Любопытно отметить, что переход из одного пространства-времени в другое совершается каждый раз посредством преодоления водной преграды: нужно переплыть море, чтобы добраться до Изенштейна или до страны нибелунгов; по воде плывут и в Нидерланды, впрочем, сливающиеся в сознании автора с Норвегией нибелунгов. Воды Дуная оказываются тем рубежом, за которым начинается иное время для путников, покинувших Вормс. Последний водораздел в особенности отчетлив и многозначителен. Ведь как раз на берегу Дуная вещие жены-русалки открывают Хагену судьбу, которая постигнет его и все бургундское войско в случае, если они переправятся в державу гуннов: они все осуждены на гибель. И только на другом берегу Хаген открывает это пророчество своим товарищам.
Связь перемещения из одного пространства-времени в другое с преодолением водного препятствия — не случайна. Напомню, что путь на тот свет пролегал в сознании германцев по морю, и поэтому корабль играл первостепенную роль в их погребальных обрядах. Сохранились предания о конунгах, тело которых клали на корабль, поджигали его и отправляли по волнам. Открыты погребения в кораблях, скрытых в курганах. В «Беовульфе» (32 сл., 43 сл.) пересказана легенда о датском конунге Скильде, который, будучи младенцем, прибыл на корабле из неведомого далека и точно так же после кончины был отправлен на корабле в загробный мир. Водная стихия, согласно этим представлениям, есть путь из одного мира в другой.
Таким образом, перемещение героев эпопеи из одного мира в другой приобретает новый смысл: это не просто путешествие, сопровождающееся большими или меньшими опасностями, — эти перемещения имеют мифологический характер, наподобие сказочных визитов героев мифа или эпоса в иной мир, который обладает особыми качествами. Потому и судьбы героев обусловлены не каким-то стечением обстоятельств — они детерминируются прежде всего тем, что герой, покидая родную почву, которой он близок по своей сущности, попадает в совершенно иной мир, не соответствующий его природе. Тем самым его гибель оказывается неизбежной и вполне мотивированной. Так, Зигфрид, «природный человек», не способен органически прижиться в куртуазном Вормсе, где его исключительная сила воспринимается как угроза власти бургундских королей, где он принужден играть не свойственную ему роль (Брюнхильда принимает его за вассала Гунтера, что ведет к роковой ссоре ее с Кримхильдой) и где он обречен на смерть. Если угодно, это наказание за то, что герой покинул свое абсолютное эпическое прошлое.
По сути дела, нечто подобное происходит и с Гунтером. Он вполне на месте в родном Вормсе, где главное требование, предъявляемое к правителю, — не личное могущество, не сила (как у Зигфрида), но политические и социальные качества. Здесь достаточно того, что Гунтер кажется самым могучим. Однако эти его качества оказываются бесполезными при сватовстве его к Брюнхильде: в сказочно-мифологическом мире Изенштейна потребна богатырская сила. Для того чтобы завоевать Брюнхильду, Гунтеру приходится прибегнуть к обману: Зигфрид выдает себя за Гунтера, он покоряет для него Брюнхильду. Таким образом, дальнейшие отношения строятся на лжи. Эти ложь и обман стали необходимыми, как только Гунтер вышел за пределы своей пространственно-временной сферы и роли, ею предопределенной. Разоблачение тайны, что самый могучий — не король Гунтер, а пришелец Зигфрид, обрекает на гибель этого последнего, но вместе с тем готовит крах и для Гунтера. Этот крах следует немедленно после прибытия Гунтера в Этцельбург, т. е. опять-таки вследствие выхода его в чуждую ему сферу пространства и времени.
Можно ли утверждать, что автор «Песни о нибелунгах», живший около 1200 г., вполне сознательно построил ее на контрасте разных пространственно-временных пластов? Или же подобную сложную и исполненную смысла структуру примысливаем, вчитываем ныне в эпопею мы, люди эпохи структурализма, в частности В.И. Шрёдер, наблюдения которого отчасти были мной использованы? Ответ на оба вопроса, на мой взгляд, должен быть отрицательным. Начну со второго вопроса. Работа Шрёдера[99], опубликованная в 1954 г., вряд ли написана под влиянием структурализма. Между тем вполне очевидно воздействие на него труда Фр. Ноймана «Слои этики в “Песни о нибелунгах”» (1924 г.)[100], труда, идеи которого Шрёдер подверг коренному переосмыслению. Оба исследователя попытались всерьез вдуматься в несомненный факт, который осознавали и их предшественники, не потрудившиеся тем не менее его объяснить: совмещение в тексте «Песни о нибелунгах» разных напластований.
Эволюционистская школа искала преимущественно источники «Песни о нибелунгах»; наибольший вклад в этом отношении принадлежит А. Хойслеру, под знаком имени которого прошел целый этап в изучении эпопеи. Этот этап достаточно освещен в нашей литературе[101], но, к сожалению, в ней забыли отметить, что этот этап в германистике принадлежит уже прошлому! Ныне наука констатировала шаткость многих построений Хойслера, главное же — центр внимания переместился с разыскания рудиментов более ранних редакций сказания в тексте «Песни о нибелунгах» на осмысление той функции, которую выполняют эти осколки предшествовавших песней и преданий в контексте немецкой рыцарской эпопеи, независимо от того, когда возникли ее предшественники. Иными словами, наука все более отчетливо осознает ту истину, что, даже сохраняя свою особую природу, эти более ранние фрагменты или аллюзии, поскольку они оказались в составе «Песни о нибелунгах», приобрели новый смысл; сколько бы «швов» ни обнаруживалось в эпопее, она представляет собой единство, и в качестве единства воспринималась она средневековой аудиторией. Это — главное!
Фр. Нойман констатировал противоречия, несообразность в поведении основных персонажей эпопеи. Они как бы двоятся. Перед нами — два разных Зигфрида, примитивный герой и придворный рыцарь; две Кримхильды — куртуазная сестра короля и кровожадная мстительница, упорно добивающаяся возвращения клада — источника власти. Хаген также имеет два облика — вормсский верный феодальный вассал и персонаж героических песней варварской поры, каким он оказывается в гуннских пределах. Нойман на основании этой констатации пришел к выводу, что герои «Песни о нибелунгах» под рыцарскими одеяниями и внешним лоском сохраняют более примитивную сущность. Что касается Брюнхильды, то эта первобытная дева-богатырша, пришедшая в рыцарский мир из сказки о сватовстве, никак не может в него вжиться и по выполнении своей роли в развертывании конфликта попросту исчезает из песни.
Для Ноймана наличие разных слоев этических представлений в «Песни о нибелунгах», по-видимому, все же объясняется сохранением в тексте эпопеи предшествующих сказаний или их фрагментов. Шрёдер делает шаг дальше и находит в ней «напряжение» между «современностью» и «древностью», характеризующее, по его оценке, всю структуру песни. В полярности типов, принадлежащих разным пластам времени, коренится самый конфликт эпопеи. Действительно, в объединении и противостоянии разных срезов времени, видимо, заключается своеобразие понимания истории автором XIII в. И тем самым мы приближаемся к ответу на первый вопрос: почему построил «последний поэт» этот контраст разных миров? Критики Шрёдера[102] обвиняли его в том, что он как бы «перенапрягает художественные интенции» автора эпопеи, преувеличивая его интеллектуальные возможности, тогда как на самом деле поэт стремился лишь к тому, чтобы все действие последовательно сосредоточить в одном средневековом времени и всех действующих лиц и их поступки окрасить в однородные «куртуазные» тона.
Я допускаю, что таковы были намерения автора эпопеи, и в той мере, в какой Шрёдер говорит о сознательных целях поэта, он, вероятно, приписывает ему большее, чем то, на что поэт начала XIII в. действительно был способен. Но вопрос не стоит так: либо автор понимал все то, что видит современный исследователь его творения, либо этого вообще нет в произведении, и вся проблема — выдумка ученого. Я полагаю, эта проблема — составная часть более широкой проблемы анализа мифопоэтического сознания, структуры эпических форм. Строгие повторяющиеся мифологические структуры, вскрытые при посредстве новых методов анализа, вряд ли попросту привнесены в древние мифы современными структуралистами. Мифология представляет собой систему, которая объединена определенным способом моделирования мира, и этот способ оказывается вполне логичным. Не имеет ли вывод о свойстве мифа быть одновременно диахроничным (т. е. повествовать о прошлом) и синхроничным (т. е. объяснять настоящее) отношения к тому, о чем зашла речь при рассмотрении пространственно-временной структуры «Песни о нибелунгах»? Я не исключаю возможности такого ее рассмотрения и полагаю, что в этой эпопее может быть вскрыто весьма сложное построение времени и пространства без того, чтобы приписывать ее автору намерения или способности, коими он в силу средневековой «наивности» якобы не мог обладать.
Средневековый немецкий поэт в своей интерпретации истории не был ни вполне оригинален, ни самостоятелен. Он черпал из того фонда представлений о времени и его течении, который был более или менее общим достоянием людей той эпохи. Как известно, линейное течение времени не было в Средние века единственным, — наряду с ним в общественном сознании сохранялись и иные формы восприятия и переживания времени, связанные с идеей его возвращения, повторения. Да и в самом христианстве, в той мере, в какой оно оставалось мифологией, время воспроизводится: сакральное прошлое, искупительная жертва Христа возвращаются с каждой литургией. Средневековому сознанию присуща многоплановость отношения ко времени, и эта многоплановость находит выражение в «Песни о нибелунгах».
Каждая эпоха по-своему объясняет историю, исходя из присущего ей понимания общественной причинности. Эпическое сознание рисует исторические коллизии в виде столкновений индивидов, поведение которых определено их страстями, отношениями личной верности или кровной вражды. История персонифицирована. Социальное и политическое не отчленено от индивидуального и человеческого. История мыслится как бы органически, чтобы не сказать биологически, это история семей, родов, индивидов, принадлежащих к органическим коллективам. Но эта «приватизация» истории, сведение ее к активности королей, героев есть вместе с тем и возвышение активности отдельных персонажей до ранга исторического. Человек в эпосе не теряется в мировых конфликтах, не низводится до «бесконечно малой величины», смысл истории нужно искать не вне нее, как в