Этого-то парни и добивались. Утверждая, что здесь замешано чье-то колдовство и что кошки связаны с нечистой силой, они вместе с рабочими-соседями учинили подлинную охоту на кошек. Вооружившись металлическими орудиями, ученики и возчики зверски их убивали, предварительно подвергая шутовскому «судебному преследованию» с участием «судьи», «палача», «стражи» и даже «исповедника». В первую очередь они умертвили любимицу своей хозяйки. Когда последняя убедилась в том, что этой кошки нет в живых, она во гневе и расстройстве бросила им обвинение: «Негодяи не могут умертвить своих мастеров, так они убили мою кошечку. Повесить их за это мало». Но ничего нельзя было поделать, ведь сам простак-книгопечатник приказал избить всех кошек. Так, отомстив хозяевам, ученики остались безнаказанными.
Эти подвиги настолько понравилось молодым людям, что они без конца воспроизводили их в виде своеобразного спектакля, изображая мастера, его супругу и весь дом. «Нужно заметить, — пишет автор рассказа, — что все рабочие на лигу кругом были настроены против своих господ», поэтому устраиваемые ими представления пользовались большим успехом.
Таков рассказ одного из участников «великого побоища кошек», записанный им примерно 30 лет спустя.
Проблема, занимающая Дарнтона, состоит в том, чтобы, во-первых, раскрыть в этом повествовании ключевые элементы культуры ремесленников и, во-вторых, понять «игру символов в истории культуры в целом», подойти к пониманию того, как надлежит интерпретировать символы, ритуалы и тексты[412]. Обнаруженная антропологами многозначность и поливалентность символов может быть прослежена, по его мнению, и в памятниках культуры Франции XVIII в., хотя, разумеется, Дарнтон сознает, насколько затруднено применение антропологических подходов к обществу, столь далекому от обычного предмета исследований этнологов.
Дарнтон задается вопросом: почему устроенное рабочими избиение беззащитных кошек, которое на современный вкус внушает одно только отвращение, оказалось столь привлекательным для людей того времени? Не демонстрирует ли рассказ Никола Конта с особой наглядностью ту культурную дистанцию, которая отделяет нас от них? Это осознание дистанции могло бы послужить отправным пунктом для антропологического исследования чужой культуры.
Для этого необходимо поместить рассказ в контекст духовной и социальной жизни той эпохи.
Дарнтон отмечает антагонизм между нанимателями и нанимаемыми, который здесь ясно виден. Положение учеников в типографском производстве того времени было тяжелым, и, главное, у них не было никаких шансов его поправить и перейти на положение подмастерьев и, тем более, самостоятельных мастеров. Свои обиды и злость на господ они вымещают на их кошках, устраивая над ними шутовской суд.
Но почему именно на кошках?
Здесь Дарнтон, опираясь, в частности, на идеи М.М. Бахтина, напоминает о давней традиции шутовских действий и церемоний, обо всей карнавальной культуре докапиталистической эпохи, с постоянным перевертыванием социального «верха» и «низа». В этих шутовских действиях, нередко сопровождавшихся мрачными (на современный взгляд) жестокостями, кошки играли заметную роль. Расправы над ними, массовые их сожжения, повешенья и изувеченья были заурядными явлениями, которые обладали в глазах людей того времени немалой привлекательностью.
Дело в том, что отношение к кошкам всегда характеризовалось неискоренимой двойственностью. Домашнее животное, близкое человеку, в определенном смысле символ дома и даже носитель своего рода табу (кошек нередко замуровывали в стены новых домов для обеспечения благополучия их обитателей), кошка вместе с тем воспринималась как существо, связанное с магией и нечистой силой. Достаточно вспомнить, что дьявола в Средние века зачастую воображали в виде большого омерзительного черного кота, главенствовавшего на шабашах ведьм, которые лобзали его зад. И сами ведьмы, когда они намеревались причинить кому-нибудь зло, подчас оборачивались кошками. Демонический символизм, которым наделяли кошек, сохранился и до наших дней. Любой читатель этих строк найдет сколько угодно подтверждений и в быту, и в фольклоре, и в современной литературе — от суеверного страха перед перебежавшей дорогу черной кошкой до знаменитого булгаковского Бегемота.
Вместе с тем кошка была символом сексуальности, что подтверждается и лингвистическим анализом французского языка. Шаривари, шутовские концерты и церемонии в конце Средневековья и в начале Нового времени, сопровождавшиеся мяуканьем под окнами тех, для кого их устраивали (рогоносцев, мужей, находившихся под каблуком жен, или пожилых мужчин, которые женились на молоденьких девушках), в Германии носили название Katzenmusik. Итак, колдовство, оргии, шаривари и расправы — все это при Старом порядке могло быть так или иначе ассоциировано с кошками, являвшимися вместе с тем любимицами своих хозяев и в особенности хозяек.
Символы культуры, как подчеркивает Дарнтон, полисемичны, многозначны, и именно с позиций символической антропологии, по его убеждению, и нужно подходить к рассказу Никола Конта об устроенном им и его друзьями «празднестве» — зверском истреблении кошек.
В этом рассказе нашли свое выражение все указанные черты культурного символизма эпохи. Производя над кошками «суд», сопровождавшийся оргией убийств, работники имитировали расправу над угнетавшим их буржуа. Этот «театр жестокостей» был «метонимическим оскорблением» хозяина. Мало этого, уничтожив кошку-любимицу хозяйки, они, по мнению Дарнтона, символически учинили насилие над нею самой.
Конечно, наш единственный источник — повествование Никола Конта — тоже не обладает полной «прозрачностью». Он записал свой рассказ об этом эпизоде много лет спустя, отбирая детали и организуя события так, чтобы они имели для него смысл. Но те значения, которые он выделяет, были заданы ему его культурой, и субъективный характер бурлескного описания не нарушает общей рамы ассоциаций. Мстя хозяину, рабочие бессознательно использовали основные символы культуры своего времени, которые дали им возможность излить на него свой гнев и выставить его дураком, не понеся при этом наказания. Раблезианский смех, который явственно слышен во всем этом повествовании, дал им возможность разрядить свои социальные эмоции.
Что касается странной для нас жестокости, то, как продемонстрировал Дарнтон в другой своей работе[413], она характерна и для многих народных сказок, которые были записаны позднее, но, несомненно, бытовали и в то время. Он отмечает, между прочим, что исследователи и писатели, записывавшие народные сказки, нередко сглаживали или упраздняли изначально присутствовавшие в них мотивы брутальности.
Блуждание в «лесу символов», способное создать трудности для современного историка, по-видимому, не порождало их для человека того времени, свободно «читавшего» код собственной культуры. Вся его жизнь протекала в символическом мире. Не одна только духовная, но и материальная жизнь, ибо и отношения власти, и экономические отношения также осуществлялись через посредство систем знаков и символов. При этом определенные символы приобретали в данной культуре особую силу и значимость. Подобно тому, как некоторые существа и предметы были «особенно хороши для того, чтобы их есть», пишет Дарнтон вслед за Клодом Леви-Стросом и Мери Дуглас[414], другие существа были «особенно хороши для того, чтобы о них думать»[415]. К числу таких существ, обладавших в глазах людей начала Нового времени специфическим ритуальным значением, относились и кошки. Их амбивалентность, причастность как к человеческому миру дома и культуры, так и к миру дикой природы, секса и колдовства, делала их своего рода «медиаторами» между обоими этими полюсами.
Таким образом, Дарнтон полагает, что повествование о мелком эпизоде из жизни парижских ремесленников в первой трети XVIII в. проливает свет на культурный символизм эпохи. Вместе с тем этот анализ дает, по его убеждению, материал для более общих методологических размышлений.
Работа Дарнтона вызвала возражения ряда французских историков. Оставляя пока в стороне их полемику с ним по поводу его оценки истории ментальностей, изучаемой «Новой исторической наукой», которая его не удовлетворяет, нужно отметить по крайней мере два пункта несогласия.
Во-первых. Дарнтон утверждает автономию культуры как системы, не соотнося ее с должной определенностью и ясностью с системой социальных отношений. Между тем символы, об универсальной значимости которых он пишет, по-разному воспринимались представителями различных социальных групп. Истребление кошек вызвало веселье у рабочих, тогда как буржуа и его супруга были разгневаны. Следовательно, символизм, принятый в одном слое общества, не разделяли люди, принадлежавшие к другому слою. Видимо, тот подход, который уместен при анализе обществ недифференцированных, едва ли применим, когда историк изучает столь сложно дифференцированное и иерархизированное общество, каким была Франция XVIII в.
Отвечая на это возражение, Дарнтон настаивает на том, что кошка была символом колдовства для всех, но специфическим образом это выразили именно рабочие. «Внутри всеобъемлющего символического универсума, — пишет он, — существуют символические миры, присущие данной социальной среде»[416]. Таким образом, как кажется, Дарнтону пришлось внести немаловажную поправку в свою антропологическую интерпретацию символов. Налицо расхождение между подходом этнологов и возможными подходами историков. Но из этой поправки еще не сделаны все надлежащие методологические заключения. Символический мир дифференцированного общества, общества с классовой структурой (мы говорим о Франции в век, который завершится Великой буржуазной революцией), не мог не быть исключительно сложным и противоречивым.