Да будет мне позволено сослаться на свой собственный опыт, — его знаешь лучше и не рискуешь при этом навязать другим историкам объяснений, которых они, возможно, и не примут. Изучение истории крестьянства, генезиса феодализма в Англии и Скандинавии периода раннего Средневековья поставило меня в тупик: невозможно понять становление раннефеодальных социальных структур, оставаясь в рамках привычной проблематики и в традиционном кругу источников; самый материал исторических памятников как бы толкает в сторону анализа систем ценностей и социально-культурных представлений, которые были присущи людям, образовывавшим и преобразовывавшим эти структуры. Но этот анализ вел меня не прочь от социальных структур, а, наоборот, в глубь их, в направлении вскрытия их реального человеческого содержания. Речь шла не об отходе от социально-экономической истории, но о новом подходе к ней — как к глобальной социальной истории, органически объединяющей социальную и хозяйственную практику людей с их мыслями и идеями об этой практике, о мире и человеке, поскольку ментальная сфера не отражает пассивно эту практику, но образует ее неотъемлемый ингредиент и во многом детерминирует социальное поведение групп и индивидов.
Было бы небесполезно посмотреть, каков был отбор исторических источников представителями аграрной школы и каков он ныне. Земельные кадастры, дарственные и жалованные грамоты и иные правовые и хозяйственные документы, фиксирующие отношения землевладения и землепользования, состав ренты и повинностей крестьян, записи обычного права, государственное законодательство, — вот источниковая основа школы наших учителей. Но было бы чрезвычайно трудно вкратце охарактеризовать фонд памятников, к которым обращены интересы историков нового направления. Наряду со всеми упомянутыми сейчас категориями источников, которые, естественно, не забыты, исследовательское внимание распространено на памятники повествовательные, включая хроники и агиографию, поэзию и эпос, сагу и проповедь, так же как и многие другие жанры литературы. Специалисты по исторической демографии изучают приходские регистры и завещания, т. е. источники массовые, серийные и потому поддающиеся новым, в том числе и машинным способам обработки.
Главное заключается не в том, что из всех этих источников стараются извлечь дополнительные указания относительно социального строя и хозяйства. Главное состоит в том, что самые эти социально-экономические отношения обретают человеческое измерение. По известному выражению М. Блока, настоящий историк подобен сказочному людоеду: «Где пахнет человечиной, там, он знает, его ждет добыча». Но что означает это человеческое измерение? Нельзя ли выразить этот подход несколько более строго?
Если мы возвратимся к методам исследования, которые прилагались нашими предшественниками к хозяйственным памятникам прошлого, то их можно было бы охарактеризовать преимущественно как методы объективного наблюдения и анализа. При их посредстве вскрывались материальные структуры, и точка зрения на эти структуры и процессы была внешней по отношению к ним; это была, по выражению М. М. Бахтина, позиция «вненаходимости». Историк вел себя по отношению к людям и структурам, которые они образовывали, подобно тому, как ведет себя естествоиспытатель. Этот метод необходим и неизбежен, и им, естественно, пользуются и современные историки.
Вопрос заключается в том, достаточен ли такой метод?
Нужно не упускать из виду принципиальное различие между гуманитарным знанием, направленным на раскрытие смысла, и знанием естественнонаучным, вскрывающим законы природы. Историк, представитель гуманитарной дисциплины, в качестве исследователя имеет дело с себе подобным, с людьми далекого или недавнего прошлого. Он ведет с ними непрекращающийся диалог, задавая им, точнее, оставленным ими историческим памятникам, свои вопросы — вопросы, занимающие его как человека нашего времени, и пытается расслышать и расшифровать ответы людей изучаемой эпохи. Из этой констатации с необходимостью следует вывод о том, что изучение истории невозможно вести одними только методами внешнего описания. Вскрывая социальные и экономические структуры, существенно важно выявлять также и собственную точку зрения людей, которые образовывали эти структуры, действовали в них. Необходимо знать их мировосприятие, их мыслительные и эмоциональные реакции.
В любую историческую эпоху люди обладают определенным образом мира, специфическим мировидением, и ведут себя не только и даже не столько в соответствии с внешними обстоятельствами, сколько в зависимости от той картины мира, которая утвердилась в их сознании. Под сознанием здесь приходится понимать не одни лишь отредактированные и продуманные системы мысли, но и всю магму неясных и автоматизированных реакций человеческого сознания, мир воображения. Ориентиры поведения, ценности жизни даются человеку в огромной мере его языком, религией, воспитанием, примером окружающих. Можно представить себе человека без осознанной идеологии, которая сделалась бы его осмысленной жизненной позицией, но нельзя помыслить человека без ментальности. Она в огромной степени детерминирует его социальное поведение.
Не останавливаясь здесь более подробно на этом вопросе[300], я хотел бы подчеркнуть: метод «объективного» изучения социальных и экономических структур и их движения, исследования их «извне», с позиций современной науки, с точки зрения наблюдателя, занимающего позицию «вненаходимости» по отношению к объекту изучения, должен быть дополнен методом постижения их «изнутри», с позиций самих участников исторического процесса, людей изучаемого общества. Невозможно уйти от попыток проникновения в исторически обусловленные мотивы их действий, в модели поведения, детерминированные как объективной материальной жизнью, так и их мировидением, миропониманием и мироощущением.
