и конунга, о котором она повествует, и одобренная им, должна быть сочтена правдивой.
Но в сагах может быть обнаружен еще один своеобразный критерий истины. Он, как кажется, предполагается и в приведенных выше отрывках. В самом деле, речь в них идет, по-видимому, не только о том, что сага или песнь скальда заслуживают внимания постольку, поскольку их содержание и форма одобрены лицом, о котором повествуется в этом произведении. Не менее существенно и то, что лицо, являющееся героем песни или саги, — вождь, государь, носитель высшего авторитета в данной социальной общности. В «пряди» об исландце-сказителе упомянуто, что во время исполнения саги о Харальде Хардраде одним дружинникам она нравилась, а другим — нет, но, очевидно, споры прекратились после того, как сам конунг высказал о ней свое суждение. В «Прологе» к «Кругу Земному» также имеется в виду апробация песни вождем. Но этот критерий истины в рассмотренных отрывках из саг выражен все же не вполне ясно.
Со всею определенностью эта сторона дела выступает на первый план в другой саге, которая примыкает по своему характеру к сагам о конунгах.
В «Саге об Оркнейцах» упоминается следующий эпизод. В одном бою люди ярла Рёгнвальда захватили вражеский корабль. Когда после боя они обсуждали происшедшее, выяснилось, что каждый представлял себе дело по-своему; в частности, они не могли придти к согласию относительно того, кто первым вступил на корабль, очищая его от противников. Тогда один человек сказал: «Глупо, если о столь примечательном событии все не в состоянии рассказывать одно и то же». В конце концов они пришли к соглашению, что спор должен разрешить ярл: как он скажет, так впоследствии все и будут говорить об этом событии. Ярл произнес вису, в которой приписал первенство в захвате корабля некоему Аудуну[132].
Вряд ли в данном случае имеется в виду простая конвенция: дескать, раз участники боя сами не в силах договориться о том, что произошло, пусть истинной будет считаться та версия, которой придерживается старший, предводитель, безотносительно к тому, как это событие понимает каждый из очевидцев. Истина, верили исландцы, не может быть субъективна, т. е. невозможно сосуществование нескольких точек зрения на один и тот же предмет. Поэтому необходима единая концепция коллектива, и ярлу передается право сформулировать общее мнение. То, что свое суждение Рёгнвальд облек в скальдическую вису, делало его лишь более суггестивным. К тому же поэтическая форма сообщения гарантировала сохранение его в памяти последующих поколений.
Таким образом, вождь определяет, какую именно версию повествования об историческом событии надлежит считать правильной, она-то и должна затем рассказываться. Чем руководствовался ярл, когда решал, какова историческая истина? Мы этого не знаем. Можно только предполагать, что наряду с личным мнением, включающим прямую заинтересованность, роль играло принятое в этой среде представление о том, чему историческое повествование должно соответствовать. Считалось, видимо, что именно в сознании вождя присутствует некая «модель» истины, и под нее подводились происшествия, приобретая статус исторических свидетельств. При всей объективности, несомненно, присущей сагам, они все же «взирали на лица». Не существует исторической истины, не зависимой от людей, в ней нуждающихся и ее формулирующих. Истина соотнесена с коллективом, которым она устанавливается, а волю коллектива выражает его признанный глава[133].
Своеобразие рассмотренных выше отрывков из саг состоит, помимо прочего, в том, что в них наблюдается тенденция нарушить эпическую дистанцию, отделяющую время повествования от времени, изображаемого в саге. Оркнейский ярл Рёгнвальд устанавливает общеобязательную версию только что случившегося, по горячим следам; конунг Харальд апробирует сагу, в которой повествуется об его собственных подвигах, правда, свершенных в молодости и за морями, но тем не менее еще не ушедших полностью в эпическую даль. Участники события озабочены определением содержания повествования об этом событии. История и повествование о ней в этих случаях как бы «сближаются», переливаясь одна в другое.
