество периода, который изображен в сагах, сходно с обществом германцев после Великих переселений. Северные судебники, записанные одновременно с сагами, в свою очередь в целом однотипны с leges barbarorum.
Однако средневековые скандинавские памятники, в отличие от памятников континентальной Европы, составлены не на латыни, а на родном для скандинавов языке, вследствие чего историк получает редкостную возможность глубже проникнуть в сознание людей той эпохи. В то время как «Салический закон» скупо сообщает лишь о вергельдах и возмещениях за преступление, не вдаваясь в существо конфликтов, саги рисуют крестьянское общество изнутри.
Из их текста с полной отчетливостью выясняются причины ссор, судебных тяжб и кровавых распрей. Герой саги, которому причинены физический или имущественный ущерб и личное оскорбление, чувствует себя глубоко уязвленным в своем человеческом достоинстве и не может не мстить. Ибо только посредством осуществления мести или в результате судебной тяжбы свободный человек в состоянии вернуть себе доброе имя и восстановить психологическое равновесие. Из содержания саг явствует, что в глубинной основе вспышек вражды лежали не споры из-за богатства и имущества как такового. Заботы о добром имени, о репутации и общественном достоинстве — вот что более всего затрагивало индивида и социальную группу, к которой он принадлежал. Другими словами, в leges barbarorum и иных латинских источниках того периода скрыты подлинные пружины человеческого поведения, — в сагах же они раскрываются с предельной ясностью. Тем самым историк получает ключ к пониманию внутреннего мира и системы ценностей безымянного quis, рядового франка — крестьянина и воина.
История раннего Средневековья теряет свою схематичность. Тексты, которыми располагает историк, оказываются не просто пособиями для изучения истории права и социальной структуры, — становится возможным, хотя бы гипотетически, приблизиться к постижению человеческого содержания исторической жизни. Люди, упоминаемые в изучаемых нами памятниках, обретают живую объемность, их поступки делаются мотивированными и понятными.
Если принять во внимание те аспекты жизнедеятельности и самосознания свободного человека, которые утаиваются в латинских судебниках начала Средневековья, но раскрываются в древнесеверных сагах, то франкский quis утрачивает свою одномерность и обретает черты живого человека, с его собственной картиной мира и системой ценностей. От размеров вергельдов и возмещений историк оказывается способным перейти к пониманию социально-этической оценки индивида, к его самосознанию, к мотивам его поведения.
4. В «Истории франков» Григория Турского, в отличие от судебников, трактующих отношения в среде рядовых свободных, развертываются сцены из жизни франкской знати VI в. Короли и другие могущественные люди ведут между собой непрекращающуюся борьбу, творя неслыханные злодеяния. Создается впечатление, что единственный мотив, управляющий их поступками, это безудержная жажда богатства и могущества. Как кажется, их не сдерживают никакие традиции, нравственные или религиозные нормы. Однако для правильной оценки сообщаемых Григорием Турским сведений необходимо иметь в виду, что автор «Истории» — епископ галло-романского происхождения, т. е. человек, по воспитанию и воззрениям принадлежавший к другой культуре, нежели описываемые им франки. Иными словами, на страницах его сочинения как бы сталкиваются между собой две разные картины мира и культурные традиции — романохристианская и языческая германская. Турский епископ едва ли способен и склонен проникнуть в систему мировоззрения описываемых им персонажей и прилагает к их поступкам критерии иной, чуждой им культуры.
Но если принять во внимание мировидение германцев той эпохи, как оно рисуется из их эпоса, и прежде всего героических сказаний, то многое представится в ином свете. Персонажи героической поэзии видят в золоте и других богатствах не некие инертные предметы, обладания которыми они домогаются, дабы разбогатеть, — в этих ценностях для них материализуются иные категории: власть, личное могущество, а главное — магически понимаемые «удача» и «везенье». Драгоценные металлы, оружие, роскошные одежды суть в их глазах знаки личного достоинства, зримо демонстрирующие эту «удачу», и они не расходуются, а концентрируются с тем, чтобы ее сохранить. Между индивидом и вещами, которыми он обладает, сохраняется внутренняя интимная связь, так что качества человека распространяются и на принадлежащие ему сокровища, а сами эти предметы являются как бы непосредственным продолжением или неотъемлемой частицей его существа[452]. Поэтому золото и драгоценные предметы нередко закапывают в землю в потаенных местах, топят в болотах и на дне моря: существенно сохранить эти сокровища, воплощающие сущность их обладателя, от посягательств других лиц. «Золото Рейна», фигурирующее в ряде эпических произведений германцев, — символ власти, и борьба за обладание им вдохновляется не простой алчностью, а несравненно более сложным комплексом эмоций.