Основополагающие понятия социальных наук и в том числе исторической изменчивы. Они не устанавливаются раз и навсегда и меняют свое содержание в зависимости от того опыта, который накоплен как самими науками о человеке, так и обществом, в котором эти науки развиваются. Поэтому анализ нового опыта необходим для переосмысления концептуального, методологического аппарата, которым пользуется современное гуманитарное знание. В условиях начинающегося обновления исторической науки в нашей стране методологическая рефлексия неизбежно должна занять видное место.
Для современной исторической науки социальная история не может не быть краеугольным камнем, профилирующей линией исследования. И мы не можем все вновь и вновь не обращаться к ее содержанию, к ее ориентациям. Однако социальная история интерпретировалась преимущественно как социально-экономическая история. Классовая структура, процессы социальной и имущественной дифференциации, формы эксплуатации трудящихся масс и порождаемые ими противоречия, классовые антагонизмы и борьба, структура землевладения и организации производства в сельском хозяйстве, ремесле и промышленности — таковы основные темы исследований в контексте социально-экономической истории. В марксистской историографии они опираются на понятие способа производства и призваны пролить свет на его движение.
При этом не всегда четко осознается дистанция между предметом политической экономии и социологии, с одной стороны, и предметом собственно исторического исследования — с другой. Результатом этого неразличения было то, что при всем поистине огромном заделе конкретных наблюдений и построений социальная история в рамках советской исторической науки долгое время все же в большей мере иллюстрировала общие положения исторического материализма, нежели была нацелена на самостоятельное рассмотрение собственного предмета. Подобное понимание ее задач обедняло понимание исторического процесса, как бы обесцвечивало его, лишая его многогранности.
Среди многих причин и вместе с тем следствий упомянутого смешения философии истории с собственно исторической наукой нужно указать на то, что наряду и на основе общей теории исторического материализма совершенно недостаточно разрабатывалась специальная методология исторического знания, которая не довольствовалась бы кардинальными философско-методологическими постулатами, но осмысляла систему методов, применимых именно к нашей профессии, ориентированных на ее своеобразие. Труды И.Д. Ковальченко[288] и Е. Топольского[289] — отрадные исключения.
Условие для развития подобной специальной методологии исторического знания — переход из сферы универсальных категорий и теории всемирно-исторического процесса в сферу, так сказать, прикладной методологии, к построению теорий «среднего уровня», которые работают не в режиме предельных генерализаций, но активно вбирают в себя и осмысляют результаты исследовательской деятельности. Речь, следовательно, идет о необходимости обобщить практику исторического ремесла, живой опыт работающих историков, — не с целью выдачи им неких рецептов и нормативов, но с целью вскрытия логики применяемых историками процедур и выявления ведущих тенденций исторической мысли, ее современных ориентаций.
Говоря об этом, я совершенно чужд притязаний рассуждать о подобной специальной исторической методологии в общем виде. Тема моей статьи — некоторые подходы к проблеме социальной истории, наметившиеся к концу нашего столетия. При этом я хотел бы не столько дать обзор современной зарубежной историографии, сколько выделить основные методологические предпосылки, которыми руководствуются историки, и высказать гипотезу относительно возможного обогащения и углубления концепции социальной истории. В соответствии с этой задачей я хотел бы остановиться на следующих аспектах проблемы:
1. Анализ концептуального аппарата социально-исторического исследования.
2. Трудности, возникшие в интерпретации социальной истории, которая исходит из установившегося в науке ее понимания, и попытки преодоления этих трудностей.
В своем изложении я буду опираться преимущественно на материал истории средневековой Европы. Тем не менее я полагаю, что эти наблюдения могли бы получить и более широкое приложение. К тому же нужно иметь в виду, что общие проблемы исторической гносеологии, как правило, ставились в историографии Нового времени именно на материале Средневековья (и отчасти Античности). Завершенность этой эпохи дает историкам возможность рассмотреть ее в виде целостности и использовать ее в качестве своего рода лаборатории для обсуждения общеисторических понятий.
Очень важно провести разграничение в ряду тех понятий, которыми пользуются исследователи социальной истории. Особое внимание я хотел бы обратить на следующее различие. Одни из понятий социальной стратификации заимствуются не столько непосредственно из истории прошлого, из имеющихся в распоряжении историков источников, сколько из понятийного аппарата, который дан историкам современной социальной действительностью и которым они, естественно, не могут не пользоваться. Имеются в виду такие общие концепты, как «класс», «общество», «государство», «собственность», «формация». Исследуя историю определенной эпохи прошлого, историки применяют эти и подобные им общие типологические социальные понятия. Но даже в тех случаях, когда они не склонны прилагать подобный набор понятий к обществу прошлого некритично и не считаясь с его спецификой, историки не должны были бы упускать из виду, что они налагают на это прошлое понятия, являющиеся органической частью современной социологии. Здесь остается открытым вопрос: в какой мере подобные понятия могут быть адекватно применены к обществу прошлого.
Сошлюсь на свежие примеры. Е.М. Штаерман, исследуя раннее римское общество, выражает определенные сомнения относительно правомерности истолкования социальных групп патрициев и плебеев в Древнем Риме в качестве классов и соответственно возможности характеристики этой эпохи римской истории как раннеклассовой; потому и вопрос о наличии государства в Риме царской и республиканской эпох она склонна решать негативно[290].
Другой пример. В то время как советские медиевисты придерживаются той точки зрения, что в период раннего Средневековья протекал процесс генезиса феодализма и формирования классов господ и зависимых крестьян, некоторые современные французские историки говорят о «феодальной революции» на рубеже X и XI вв., полагая, что предшествовавший период Средневековья этих классов еще не знал. К этому можно прибавить, что относительно самого феодализма существует значительный разнобой в историографии: возможно ли и оправдано ли расширительное толкование этого понятия, применяемого к самым разным обществам, либо же предпочтительнее и строже с научной точки зрения говорить о феодализме только в отношении ряда стран Западной Европы?[291]
Я далек от того, чтобы обсуждать сейчас такого рода контроверзы по существу и принимать ту или иную сторону в этом споре. Речь идет о том, что общие социологические понятия «класс», «государство» или «собственность» (рабовладельческая в одном случае, феодальная в другом) суть в этих дискуссиях концептуальные средства, привносимые мыслью современного историка.
Повторяю, эти социологические понятия не могут не применяться современной исторической наукой. Однако природа этих понятий такова, что оказывается возможным разное их истолкование; более того, самая применимость их к той или иной исторической эпохе подчас оказывается поставленной под вопрос.
Но это лишь один ряд историко-социологических понятий, которые можно обозначить как макроисторические. Существует другой ряд понятий, которые в отличие от первого можно обозначить как микроисторические. К ним я отнес бы такие понятия, как «семья», «род», «племя», «община», «церковный приход», «поместье», «вотчина», «цех», «гильдия», «братство», «круг сеньоров и вассалов» («сеньория»), — я ограничиваюсь Средневековьем, но перечень микробиологических единиц разного объема и функций легко мог бы продолжить любой историк Нового времени.
В отличие от макропонятий социологии, о существовании которых в изучаемом обществе историк может преимущественно умозаключить косвенным путем, данные о микрогруппах, как правило, непосредственно зафиксированы в источниках.
Собственно, и макросоциологические понятия, в свою очередь, могут быть обнаружены в текстах, оставшихся от той или иной эпохи. Но эти указания подчас нуждаются в пристальном анализе, для того чтобы пробиться сквозь них к живой действительности.
Таковы, например, три «сословия» в своеобразной социологической схеме, которая постепенно сложилась в средневековой латинской литературе. В первой трети XI в. во Франции появляются сочинения высших иерархов церкви, в которых развивается трехфункциональная схема христианского общества. Здесь говорится о «тройственном доме Господа», возглавляемом монархом и состоящем из разрядов — ordines «молящихся», «сражающихся» и «трудящихся» или «землепашцев». Казалось бы, перед нами отражение действительного социального строя феодальной Европы: духовенство и монашество, рыцарство и крестьяне. Эта тройственная схема просуществовала вплоть до Нового времени и нашла свое зримое политическое воплощение в трех сословиях Генеральных штатов. Однако более пристальное исследование трехфункциональной схемы показало, что речь шла не только и даже не столько об отражении реальностей общественно-политической жизни, сколько об определенной идеологии, призванной, по мнению Ж. Дюби и Ж. Ле Гоффа[292], укрепить монархию. Каждый разряд, по замыслу авторов этой теории, выполняет функцию, необходимую для целого, — монархии, общества. Перед нами скорее «мир воображения», нежели слепок с действительности. В частности, городское население вообще не нашло своего места в трехфункциональной схеме XI в.