Осмысление события, естественно, наступает после него. Однако возможно и перевертывание этого отношения. Человек уверен в том, что о нем и его поступках впоследствии будет рассказываться в саге, и относится сам к себе как к историческому персонажу. Желая, чтобы его сага была хорошей, т. е. чтобы он выглядел в ней «молодцом», он соответствующим образом определяет свое поведение. В «Саге о Боси» (это поздняя и так называемая «лживая сага», не претендующая на достоверность всего, что в ней передается, и рассчитанная на развлечение слушателей или читателей) ее герой в ответ на предложение опытной в магии старухи Буслы, своей воспитательницы, обучить его колдовству, сказал: он «не желает, чтобы в его саге было написано, что он достиг чего-то благодаря колдовству вместо того, чтобы полагаться на собственное мужество»[134]. Человек оценивает свое актуальное поведение, глядя на него как бы из будущего, с позиций автора саги, которая в дальнейшем должна быть о нем сложена. Его поведение ориентировано на сагу. Перефразируя приведенную выше поговорку, можно было бы выразить мысль Боси таким образом: «Сага должна так совершаться, как надлежит ее рассказывать». Жизнь не должна противоречить литературному канону, ее нужно моделировать по заданным образцам.
«Новая историческая наука» во Франции:достижения и трудности(Критические заметки медиевиста)
«Новая историческая наука»[135] во Франции уже не столь нова и не молода: она насчитывает три или даже четыре поколения активно и целенаправленно работающих историков. И если ее основатели Марк Блок и Люсьен Февр должны были потратить немало сил на то, чтобы в борьбе с позитивистской наукой расчистить путь для нового направления исторического исследования, то послевоенное поколение «Анналов», возглавленное Фернаном Броделем, и тем более нынешнее поколение могли опереться на традицию, на все возрастающий научный «задел», а равно и на учреждения, сделавшиеся опорной базой школы (École pratique des hautes études, Collège de France)[136]. Научное влияние, завоеванное этим направлением не только во Франции, но и за ее рубежами, значительное число исследований, которые вошли в фонд наиболее капитальных работ в области истории за пол столетия, миновавшего с момента выхода первого номера «Анналов» (1929), вызывают самый пристальный интерес, и к настоящему времени сложилась обширная литература, посвященная «новой историографии», хотя, вероятно, должным образом история этого феномена духовной жизни современного Запада еще не исследована.
И тем не менее «Новая историческая наука» вправе называть себя новой. Она во многом способствовала тому, что ныне панорама исторической науки выглядит отнюдь не такой, какой она была еще в предвоенной Европе: новые проблемы истории, новые категории источников, привлекаемых для их решения, новые методы исследования, широкое обновление понятийного аппарата и в результате — существенная перестройка и углубление самой картины прошлого, как она вырисовывается в трудах ученых этого направления, — таков актив «Новой исторической науки».
Наибольшие успехи достигнуты ею в области истории Средневековья и XVI–XVIII вв. Это эпохи относительно медленного движения глубинных социальных структур, развертывавшихся на протяжении большой длительности, и именно к такого рода структурам, как материальным, так и духовным, представители «Новой исторической науки» могли применить разработанную ими систему понятий и исследовательскую методологию.
Здесь речь пойдет только о трудах «новой историографии», посвященных Средневековью. Необходимы, однако, некоторые оговорки. «Новая историческая наука» и Школа «Анналов» не идентичны. Не всякий исследователь, печатающийся в «Анналах», приобщается к этой школе. Отдельные видные ученые, которые, судя по проблематике их исследований, принадлежат к «новой историографии», видимо, стоят в стороне от Школы «Анналов» или соблюдают по отношению к ней известную дистанцию. И тем не менее наблюдатель, находящийся далеко от Парижа, вынужден исходить из следующего допущения, сколь оно ни огрубляет истинное положение дел: именно в Школе «Анналов» (в широком смысле этого слова) в первую очередь воплощен дух и стиль «новой историографии». Давая пока самую предварительную и суммарную характеристику Школы «Анналов», хотелось бы отметить одну черту, присущую всем поколениям историков этой группы: обостренное самосознание, непрестанный самоотчет, даваемый учеными как в их исследованиях, так и в спорах с традиционной историографией. Свидетельства борьбы за утверждение новых позиций исторической науки хорошо известны: «Апология истории» М. Блока[137], сборники статей Л. Февра под «вызывающими» названиями «Битвы за историю» и «В защиту полноправия истории»[138], «Статьи об истории» Ф. Броделя[139], «Территория (пространство) историка» Э. Леруа Ладюри[140], «За новое понимание Средневековья» Ж. Ле Гоффа[141]. Попытка всесторонне осветить новые подходы к истории предпринята в двух капитальных трудах: «Изучать историю» (под редакцией Ж. Ле Гоффа и П. Нора)