Поэтому мирзы болезненно воспринимали требования правительства и воевод держаться исключительно на левом берегу Волги. Ведь каждый год они оказывались в ситуации, когда «летом… на нагаиской стороне конские и животинные кормы вытравили, а… им в зимнее время лошедеи и животины на Нагаискои стороне прокормити негде», «в зимнее время на Нагаискои стороне лошеди и животину з голоду поморить» (НКС, 1626 г., д. 1, л. 46, 47, 61; 1628, д. 1, л. 34–35).
Еще большую путаницу и убытки вносили неутихавшие распри среди «Эдигу уругу мангытов». То и дело разные отрезки поволжской кочевой системы оказывались под контролем враждовавших группировок мирз, каждая из которых должна была налаживать новые комбинации летовок и зимовок. Например, в 1608 г. нурадин Шайтерек вместе с Урмаметевыми и Тинмаметевыми занял все пастбища на Крымской стороне. Бию Иштереку пришлось зимовать под Царицыном. Документы Посольского приказа донесли недовольство его этими переменами: «Ему де, Иштереку, блиско Царицына кочевать негде, потому что де тут место не зимовное и не угоже; преж де того они кочевали в Мочеках» (Акты 1914, с. 172, 213, 214). А послу П. Вражскому в подтверждение этого бий сообщил, что «нужу великую принимает… и [царицынское] летнее кочевье стало им зимнее, и преже де они искони… в тех местех зимним кочевьем не кочевывали» (Акты 1914, с. 180). Главная проблема заключалась в обильном снежном покрове, скрывавшем подножный корм, и Иштерек боялся того, что «токо укинут снеги великие, и они (ногаи. — В.Т.)… опадут животиною» (Акты 1914, с. 180).
Перебираясь на правобережье, кочевники заново открывали для себя возможности предкавказских степей. Уже в 1580-х годах они сообщили царю Федору Ивановичу, что «наши улусы конец зимует на реке на Куме, а другой конец зимует на реке на Сыре». В 1614 г. то же повторил в послании к астраханским воеводам Иштерек (НКС, 1586 г., д. 4, л. 1; 1614 г., д. 3, л. 56). На территории между Кумой и Мочаками в первых десятилетиях XVII в., в периоды примирения мирз с бием, располагался кыслав Больших Ногаев (Акты 1914, с. 210, 212).
Зимовища по Куме тоже можно считать традиционными для Дешт-и Кипчака, так как еще в конце XV в. на ее берегах были поля татар Большой Орды (ПДК, т. 1, с. 149), а поля у кочевников находились, как правило, в местах зимнего пребывания. В XIX в. астраханские татары-кундровцы (ногайского происхождения) помнили, что еще в XVIII столетии, когда в тех местах прочно утвердились калмыки, (оказавшиеся под их властью остатки ногаев зимовали на Куме и в урочище Машак[348], а летовали «нераздельно с калмыками по Ахтубе и частию в Рын-песках» (Небольсин 1851, с. 3). Правда, очутившись на Северо-Восточном Кавказе, пришельцы из-за Волги вынуждены были соотносить свои потребности в выпасе отар и табунов с интересами местных народов. В XIX в. практиковалась аренда ногайцами площадей под зимние пастбища у терских казаков (Калоев 1993, с. 61).
Самым тяжелым и убыточным сезоном для скотоводов была, конечно, зима. Холодное время в восточном Деште (Казахстане) продолжается в среднем шесть месяцев. Стужа и бураны могли нанести сокрушительный урон поголовью скота, а следовательно, и благосостоянию хозяев. «Белекбулат мирзин улус на весну истомен вышел» (НКС, д. 4, л. 169 об.) — подобные характеристики ослабления но-гаев после зимовья часто встречаются в источниках. Если же морозы оказывались сильнее обычных или снега выпадало больше, да еще бушевали эпидемии и междоусобицы, то ногаи терпели настоящую катастрофу. В середине 1550-х годов погиб их скот, вспоминал А.М. Курбский, «яко стада конские, так и других скотов, а на лето и сами (ногаи. — В.Т.) изчезоша, так бо они живятся млеком точию от стад различных скотов своих» (Курбский 1914, с. 238). Уже к концу зимы дополнительный урон наносили февральские и мартовские оттепели, когда могли вновь ударить холода, сковав льдом и настом подснежную траву. Ногаи издавна боялись наступления марта, у их дагестанских потомков даже бытовала пословица: «Прошел март — прошло горе» (Рудановский 1863, № 50, с. 314).
Впоследствии организация кочевой экономики определенно деградировала. В начале XIX в. крымские ногайцы оставляли свои стада в зимней степи практически без ухода, полагаясь на выживаемость сильнейших животных (РГВИА, ф. 1, on. 1, д. 368, л. 46, 46 об.). Но в эпоху Ногайской Орды существовала система охраны скота от стихии. Да и ногайцы Северного Кавказа, дольше сохранявшие традиции Дешт-и Кипчака, старались обустроить свои кыслав. