Если же попытаться восстановить нормальные отношения к теории Маркса об общественных формациях, то неизбежно возникает ряд вопросов. Учение о формациях внушает сомнения уже в силу универсальности применения, на которое оно претендует. Оно выделяет один аспект исторической жизни — социально-экономический. Исключительная значимость этого аспекта совершенно несомненна. Но можно ли доказать, что на любом этапе истории именно социально-экономические отношения детерминировали общественную жизнь в целом, что это же определяющее значение они имели и в первобытности, и в Античности, и в Средние века, и на Востоке или в Африке, в такой же мере, как в Европе Нового времени? Можно ли утверждать, что содержание понятия «социальные отношения» применительно к разным эпохам оставалось неизменным, равным самому себе? Разве аксиоматично, что то достаточно ясное расчленение экономики и политики, хозяйства и этики, собственности и власти, религии и общественных связей, которое кажется самоочевидным для современного человека, имело место и на всех других стадиях истории человечества?
Достаточно задать эти и подобные им вопросы, для того чтобы предположить отрицательный ответ историка. «Сведение всего многообразия “мира людей” к формационным характеристикам есть не что иное, как “формационный редукционизм”»[357] — трудно не согласиться с этим суждением редакции «Вопросов философии». Я полагаю, что такого рода редукционизм ведет к игнорированию или недооценке человеческого начала, в чем бы оно ни выражалось — в религии или иных формах иррациональности, в проявлениях индивидуальности, в творческих обнаружениях личности и в коллективных социально-психологических феноменах. Человеческая свобода, понимаемая только как «осознанная необходимость», выступает в чрезвычайно урезанной и обедненной форме.
Естественно, историки так или иначе давно столкнулись с теми препонами, которые ставит в их исследованиях теория формаций, и искали выхода из создавшихся трудностей и тупиков. Да будет мне позволено сослаться в этой связи на собственный скромный опыт.
В разное время мною предпринимались попытки предложить некоторые «поправки» или «уточнения» формационной теории с целью сделать ее более приемлемой в историческом исследовании. Понятие формационной «многоукладности», наличия в обществе ряда сосуществующих и взаимодействующих общественно-экономических образований, из коих ни одному нет оснований приписывать определяющую роль, было бы, на мой взгляд, первым шагом в этом направлении. При этом имеется в виду не какое-то состояние перехода от одной формации к другой, а длительное и устойчивое функционирование общества, характеризующегося известной социальной гетерогенностью[358]. Такой путь казался мне более предпочтительным, нежели отдающие схоластикой споры о том, является ли данное общество (например, Киевская Русь) рабовладельческим или феодальным.
Следующим шагом в том же направлении мне представляется признание того факта, что социально-экономические формации не существуют в изоляции. Как правило, налицо взаимодействие между ними, и это взаимодействие является условием функционирования каждой из них. Например, едва ли возможно представить себе устойчивую жизнедеятельность античного общества без наличия обширной «варварской периферии»: она поставляла ему рабскую силу и иную добычу и служила сферой расширения господства; империи древности держались до тех пор, пока были способны осуществлять внешнюю экспансию. Что касается феодализма, то в тех странах, в которых без натяжек действительно можно констатировать его наличие (преимущественно, на мой взгляд, это страны Западной Европы), он возникал не столько в результате разложения античного («рабовладельческого») строя, сколько в качестве продукта взаимодействия его с более архаическими, доклассовыми обществами: магистральная линия пути к феодализму пролегала через их трансформации.
Другим примером межформационного взаимодействия могут служить отношения между странами Западной Европы, с одной стороны, и народами Азии, Африки, Америки, Океании, Австралии, находившимися на разных стадиях социального и хозяйственного развития, — с другой. Неотъемлемой стороной эпохи «первоначального накопления капитала» было создание всемирной колониальной системы, которая снабдила поднимавшийся западноевропейский капитализм необходимыми для его развития богатствами, дала ему подневольную рабочую силу и обширные рынки. Но другой стороной этого процесса было радикальное нарушение того баланса развития, который был присущ колонизуемым европейцами народам.
Наконец, сама жизнь поставила нас ныне перед вопросом о постоянном, длительном сосуществовании и сотрудничестве мировых социальных и экономических систем как условии выживания каждой из них и человечества в целом. От догмы, согласно которой капитализм переживает стадию «загнивания» и «общего кризиса» и якобы вступил в завершающий этап своего существования, осталось столько же, сколько от идеи «всемирной пролетарской революции». Проблема конвергенции разных систем, диктующаяся осознанием мировой катастрофы в случае глобального конфликта между ними, уже не может быть отброшена в интересах превратно понимаемой «чистоты» доктрины.
Иными словами, мировой исторический процесс едва ли правомерно понимать в виде линейного восхождения от одной формации к другой, равно как и размещения этих формаций по хронологическим периодам, ибо так или иначе на любом этапе истории налицо синхронное сосуществование и постоянное взаимодействие разных социальных систем. Речь идет об освобождении мысли историка от упрощенной схемы исторического прогресса, о том, чтобы его исследовательская пытливость не была стеснена шорами предзаданной системы[359]. Эта схема, возможно, «облегчает» жизнь философа, избавляя его от необходимости внимательно вникать в реальный ход истории, но даже со всеми оговорками о различиях и расхождениях между «магистральной линией» истории и ее конкретными особенностями в те или иные периоды и в определенных странах, профессия историка не дает ему ни права, ни возможности довольствоваться созерцанием исторического процесса «в телескоп». Историческая наука — наука прежде всего о конкретном и индивидуальном; наукой же об общем и повторяющемся она является лишь постольку, поскольку не игнорирует конкретного и индивидуального, но максимально вбирает его в свои обобщения. В противном случае все эти генерализации неизменно остаются предельно тощими и бессодержательно бесплодными.
Формационный подход к истории предполагает оперирование главным образом или даже исключительно такими обобщающими понятиями, как «способ производства», «класс», «общество», понятиями, которые выражают высокую степень абстрагирования от конкретной эмпирии. Между тем современная историческая наука вслед за определенными направлениями социологии, этнологии и культурной и социальной антропологии обнаруживает скорее противоположную тенденцию — к изучению «малых групп».
Микросоциологический подход вовсе не исключает подхода макросоциологического. Однако исследователи не ограничиваются обобщениями данных, полученных по целой стране, крупному региону, провинции, а идут в глубь материала — изучая состав, изменения и функционирование тех малых социальных образований, в которых реально протекает жизнедеятельность индивидов. В семье, клане, общине, в возглавляемом сеньором союзе вассалов или в дружине, в церковном приходе, ремесленной мастерской, поместье, крестьянской усадьбе, в княжеском дворе, мануфактуре, на фабрике и всяких иных сообществах общественные отношения осуществляются не обезличенно и анонимно, но сохраняют форму прямых межличных связей. Здесь социальный анализ предполагает индивида.
Микросоциологическая история создает почву для сближения социально-экономического исследования с исследованием ценностей, норм поведения, коллективного сознания, религиозных установок и картин мира, заложенных в сознание людей их культурой. Тем самым удается преодолеть традиционный разрыв между социальной историей и изучением ментальностей, разрыв, делающий формационную историю историей социологических и политико-экономических абстракций, историей, в которой человек как активное творческое и наделенное психикой существо не находит для себя места.
Но, как мне уже неоднократно приходилось писать, внимание к малым группам, которые реально и составляли классы, сословия и иные макрообразования, связано с коренным изменением угла зрения историка. Он не может при этом довольствоваться «естественнонаучным» изучением человеческих коллективов «извне», но должен совмещать этот анализ с проникновением в глубины сознания людей, которые образовывали малые группы. Историк изучает мировосприятие этих людей, их субъективное отношение к производству и обществу, отношение, которое во многом и главном определяло характер их общественной активности. Иными словами, на «сетку координат», которой руководствуется исследователь, накладывается та «сетка координат», которая была фактом сознания самих участников исторического процесса. Только при этом «бинокулярном» видении можно с должной глубиной понять социальное поведение человека в группе, малых и больших групп, классов, масс людей.
Развитие наук о человеке и обществе на протяжении последних десятилетий с новой силой и убедительностью продемонстрировало символическую природу социальных отношений. Эти дисциплины — структурная и символическая антропология, семиотика, историческая поэтика, культурология, история ментальностей, герменевтика (в ее версиях, разрабатывавшихся Дильтеем, Хайдеггером, Гадамером) — сложились после Маркса. Консервативно настроенная марксистская критика «буржуазной науки» воспрепятствовала продуктивному диалогу марксизма с этими направлениями. Объяснительные модели марксизма по-прежнему ограничиваются преимущественно сферой производственных отношений, тогда как все более «тонкие» материи оттесняются на периферию мысли или игнорируются.