Мы можем убедиться, что Хаген в действительности не говорил, что он якобы поклялся молчать о кладе покамест не узнает о смерти всех трех братьев (Гунтера, Гизельхера и Гернота, — два последних уже погибли в бою с гуннами). При этом в переводе Корнеева появляется несообразность: Хаген якобы поклялся молчать о кладе до тех пор, пока живы братья, и вместе с тем заявляет, что не откроет этой тайны «до гроба»! Хаген поклялся в другом: не раскрывать тайны. Мысль его проста: пока живы короли, они — хозяева клада. Поэтому и сама Кримхильда не понимает слов Хагена так, как истолковывает их переводчик («От клятвы освобожу я вас»), она просто-напросто «кладет конец» многолетней вражде, доводя ее до желаемого ею рокового конца, и велит отрубить голову Гунтеру не для того, чтобы заставить Хагена говорить, а мстя за убийство Зигфрида, соучастником которого был ее брат. Хаген испытывает горе при виде отрубленной головы своего господина (о чем перевод умалчивает).
Я хотел бы быть понятым правильно. Я не настаивало на том, что в «Песни о нибелунгах» вовсе отсутствует какой бы то ни было след старого мотива, который с предельной выразительностью виден в «Гренландской Песни об Атли»: умерщвление одного из владельцев клада как условие выдачи сокровища и глумление оставшегося в живых над обманутым убийцей. Я предполагаю другое: этот мотив известен автору эпопеи (см. строфы 2370–2371), и он с ним считается; но мотив этот существенно ослаблен и частично переработан. Причина такой, пусть неполной трансформации понятна: немецкая рыцарская эпопея была создана (пересоздана с использованием старых песней) в совсем другой идеологической среде, нежели эддические песни. Языческая этика в «Песни о нибелунгах» неизбежно подверглась значительным коррективам. Если в «Старшей Эдде» брат мог потребовать смерти брата (Хёгни и Гуннар — братья) для того, чтобы затем бросить жадному тирану Атли гордый вызов: «ты радости / так не увидишь, / как не увидишь / ты наших сокровищ!» — то можно ли предположить, что Хаген — старший вассал Гунтера поставил бы такое же условие? Хаген не говорит Кримхильде: сперва убей моего сеньора, и не намекает на подобную возможность. Это было бы противно всем нормам феодального поведения, самой черной изменой, какую только можно было помыслить в обществе, строившемся на отношениях личной верности и покровительства. Хаген, конечно, хотел умереть честным и оставить по себе память, незапятнанную славой Иуды. Как же мог он подстрекать Кримхильду умертвить его господина? Такая мысль не могла прийти автору «Песни о нибелунгах». Убийство брата его собственной сестрой ужасает Хагена, и он совершенно точно, в категориях своего времени, называет ее vâlandinne, «дьяволицей», ибо на такое злодейство мог отважиться лишь тот, кем завладел дьявол[92]. Кримхильда попрала все законы — и человеческие и Божьи, и Хильдебранд тут же ее карает ударом меча. Между тем смерть Хагена, «лучшего из героев», оплакивает даже его враг Этцель.
Старая тема принесения в жертву брата для сохранения магического клада уже с трудом обнаруживается в финале «Песни о нибелунгах». Она переплетена с новыми мотивами, продиктованными рыцарской этикой, деформирована ими, и последние преобладают. Я полагаю, что при переводе этого очень ответственного места надлежало бы возможно ближе держаться смысла подлинника и не давать столь прямолинейной его трактовки, которая оказывается в вопиющем противоречии с нравственными установками и идеалами рыцарского эпоса.
В первой части «Песни о нибелунгах» как бы сопоставлены — и противопоставлены — два мира: реальный, современный автору и сказочно-легендарный. Первый мир — Бургундия, точнее, вормсский двор с его куртуазно-рыцарственным бытом. Этот мир изображен в высшей степени конкретно и наглядно, автор видит его во всех деталях и красках. Поведение людей в этом мире реально и правдоподобно, при всей его поэтизации. Другой мир — родина Зигфрида и родина Брюнхильды. Здесь возможны всяческие чудеса — поединок с драконом и с богатыршей, добывание клада и плаща-невидимки, покорение чудесных нибелунгов. Герои этого мира обладают особыми качествами, непобедимостью, неуязвимостью, сверхчеловеческой силою и непоколебимым бесстрашием. Естественно, что в атмосфере бургундского двора выходцы из мира легенды, Зигфрид и Брюнхильда, не могут органически прижиться, и несмотря на заключенные ими браки с вормсцами, они остаются в нем чужаками. Зигфрид погибает, Брюнхильда исчезает из поля зрения эпопеи после того, как сыграла свою роль в разжигании рокового конфликта[93].
Но столь же чуждыми и непонятными были и самые страны, откуда явились в Вормс эти герои. В то время как Австрия, а отчасти и Бургундия (хотя и в меньшей мере, поскольку, как полагают, автор «Песни о нибелунгах» родом был с Дуная), рисуются в эпопее как реальные пространства, с городами, замками, путями сообщения, лесами, — Нидерланды, Исландия, Норвегия остаются для поэта не более как туманными географическими названиями. Их он не «видит» так, как видит области Центральной Европы.
