В традиционной историографии культура и общество изучались разобщенно, как разные и не связанные между собою предметы, либо же их механически соединяли в рамках модели «базис-надстройка». Пожалуй, наиболее наглядно это раздвоение единого по существу предмета истории демонстрируют учебники, в которых главы по истории культуры, как правило, служат внешним довеском к основному изложению. Но если историк глубоко вдумается в содержание понятия «культура» и будет пользоваться им в том смысле, в каком оно интерпретируется культурной антропологией — как способы восприятия и осмысления социального и духовного мира, символические системы, налагаемые сознанием на этот мир и всякий раз по-своему организующие его, определяемые ими формы поведения экономического, политического, религиозного, художественного, — то подход его неизбежно изменится и он увидит внутренние связи между культурными и социальными аспектами человеческой практики. Культура и общество — две стороны одной медали, это мысль историка противопоставляет их друг другу, в реальности же они по своей сути образуют нерасторжимую тотальность. Поэтому вполне закономерно и необходимо вызревание в рамках традиционной исторической науки исторической антропологии (точнее было бы употребить более громоздкий термин — «социально-культурная антропология»), которая оформилась за последние два-три десятилетия и известна под название «La Nouvelle Histoire».
Историческая антропология не претендует на то, чтобы заменить собой другие направления исторического исследования, но она создает новый и более емкий контекст, в котором надлежит рассматривать прошлое. Она привносит в видение истории принципиально иное измерение, без чего это видение остается лишенным стереоскопичности и убедительности. Историческая антропология ориентирована на исследование картин мира, знаковых систем и основополагающих форм человеческого поведения, по большей части скрытых и не сформулированных четко. Она исходит из понимания того, что любой исторический памятник воплощает в себе языки культуры времени своего создания, а потому требует расшифровки, проникновения в потаенные пласты сознания как его автора, так и его среды. Следовательно, исторический памятник отнюдь не подобен колодцу, из которого историк свободно черпает факты, или окну, распахнутому в прошлое, куда достаточно высунуть голову — и можно увидеть прошлое, «каким оно было на самом деле». Первейшая задача историка состоит в том, чтобы снова и снова вникать в язык людей изучаемой эпохи (язык в семиотическом смысле слова) и пытаться раскрывать его специфический смысл.
Но вместе с тем историк не может уходить и от другой задачи: подвергать постоянному анализу свою собственную систему понятий. Понятий, которыми он пользуется и которые, будучи отягощены современным смыслом, содержат в себе потенциальную опасность деформирования картины прошлого.
Коммуникация между исследователем и прошлым исключительно противоречива. Историк рассматривает культуру прошлого сквозь сложно преломляющую призму. Она вбирает в себя лучи, идущие от исследователя, и одновременно сигналы, которые «посылают» люди изучаемой эпохи, и своеобразно и каждый раз по-новому синтезирует их. Иными словами, мы налагаем на подлежащую расшифровке фрагментарную и заведомо неполную информацию, таящуюся в исторических источниках, свою понятийную сетку, отвечающую принципам современного гуманитарного знания, причем это последнее несет на себе отпечаток ментальных установок общества, к которому принадлежит историк. Проблемы, поднимаемые им, и его принципы и приемы исследования современны: информация, исторгаемая с их помощью из исторических источников, относится к прошлому (хотя и она уже трансформирована применяемыми историком процедурами). Не означает ли это, что встреча историка с людьми исследуемой эпохи происходит во времени, которое отличается как от настоящего, так и от прошлого? Это особое время, творимое историком.
Высказанные здесь соображения суть, как мне кажется, аргументы в пользу необходимости разработки специальной исторической теории познания. В противоположность дискредитировавшей себя историософии предполагаемая специальная теория познания истории ни в коей мере не может быть универсально применяемой схемой. Речь идет не о какой-то системе, извне налагаемой на бесконечно многообразный материал истории, а о процедурах толкования, которые вырабатываются в процессе самого исследования, как бы ad hoc, т. е. с учетом специфики источников и приемов их анализа.
Ряд критиков новых направлений историографии, в частности La Nouvelle Histoire, пишут о разрушении целостной картины истории на несвязанные фрагменты и «осколки». Справедлива ли эта критика? Если изображение исторического процесса подменяется описанием разрозненных аспектов ментальностей, взятых изолированно от анализа социальных структур и их динамики, то у таких опасений имеются основания. Но если эти социально-психологические аспекты истории включены во всеобъемлющую социокультурную систему и не рассматриваются как независимые от нее, самодовлеющие феномены, то в них следовало бы видеть компоненты исторически конкретной тотальности. В таком случае налицо не «развал» истории (ее éclatement), а поиск новых подходов к историческому синтезу; синтез же есть та перспектива, к которой стремится наука. Изучение обособленных ментальностей — не более чем средство для углубленного постижения природы человека, каким он был в те или иные периоды истории, каким его формировали культура и общество его времени. Конкретноисторический индивид — вот центральный момент социально-культурной антропологии, проецируемой на историю, ментальности же — лишь акциденции этого процесса.
