— Не думайте, что мне было трудно встать на ваше место, господин Хольден. Вы наверняка многое пережили.
— Вы были в России? — спросил я.
— Я был под Сталинградом. А сейчас можете ехать дальше, — сказал он и поправил галстук. — Через полчаса мы будем в Брауншвейге. — Он спрятал ключ в карман жилетки, его движения были грациозными и быстрыми. — Просто ужасно смотреть, как вы потеете, господин Хольден.
«…и они не пропадут».
13
После этого я перестал для него существовать. Он опять напряженно смотрел вперед, сидел прямо — полон достоинства, держа руки на коленях. Я ехал очень медленно, так как чувствовал себя все еще плохо. Я сделал несколько глубоких вдохов, и через пару минут мне стало уже лучше, но я все еще был не способен выразить хотя бы одну разумную мысль — такой сильный страх овладел мною. «Давай, давай, давай» — пыхтел мотор тяжелой машины, и «давай, давай, давай» — стучала кровь в моих висках.
— Прошу вас ехать чуточку быстрее, господин Хольден, — заговорил маленький человечек рядом со мной, — мне придется провести в банке не менее двух часов.
Я был сильнее его. Я мог запросто избить его. Отобрать ключ от сейфа. Поехать в банк. А что дальше? Везде есть телефоны, и он опередил бы меня. Тогда мне надо будет его убить. О боже, какая глупость, какая глупость…
Я поехал быстрее.
— В свое время это был культивированный город, — произнес доктор Цорн. — На семьдесят два процента он был разрушен бомбардировками. Все сгорело и лежало в руинах — красивейшие фахверковые дома, изумительные дворцы. Пока я буду в банке, рекомендую вам посетить кафедральный собор. Он был построен в двенадцатом веке. Там похоронен Генрих Лев.
Высадив Цорна около банка, я действительно поехал в кафедральный собор. Там я рассматривал готических святых и долго простоял около большого каменного льва, под которым покоился человек по имени Генрих.
Мне было сорок лет. Если Бруммер заявит на меня в полицию за попытку шантажа, я опять на несколько лет попаду в тюрьму.
Я присел на могильную плиту — мне опять стало плохо. Я думал о моей покойной жене Маргит, которую я любил и которая мне изменила. Теперь она была мертва, и я больше не любил ее. И уже давно не любил.
Ко мне подошел служитель церкви:
— Здесь нельзя сидеть.
Мне пришлось встать.
— Господи! Помоги мне, сделай так, чтобы… — Я прервал молитву на середине: из-за всего произошедшего я стал сам себе противен. Я предпринял кое-какую попытку, и она не удалась. Очевидно, Бруммер с самого начала не доверял мне и еще до поездки в Берлин поручил своим адвокатам выяснить мое прошлое. Прошлое разных людей — на этом он специализировался, и об этом мне следовало помнить.
А выяснить это было просто, даже слишком просто. Он обладал огромной властью и очень большими деньгами. У меня же не было ничего. И у меня ничего не могло получиться против него. А не уехать ли мне за границу? Машина у меня есть, паспорт тоже…
Нет, это невозможно. Если я вовремя не заберу Цорна, все будет кончено. А пока у меня есть шанс, что Бруммер не заявит на меня в полицию. Если я попрошу у него прощения. И буду вести себя как его подданный. Мне было совершенно ясно, что именно так я должен вести себя. Тогда у меня будет хоть маленький шанс. Смешно, что человек всегда думает о маленьком шансе…
А Нина?
Нет, сейчас думать еще и о Нине я просто не мог! Сначала мне надо разобраться с самим собой.
И это было похоже на то, что я уже полюбил одного человека.
— Кирпич, уважаемый господин? — спросил тоненький голос. Внезапно передо мной возникла старая дама в черном платье. Сутулая от старости, она стояла, опершись на палку, в какой-то мучительно согбенной позе, ее маленькое тощее тело составляло четкий полукруг. На морщинистом бескровном лице старой дамы светились черные глаза. Она стеснительно улыбнулась. В левой руке она держала картонную коробку с кипой листков цветной бумаги.
— Всевышний вам это зачтет, — пообещала мне она.
— И что же мне зачтет Всевышний?
— Нам надо заново покрыть крышу собора, — терпеливо пояснила она. — Для этого требуется много кирпичей, а один стоит пятьдесят пфеннигов. Может, вы купите один кирпич, уважаемый господин?
Я дал ей одну марку.
— А какого цвета?
— Что вы сказали?
— Кирпичи какого цвета вы хотите за эту марку приобрести? Крыша должна быть из разноцветных кирпичей. Или вам вернуть сдачу пятьдесят пфеннигов? — Это она произнесла с одышкой.
— Сдачи не надо. А цвет мне безразличен.
— Тогда я вам дам два коричневых. — Она послюнявила палец и стала рыться в своей коробке. При этом у нее упала палка, которую я поднял. Старая дама передала мне две коричневые карточки, на которых было изображение этого собора и слова благодарности архиепископа за это пожертвование. —
Слава богу, теперь я смогу наконец отправиться домой.
— А вы давно здесь?
— С раннего утра. — Старая дама пояснила: — Я должна каждый день продавать десять кирпичей, а с этими двумя это будет даже одиннадцать.