Картина мира, заложенная в сознание этих людей их культурой, представляет собой огромную объективно действующую силу, во многом определяющую ход истории. Необходимо отказаться от укоренившейся в нашем сознании ошибочной точки зрения, согласно которой мысли и умственные установки людей представляют собой лишь поверхностную «рябь» истории, якобы ничего, по существу, не способную в ней изменить. Разумеется, нужно видеть разницу между конъюнктурными флюктуациями общественных настроений и глубинными моделями поведения. Эти поведенческие модели укоренены в унаследованных системах ценностей. Такого рода автоматизмы сознания, сплошь и рядом не осознаваемые или осознаваемые далеко не полностью, обычно не формулируются эксплицитно; они могут быть расшифрованы преимущественно лишь при изучении индивидуальных или групповых человеческих поступков. Они обладают колоссальной устойчивостью и способностью к воспроизведению. Неполная осознанность этих внеличных детерминант личности выводит их из зоны критического анализа и еще более укрепляет их неискоренимость.
Несклонность или неумение принять их в расчет мстят исследователям, закрывая перед ними путь к глубокому объяснению исторического процесса. Но эта неспособность всерьез посчитаться с такого рода «субъективными факторами» еще более жестоко мстит принимающим решения политикам, свидетелями чего мы то и дело становимся.
Итак, метод «объективного» или «внешнего» изучения общества не может не сочетаться с методом его изучения «изнутри», с точки зрения людей, образовывавших это общество. Вполне понятно, что никто не в состоянии авансом сформулировать принципы комбинации обоих методов; все зависит от установок данного конкретного исследования. Но ясно, что эти подходы должны сочетаться и сопоставляться и что «внутренняя» точка зрения существенно важна для познания любой образуемой людьми структуры. Обычно эта «внутренняя» их позиция используется историками для демонстрации «иллюзий» эпохи, ее «ложного сознания».
Но это «ложное сознание» ни в коей мере не утрачивает своей действенности в качестве активного компонента исторического движения.
Как раз при изучении «субъективной стороны» исторического процесса выявляются человеческая активность, воля индивидов и социальных групп, механизмы преобразования их реальных интересов в движущие побудительные мотивы к действию, каковыми они представляются им самим. Но эти мотивы вполне могут быть не выражением их классовых или иных материальных интересов, — сплошь и рядом они оказываются производными от тех идеальных моделей, которые заложены в их сознание культурой, религией и всякого рода традициями. Допустимо ли игнорировать или преуменьшать то «пространство свободы», которое всегда так или иначе присутствует в человеческом обществе? Жизнь оставляет людям набор вариантов поведения, в том числе и «иррациональных» (или кажущихся таковыми).
Вычленение историками из этого сложнейшего и в высшей степени гетерогенного и противоречивого комплекса человеческих мотивов преимущественно одних только материальных, экономических факторов приводит, как обильно показал опыт историографии, к упрощениям, к обеднению и обесцвечиванию реальной картины исторического движения.
Разумеется, то, о чем идет речь, бесконечно далеко от попыток «вжиться» в другую эпоху, «вчувствоваться» в дильтеевском смысле, ибо такого рода процедуры научно не верифицируемы, субъективны и пригодны для авторов исторических романов, но не для историка, исследующего прошлое на основе объективных научных процедур. Историк не может покинуть позицию наблюдателя, находящегося вне изучаемого им социального и духовного универсума иной эпохи. Имеется в виду столь же объективный способ выявления мировидения и поведения этих людей.
Скажем, изучение банковско-ростовщической деятельности эпохи Средних веков и Возрождения, весьма важное для понимания развития денежного хозяйства и предпосылок раннего капитализма, — неотъемлемая сторона социальной истории. Но мало знать структуру денежного кредита и размеры капиталов банкиров или специфику итальянской бухгалтерии, — историку не уйти от вопроса об оценке денег и ростовщичества в обществе XIII–XVI вв.» с позиций церкви, о моральном статусе банкиров и ростовщиков. Вся область хозяйственной этики определялась религиозными установками эпохи и социально-психологическим климатом в городе и в деревне. Эти, казалось бы, далекие от материальной жизни установки оказывали сильнейшее воздействие на практику банкиров и ростовщиков, не только побуждая их вести свои финансовые трансакции с сугубой осторожностью, с оглядкой на Бога, церковь и общество, но подчас препятствуя утверждению права наследственной собственности на свои богатства, ибо многие из них, страшась загробных кар за неправедную наживу, были принуждены не оставлять свои капиталы наследникам, но жертвовать их на благотворительные и благочестивые цели. Но дело не только в неблагоприятной для денежного хозяйства морально-религиозной ситуации, — ростовщичество вызывало комплекс отрицательных эмоций и настроений у широких слоев городского и сельского населения, и эти настроения находили выражение в социальных выступлениях масс. Не затрагивая сейчас проблемы перестройки морально-хозяйственного климата в Европе начала Нового времени, ограничусь лишь напоминанием о связи между рефо