Я попытался выделить две стороны в проблеме «ответственность историка»: его ответственность перед обществом, к которому он принадлежит, и его ответственность перед людьми прошлого, историю которых он изучает. Но расчленить эти два аспекта и рассмотреть обособленно оказалось очень трудно, если вообще не невозможно, ибо они теснейшим образом переплетены между собой. Историк не может не быть честным по отношению к собственному времени, но это означает, что он должен быть честен перед людьми, жизнь которых он пытается «возродить». Само собой разумеется, что, когда мы говорим о «возрождении» поколений, канувших в Лету, мы уже не руководствуемся романтическими вдохновениями времен Мишле и не пытаемся «вжиться», «вчувствоваться» в психологию людей прошлого а ля Дильтей. Такого рода попытки слишком субъективны. Речь идет о выработке проверяемых исследовательских процедур, которые дали бы историку материал для научной реконструкции мировидения, систем ценностей и форм общественного поведения людей изучаемой эпохи.
Образцовый Историк конца XX и начала XXI в. — как некая идеальная модель, как desideratum — мыслится мне в качестве исследователя, который, тщательно вдумываясь в изучаемое им прошлое, одновременно неустанно углубляет свой гносеологический аппарат. Его мысль неизменно обращается к самой себе; критическое рассмотрение предпосылок, из которых он исходит, методов анализа и форм обобщения не исчезает из его поля зрения. Это — не «большой окуляр», как называли Леопольда Ранке, не позитивистски настроенный раб исторических «текстов», вроде чудаков-эрудитов, изображенных Анатолем Франсом, и не неразборчивый собиратель всевозможных фактов. Это — мыслитель, сопоставляющий собственную картину мира и, следовательно, картину мира, присущую его среде, с мировидением людей, которые являются предметом его изучения.
Этот Историк безвозвратно расстался с иллюзией, будто прогресс науки все более приближает ее к обладанию истиной, которая останется таковой на все времена. Он отчетливо сознает, что научная истина, обобщая достижения современного знания, обусловлена теми проблемами, которые волнуют наше общество, и поэтому исторически конкретна и будет пересмотрена по мере изменения социально-культурных условий. Историк не выключен из течения исторического времени. Он настроен на диалог культур, и именно в этом смысле его труд приобретает общественную значимость для современников. Такая установка исторического познания может противостоять возникновению новых мифологий и лжеисторических конструкций, которые превращают историю в служанку политики, господствующей идеологии или расхожих вульгарных предрассудков, способных лишь подорвать доверие к ней.
«Апории» современной исторической науки — мнимые и подлинные(Полемические заметки)
Разговоры о кризисе исторической науки время от времени возобновляются, и сейчас несколько чаще, чем прежде. Ознакомление с зарубежной историографией показывает, что в ней существуют самые различные направления, сплошь и рядом противоборствующие. Возникли представления о новых трудностях, подстерегающих историков. Все это заставляет вновь поставить вопрос: существует ли на самом деле кризис мировой исторической науки? К сожалению, в нашей стране не так много историков, которые всерьез занимаются этой проблематикой, и поэтому понятно, что высказывания тех немногих, кто этот вопрос поднимает, заслуживают сугубого внимания и выработки каких-то позиций в отношении этой проблемы.
В этой связи мне показалось существенным задуматься над некоторыми соображениями, высказанными Г.С. Кнабе в статье «Общественно-историческое познание второй половины XX века, его тупики и возможности их преодоления» (Одиссей-93. М., 1994). Кнабе констатирует наличие кризисной ситуации в исторической науке, которую он связывает прежде всего с тем, что одни историки изучают макропроцессы, тогда как другие испытывают потребность изучать микропроцессы, повседневную, «роевую», по выражению Толстого, жизнь людей, и согласовать оба эти течения — макро- и микроисторию — оказывается весьма трудно. Нет способа или пока он неясен, каким образом можно было бы сочетать оба эти подхода к изучению прошлого. С одной стороны, изучаются крупные исторические события, структуры, катаклизмы, потрясающие общество, с другой стороны, есть хаотичная и предельно приближенная к отдельному человеку жизнь, которая с трудом охватывается историками, если они ограничиваются старыми традиционными методами исследования.