Мы сегодня говорили в основном о политической истории и роли в ней личности, указывая при этом, что есть еще такая мрачная штука, как мощные экономические закономерности, на которые влиять почти невозможно. А вот Ю.М. Лотман в своей работе «Клио на распутье» утверждал, что история России, а значит, и история человечества, пошла бы не так, как она шла, если бы не было Пушкина, Достоевского или Толстого. Духовная жизнь людей, при сравнении с экономическими и демографическими циклами, может показаться бесконечно малой надстроечной величиной, но без Пушкина, без великих гениев литературы, без Баха, без Бетховена, без Моцарта, без Томаса Манна (я не буду перечислять далее, потому что список открыт) — история действительно была бы иной. Какой — нам знать не дано, но история рода человеческого была бы иной. Причем каждый раз, когда мы называем Баха, Пушкина или Гете, мы говорим о неповторимой гениальной личности, заменить которую некем.
Плеханов говорил: Наполеона могло и не быть, но его мог заменить кто-нибудь из его маршалов. Действительно, во время Французской революции было немало выдающихся полководцев, и в случае гибели Наполеона его место мог занять Ней, Даву, Мюрат или кто-либо другой. Плеханов говорил: революция нуждалась в шпаге, и она бы ее в любом случае получила. Он, правда, упустил из виду, что не во всякую голову должна была взбрести мысль о походе на восток и о восстановлении исторического величия Франции. Но все это касается полководцев и государственных деятелей: речь идет о роли, которую тот или иной персонаж призван выполнить. В культуре же, в духовной жизни вклад гения уникален и ничем не заменим, а воздействие творчества и личности этого гения на ход истории, вроде бы и не выражающееся в столь ощутимых фактах, как влияние министра или генерала, огромно, ибо это воздействие на духовный облик эпохи.
Этот вопрос можно и перевернуть. Ребенок умер в колыбели: вы гарантированы от того, что мы не потеряли гения, который мог произвести такой переворот в нашей духовной жизни, какого никто за него не сделает? Сегодня ночью я услышал по радио, что в штате Колорадо два подростка в масках пришли в школу и убили 25 человек. Оказывается, они принадлежали к секте, которая ненавидит две категории людей — людей другого цвета кожи и… футболистов (простите, но мне это напомнило анекдот: приказано истреблять евреев и велосипедистов; спрашивается: «а велосипедисты при чем?»). Кто может быть уверен, что среди этих 25-ти не был убит величайший американский поэт XXI в.?
И в нашей с вами жизни постоянно случаются такие потери, которые невосполнимы на человеческом уровне. На уровне статистики, на уровне больших чисел, на уровне социально-экономических процессов такого не происходит. Есть очень глубокое высказывание одного из наших бывших премьер-министров: хотели — как лучше, а вышло — как всегда. Срабатывают некоторые инерционные силы — наш невеселый опыт, переходящий из поколения в поколение, привычки нашего сознания, наша картина мира; и сколько бы мы ни трепыхались, а получается так, как было до этого. Очередная неудача, к которой мы привыкаем, разрушает наш характер — одним словом, деморализует; эпоха, в которой мы живем, играет на нравственное понижение, нас уже трудно чем-нибудь ужаснуть. В этих условиях перед историками не могло не возникнуть обсуждаемой сегодня проблемы.
Историк не будет писать сослагательную историю, он будет стараться реконструировать реальную картину прошлого. Но он не должен подчинять свою мысль налагаемым на нее историографической и философской традицией ограничениям, заставляющим нас говорить только о тех больших батальонах, которые всегда правы, и считать, что все остальное — то, что не победило, было оттеснено — изначально и было к этому предопределено.
По традиции говорят о «колесе истории», об историческом пути, по которому движется «локомотив истории», и хотя все понимают, что подобные выражения не более чем метафоры, все же налицо заложенная в них идея предзаданной однолинейности истории. Я вспоминаю, как в годы моей молодости серьезные люди рассуждали об исключениях, встречающихся в развитии общественной формации. Тривиальным примером служила Монголия, которая якобы от кочевого феодализма непосредственно перешла к социализму, миновав капиталистическую стадию. Объясняли это, естественно, территориальной близостью МНР к СССР, который помог ей совершить исторический скачок. В основе этих и подобных рассуждений лежит идея своего рода железнодорожного расписания, в котором ab ovo уже заложен весь исторический путь той или иной страны. Отклонения сводятся, собственно, лишь к тому, что отдельным поездам удается проскочить те или иные станции без задержки.
Мысль о предопределенности будущего прошедшим и настоящим, исключающая сколько-нибудь существенные отклонения от «расписания», имеет чрезвычайно глубокие корни, восходящие не только к гегелевской или марксовой философии истории, но и к средневековой схоластике, и глубже — к иудео-христианской эсхатологии, поэтому отказ от марксистской социологической схемы далеко еще не гарантирует историкам избавления от подобных телеологических конструкций.
