Я не нашел в этом произведении указаний на дневники или иные материалы, которые могли бы быть использованы автором при восстановлении деталей повествования. Остается предположить, что наша мемуаристка обладала очень хорошей памятью и что пробелы в автобиографии вызваны были какими-то иными причинами. Пытаясь подвергнуть источниковедческой проверке этот текст, я считаю нужным признаться в том, что сам я едва ли обладаю такою же памятью, как Е.В. Гутнова. К несчастью, очень многое забыто, и контуры пережитого всплывают в моем старческом сознании скорее в виде разрозненных фрагментов. Именно поэтому, когда я начал диктовать свою «Историю историка», я сопоставлял вспоминаемое с теми записями, которые были сделаны мною почти за 30 лет до этого, в начале 70-х годов. Я мог убедиться в том, что расхождения между первоначальной версией моих воспоминаний, записанной по горячим следам, и тем, что мне вспомнилось в 2000 г., незначительны и касаются, собственно, лишь второстепенных деталей. Поэтому я беру на себя смелость утверждать, что те факты из недавней истории нашей медиевистики, которые я ниже приведу, не искажены мною. Другое дело — я не в состоянии упоминать все события без разбора, да в этом и нет нужды. Эти факты, подчас сами по себе малозначительные, будут упомянуты мною для сопоставления с рассказом Е.В. Гутновой.
Начну со второй половины 40-х годов — времени, когда в жизни советских историков произошли поистине трагические катаклизмы. Главным и решающим в этих потрясениях, я убежден, было то, что были разрушены или подорваны научные школы, традиции которых восходили к предшествовавшим десятилетиям. Создание научной школы, обычно группирующейся вокруг авторитетного ученого, — непростой и длительный процесс, в ходе которого формулируются исходные принципы и методы исследовательской работы. Напротив, разрушение школы может произойти внезапно и катастрофично. Так и случилось в конце 40-х годов истекшего столетия.
Развернувшаяся тогда кампания разоблачения «безродных космополитов», осуждения и даже изгнания из университетских кафедр и академических подразделений ученых, носивших неблагозвучные фамилии, конечно, была инспирирована сверху. Но ее деятельными проводниками, которые намечали круг жертв и разрабатывали приемы «критики», коей их подвергали, были их коллеги. И они очень хорошо понимали, что творят. Я где-то уже вспоминал ходившее в нашей среде выражение о повторяющемся «годе великого перелома»: в 1930 середняк пошел в колхоз, а в 1946-49 середняк пошел в докторантуру. Преподаватели и научные сотрудники, еще не отличившиеся большими исследовательскими достижениями, но обладавшие партийным билетом и волей сделать карьеру, не обременяя себя нравственными колебаниями, почуяли в новой обстановке свой звездный час. Можно было решительно потеснить с профессорских кресел беспартийных и неискушенных в интригах стариков и занять их места. Таким образом установки партии полностью гармонировали с аппетитами и нравами тех лиц, которые поспешили возглавить и осуществить эту кампанию. Конечно, она не ограничивалась одною лишь историей, охватывая все сферы культурной жизни. Но я могу говорить со знанием дела только об историках, да и то выборочно.
На историческом факультете МГУ и в Институте истории АН СССР прошла серия заседаний, на которых уничтожающей, погромной критике был подвергнут целый ряд почтенных и авторитетных ученых. Мне довелось присутствовать на некоторых из этих радений, о чем я уже писал в другом месте. Подвергнутый проработке историк был поставлен в безвыходное положение. Если он пытался отвергнуть голословные обвинения (а выступления проработчиков были бесконечно далеки от какой-либо научной добросовестности), он обрекал себя на увольнение и иные, еще более тягостные формы остракизма. Но и в том случае, если бы он «признался» во всех своих космополитических и антимарксистских грехах, он рисковал тем же: ведь он признал свою вину и к тому же еще до дна испил чашу унижения. Одним из организаторов погрома на истфаке был М.Т. Белявский. Непостижимым для меня образом Е.В. Гутнова восхваляет его и чуть ли не расписывается в дружбе с ним.
Не менее тягостную картину пришлось наблюдать и в Институте истории. Здесь среди организаторов и проводников этих проработок медиевистов была Нина Александровна Сидорова. Е.В. Гутнова посвящает ей отдельную главу своих мемуаров, и без преувеличения можно констатировать, что эти страницы содержат панегирик. Сидорова, если верить Гутновой, была кристально чистым человеком и заботилась прежде всего о том, чтобы вывести из-под огня критики заслуженных ученых, в частности Александра Иосифовича Неусыхина. Профессор Неусыхин, один из крупнейших специалистов по истории западноевропейского Средневековья, был великолепным педагогом и замечательным лектором. Его влияние на учеников далеко выходило за профессиональные пределы, ибо весь его человеческий, нравственный облик сильнейшим образом воздействовал на формирование личных качеств тех, кому посчастливилось с ним общаться. И вот было решено «обезвредить» А.И. Неусыхина, лишив его возможности интенсивно общаться со студентами-медиевистами. На роль критика его взглядов был выбран его любимый ученик В.В. Дорошенко, и было абсолютно ясно, что на акт научного отцеубийства последнего подвигли организаторы антикосмополитической кампании. Грехопадение Дорошенко произвело убийственное впечатление, и дело не только в том, что ему пришлось сломать самого себя, но и в том, что организаторы подобных проработок сознательно шли на развращение научной молодежи, создавая прецеденты для новых предательств. На этом фоне утверждение Гутновой о том, что Сидорова якобы старалась смягчить участь Неусыхина, выглядит диким и несообразным.