— Вы должны? А кто же вас принуждает?
Дама опустила и без того низко склоненную голову и прошептала:
— Я дала обет, и за это Бог должен отпустить мне грехи.
Она поплелась дальше со своей скрюченной спиной, склонив голову, улыбающаяся и приветливая. Девочка из Дюссельдорфа от свидетелей Иеговы улыбалась точно так же.
Интересно, сильно ли нагрешила эта старая дама? И вообще, как может нагрешить такой старый человек? Но может, она грешила в молодости? И теперь вынуждена продавать кирпичи во славу Господа и чтобы доставить удовольствие архиепископу.
Все это утро мне было жарко. А теперь я продрог. Поэтому я вышел из собора на солнце. В городе стояла жара. Пыль блестела на солнце как снег, и все предметы имели четкие очертания. Я поехал назад к банку.
Цорн меня уже ждал. Элегантный и строгий, он стоял у обочины дороги, держа в руках папку. Я затормозил, и он, сев в машину, с упреком произнес:
— Вы опоздали на шесть минут.
— Я не смог сразу найти дорогу.
— Через четыре минуты я бы уже направился в полицию, — пояснил он. Я молчал.
— Кстати, я арендовал второй сейф. В нем лежит ключ от первого. А ключ от второго сейфа я оставил у директора банка. Это мой знакомый. Я говорю вам это для того, чтобы в дороге вам не пришло в голову ничего дурного.
Воздух над автобаном буквально кипел от жары. На протяжении ста километров этот маленький человечек не произнес ни слова, но я заметил, что он внимательно наблюдает за мной. В конце концов я не выдержал:
— Почему вы так на меня смотрите?
— Мне просто интересно, — ответил он. — Я изучаю различные характеры. Вы не шантажист.
— Нет? — с надеждой спросил я.
— Нет, — подтвердил он. — У вас скорее характер убийцы. — После этого он молчал до самого Дюссельдорфа.
— Я дам вам о себе знать, — сказал он, когда я подвез его к адвокатской конторе.
Я очень устал и поэтому сразу же поехал домой. Мила тут же стала мне рассказывать:
— Звонила моя Нинель. Она хочет с вами поговорить, господин Хольден.
— Завтра, — ответил я. — Завтра.
— Вы хотите есть?
Я покачал головой:
— Мне нехорошо. В доме есть снотворное?
Она принесла мне лекарство, и я прочитал, что надо принять одну или две таблетки перед сном. Я принял четыре, но они не подействовали на меня, и я просто тихо лежал без сна и слушал, как квакают лягушки в пруду. Я видел, как небо стало принимать свинцовый оттенок, затем стало светло-серым, потом розовато-красным и наконец золотистым. Голова болела, и меня охватил сильный страх.
Потом над деревьями взошло солнце, и лягушки прекратили свой концерт. С улицы донеслись голоса. Стали слышны звонки велосипедов и шум моторов машин. Город просыпался.
В восемь утра раздался звонок телефона.
— Господин Хольден, — сообщила Мила, — только что позвонил один человек из тюрьмы. Наш господин хочет немедленно с вами поговорить. Он получил разрешение на свидание сегодня в первой половине дня, но не позже одиннадцати. Вам уже надо выезжать.
Я подумал: как же хорошо живется некоторым людям! Например, старым согбенным дамам, которые, совершив тяжкий грех, дали обет и больше ничего не боятся — ни Божьего гнева, ни людей, вообще ничего.
14
Комната для свиданий, расположенная на пятом этаже следственной тюрьмы, была просторной. Из-за наглухо закрытых окон с решетками в ней было очень жарко. Нас разделяла мелкоячеистая решетка, от пола до потолка. Точно такие же были расположены параллельно на некотором расстоянии друг от друга. По обеим сторонам решеток стояли столы и кресла. Между решетками ничего не было.
Я сидел под закрытым окном, ждал и потел. Головная боль усиливалась. Через десять минут на другой половине комнаты открылась дверь, и появился служащий тюрьмы в черной униформе. Он хромал.
— Прошу вас, господин Бруммер, — сказал он в глубину открытой двери.
Я встал.
На Юлиусе Марии Бруммере была белая рубашка и синие брюки. В ботинках не было шнурков, а воротник рубашки без галстука был расстегнут. Я испугался его вида. Круглое лицо было мертвецки бледным, под утопавшими в жирных складках глазами лежали фиолетовые круги. Время от времени Бруммер как-то странно терся головой о плечо, как будто пытался почесать у себя за ухом.
— Господин Бруммер, в вашем распоряжении десять минут, — сказал хромоногий служащий и сел на стул.
Бруммер подошел к стене-решетке. Я смотрел в эти маленькие, коварно-сентиментальные глаза акулы, на пшеничные усы, низкий лоб, мягкие губы и мышиную челюсть. Он крепко держался за решетку, но ничего не говорил, ни единого слова.
— У вас всего десять минут, — напомнил служащий тюрьмы.
— Хольден, — сказал Бруммер. Он произнес мое имя шепотом, почти не слышным из-за решетки. — Здесь был мой адвокат. Еще вчера вечером. Он все мне рассказал.
— Господин Бруммер, — начал я, — прежде чем вы продолжите говорить, разрешите мне…