Если уж пользоваться метафорой локомотива, идущего по железнодорожному пути, то я предложил бы такой фантастический образ: рельсовый путь не простирается перед локомотивом, рельсы возникают лишь под его колесами, впереди же — великое Нечто. Но позади локомотива — более или менее прямой рельсовый путь, созерцание коего побуждает историков воображать, будто бы этот путь имеет аналогичное продолжение и в будущем.
В одном из выступлений был затронут вопрос, почему так случается, что иногда, казалось бы, незначительные причины имеют огромные последствия. Я хочу в связи с этим напомнить об одном известном историческом событии. В 1347–1349 гг. Европу постигла эпидемия «черной смерти», бубонной чумы, истребившая до трети ее населения, причем там, где скученность населения была выше, в городах, события были сверхдраматичны. Что же вызвало эту эпидемию, которая имела огромные социальные, экономические, демографические и какие угодно последствия и стала переломным моментом в истории Средневековья? Крыса! Крысы в трюмах кораблей, приплывших с Востока, принесли эту чуму.
Историки начинают думать: возможно ли, чтобы такая случайность привела к слому исторического процесса? И вспоминают, что рост рождаемости, благоприятная демографическая ситуация, которая существовала в Европе в предшествующий период, начала переживать известный кризис задолго до чумы, что уже за несколько десятилетий до катастрофы начались экономические неурядицы, — факты всегда найдутся. Что здесь? Чума действительно не сыграла решающей роли, поскольку предпосылки глубокого кризиса уже возникли, или же раболепствующая перед идеей закономерности историческая мысль начинает жульничать? Скорее всего, мы не можем примириться с тем, что крыса победила людей, и ищем всему этому более солидные причины. Между тем как пропорциональность причин и следствий вряд ли существует.
Несколько лет назад мне пришлось читать доклад о различиях между понятиями «объяснение» и «понимание» в истории.
Я имел в виду следующее. Мы можем объяснить любое событие; раз оно имело место, мы напряжемся и, убедительно или гадательно, какие-то причины подберем, поскольку факт есть такая непреложность, перед которой историк робеет. Но эти объяснения, строящиеся сплошь и рядом по модели «строгих» наук, — работают ли они достаточно убедительно в нашей специфической сфере знания, имеющей дело с человеческим сознанием, человеческим поведением, которое — пусть на четверть, пусть на одну шестнадцатую — содержит в себе элемент случайности, неожиданности, спонтанности, озарения? Здесь сама система объяснений должна быть другой. Историк не может удовольствоваться сконструированным им причинно-следственным объяснением (Erklären) — он должен идти глубже, пытаться проникнуть в мысли и чувства действующих лиц исторической драмы, принять в расчет специфику культуры изучаемого общества, т. е. прибегнуть также и к процедуре понимания (Verstehen). Иными словами, та система объяснения исторических феноменов, которая присуща исследователю, должна быть каким-то образом координирована с мировиденьем «актеров» исторической драмы. Это их мировиденье, их социально-психологические установки, их ментальный аппарат, «грамматика» их культуры представляют собой важнейшие факторы исторического движения.
Все это, мне кажется, как-то связано с вопросом о том, существует ли история в условном наклонении. Я полагаю, что обсуждение проблемы «несвершившейся истории» не может быть изолировано от изучения культуры и психологии участников исторического процесса. Если объективные законы природы действуют неуклонно, а потому результаты их действия предсказуемы, то игра бесчисленных сил на исторической арене до крайности осложнена человеческой волей и сознанием. Жизнь человеческих коллективов изобилует вариантами и возможностями, из коих реализуются лишь немногие. В этом смысле история избыточна. Для более глубокого понимания ее хода историку не следовало бы вытеснять из поля своих наблюдений этот нереализованный потенциал. Можно рисовать историю в виде картины последовательных свершений и достижений. Но можно видеть в ней серию бесчисленных потерь и упущенных возможностей.
Здесь уже говорили, что речь идет не столько о том, как могло пойти дело, а о том, как историк смотрит на исторический процесс. Мы сегодня обсуждаем прежде всего вопросы эпистемологии. Мы вряд ли можем судить о том, могла ли раздавленная бабочка Брэдбери привести спустя миллионы лет к иному исходу президентских выборов. Если уж ссылаться на литературные примеры, я упомяну «Фальшивый купон» Льва Толстого — пример небесспорный, так как эта повесть пронизана столь назойливым морализмом, что при всем огромном впечатлении вызывает некоторое отталкивание. И все-таки: мальчишка, гимназист, просит у отца денег, потому что задолжал своему приятелю. Отец грубо отказывает, в результате парень считает себя вынужденным подделать банковский билет. Это порождает цепь преступлений других людей — обманы, убийства, тюрьму, т. е. нравственная порча начинает распространяться все шире и шире, превращаясь в нравственный обвал. При всей утрированности этой ситуации Толстой указывает на то несомненное обстоятельство, что мы