Я вообще полагаю, что добровольных погромщиков было не так-то много, — в ряде случаев они были принуждены, volens nolens, выступать в соответствии со сценарием, не ими придуманным. Но то, что удар А.И. Неусыхину был нанесен молодым человеком, которого он выпестовал, несомненно, должно было усугубить травму, причиненную нашему профессору. Е.В. Гутнова утверждает, будто Сидорова старалась максимально смягчить участь Неусыхина. Но вот что он рассказывал мне намного позднее, уже во второй половине 60-х годов, когда обет молчания, продиктованный длительным страхом, был немного смягчен: на протяжении десяти лет Сидорова, возглавлявшая сектор истории Средних веков после отставки Е.А. Косминского, препятствовала публикации монографии Неусыхина, требуя от него, чтобы в этой работе по истории социально-правовых отношений во франкском государстве он подверг критике своего учителя Дмитрия Моисеевича Петрушевского. Неусыхин, преданный памяти этого замечательного ученого, отказывался это сделать.
Но возвратимся к тому заседанию в Институте истории, на котором А.И. Неусыхин послужил объектом безответственных нападок. На заключительной стадии ему было предоставлено слово для ответа, и он в высшей степени достойно, четко и недвусмысленно парировал выпады в свой адрес. Несколько его учеников и учениц, потрясенные всем услышанным, аплодировали любимому учителю. Но такого поворота сценарий не предусматривал, научная общественность должна была единодушно осудить «безродных космополитов» и «буржуазных объективистов». Поэтому через несколько дней Н.А. Сидорова созвала уже на кафедре в университете новое заседание и обвинила всех тех, кто осмелился аплодировать Неусыхину, в идеологической неустойчивости и политической безответственности. Присутствовавший на этом собрании пожилой преподаватель латинского языка, как две капли воды напоминавший латиниста Тараканиуса из повести Льва Кассиля «Кондуит», прокричал мне: «Молодой человек, вы знаете, что с вами было бы, если бы сообщить о вашем поступке куда следует?» Но сейчас речь идет не о тех, кто счел нужным поддержать нашего учителя в минуту жизни трудную, а о том, в какой мере справедливы слова Гутновой о содействии и защите, оказанной ему Сидоровой.
Последняя выполняла партийное поручение, и подозревать ее в мягкотелости и либерализме неуместно. Допускаю, что она не была кровожадна, и совершенно солидарен с мнением Е.В. Гутновой, что Нина Александровна ни в коей мере не была антисемиткой. Но факт остается фактом: после завершения этой гнусной кампании Н. А. Сидорова возглавила кафедру истории Средних веков истфака МГУ, сектор истории Средних веков Института истории АН СССР и стала главным редактором периодического сборника «Средние века». Все, что я слышал о ней еще и до публикации мемуаров Гутновой, дает основания полагать, что она была лишена алчности и вела образ жизни, не вполне соответствовавший стандартам нуворишей из академической элиты (а ведь ее мужем был крупнейший ядерный физик В.И. Векслер, лауреат всевозможных премий). Я полагаю, что движущими стимулами ее поведения были воля к власти (и ею она пользовалась, далеко не всегда считаясь с достоинством подчиненных ей ученых) и убежденность в том, что она обладает доступом к исторической истине. В трактовке Средневековья ей все представлялось ясным и легко понятным, все было распределено между силами прогресса и реакции, и подобная неоманихейская трактовка кое-кого искренне подкупала своею четкостью и недвусмысленностью. Такая модель была положена в основу ее докторской диссертации об Абеляре и ранней городской культуре во Франции. Добро и прогресс, с одной стороны, злокозненность и мракобесие, с другой, были персонифицированы Абеляром и Бернаром Клервоским. Виднейший теолог XII в., Абеляр выступал в этой монографии как олицетворенное «противодействие авторитету церкви» (Энгельс), тогда как Святой Бернар рисовался в качестве главы «партии воинствующих церковников». Я присутствовал на обсуждении рукописи этого сочинения, и весьма странное впечатление произвел на меня Е.А. Косминский, заявивший, что он настолько был увлечен его чтением, что провел за ним бессонную ночь. Нужно было знать Евгения Алексеевича, его склонность к сатирическому гротеску, для того, чтобы верно понять потаенный смысл этих слов. Как и другие профессора старшего поколения, Косминский страшился той безличной силы, которая стояла за Сидоровой. Он не мог не догадываться, что именно эта, еще молодая и аскетически выглядевшая женщина в ближайшее время установит свой безг