Если представления о Севере у жителей континентальной части Европы в Средние века вообще были довольно расплывчаты и неопределенны, то автор «Песни о нибелунгах», недостаточно осведомленный о географии за пределами Австрии, о Норвегии, Исландии и Нидерландах знает до крайности мало. Достаточно сказать, что Нидерланды и страна сказочных нибелунгов поначалу фигурируют в эпопее в качестве двух разных областей: первая — родина Зигфрида, где правит его отец, вторая — место его юношеских приключений, страна, в которой герой захватил богатый клад, приобрел плащ-невидимку и верных воинов-богатырей. Страна нибелунгов однажды в песни ассоциируется с Норвегией (строфа 739). Но затем оказывается, что Норвегия, страна нибелунгов и Нидерланды — одно и то же. Так можно понять расплывчатые географические указания в XI авентюре песни (ср. строфы 708 и 721), в следующей авентюре эти страны окончательно сливаются воедино; когда же после гибели сына убитый горем король Нидерландов Зигмунд уезжает домой, то он направляется в страну нибелунгов (ср. строфы 1085 и 1098). Весьма неясно мыслится поэту и путь в эти страны: в Исландию нужно плыть на корабле в течение 12 дней, в Норвегию же скачут верхом. Из Исландии до Норвегии — расстояние в «сто с лишним длинных миль» (строфа 484).
В этих далеких областях локализуются те эпизоды эпопеи, которые отмечены наибольшей сказочностью: подвиги юного Зигфрида, сватовство Гунтера к Брюнхильде и т. п. Отправляясь на север, герои песни перемещаются как бы в другое время: из куртуазной современности они попадают в седую эпическую старину. Туманность топографии Северной Европы находится в прямой связи с особым характером, фантастичностью действий, развертывающихся здесь, и со специфическим временем, в котором эти действия протекают.
Страны Севера в песни скорее упомянуты, нежели охарактеризованы; что они собою представляют — остается неизвестным. В частности, об Исландии сказано, собственно, лишь то, что в ней расположен бург Изенштейн, в котором жила Брюнхильда до сватовства Гунтера, и что имеются также и другие бурги. Однако то, что Исландия — остров, по-ви-димому, неизвестно автору эпопеи. Во всяком случае он ни разу ее островом не называет. При первом упоминании имени Брюнхильды сказано только, что она живет «за морем» (строфа 326), а далее говорится весьма неопределенно о «стране Брюнхильды». Жители этой страны ни разу не названы «исландцами».
В переводе М.И. Кудряшева эта неопределенность полностью сохранена. В переводе Ю.Б. Корнеева она почему-то утрачена: в тексте «Песни о нибелунгах» то и дело Исландия именуется «островом», а население ее — «островитянами» и «исландцами» (строфы 326, 382, 383, 408, 444, 476 и др.).
Это может. показаться мелочью. Но разве не имеет значения для верного понимания памятника литературы прошлого то, что знал и чего не знал автор? Мало того, как уже было отмечено, самая туманность, неясность представлений автора песни о северной периферии Европы приобретает в контексте художественного целого определенную функцию, и с этим необходимо считаться.
Автор «Песни о нибелунгах» видит мир красочным и ярким. Все им описываемое предстает перед нами объемным и живым, и одно из средств, при помощи которых поэту удается добиться «эффекта присутствия», заключается в том, что он щедро делится с нами своими зрительными впечатлениями. Драгоценные камни, жаркое золото, сияющие на солнце шлемы и панцири, роскошные цветные одеяния, боевые значки, штандарты — ничто не ускользает от его взора. Чрезвычайно внимателен поэт и к физическому облику людей, населяющих эпопею. Их внешность не очень-то индивидуализирована, эпические герои — прежде всего типы: зато они изображены так, что кажутся сошедшими с книжной миниатюры. Это сравнение подсказано самим автором. В V авентюре, рассказывая о первой встрече Зигфрида с Кримхильдой, он замечает:
У Зигмунда на диво пригожий сын возрос.
Казался он картиной, которую нанес
Художник на пергамент искусною рукой.
И это замечание не остается неким общим местом, каких много в средневековой литературе. Принцип «работы красками» нашего поэта аналогичен практике книжных миниатюристов. Он не смешивает разные тона, но применяет их в чистом виде. Излюбленные его цвета — золотой, красный, белый, хотя встречаются и другие тональности. Поэт охотно, я бы даже сказал, последовательно, прибегает к красочным контрастам.
Вот, например, картина прибытия Гунтера со спутниками в Исландию. Они высадились на берег и скачут к замку Изенштейн. Их четверо, и кони их «белоснежны». Но если одежды Гунтера и Зигфрида того же белого цвета, то наряд второй пары — Хагена и Данкварта был «черно-вороной» (строфы 399, 402). Этот контраст цветов четко выражен в переводе. Жаль, что «живописная манера» автора не воспроизводится в других случаях. Так, в строфе, непосредственно предшествующей процитированным словам о миниатюре, мы читаем: «То в жар, то в дрожь от этих дум бросало смельчака» (строфа 285), — имеется в виду душевное сокрушение Зигфрида, уверенного, что Кримхильда не отвечает взаимностью на его чувство. Но так сказано у Ю.Б. Корнеева, автор же эпопеи не называет этих физических состояний, а дает их визуальное выражение: «Он становился то бледным, то красным». Поэт предпочитает видеть своего героя не изнутри, а снаружи, и передает его страдания живописными средствами. Переход к сравнению Зигфрида с картинкой на пергаменте драгоценной рукописи кажется в высшей степени естественным и закономерным.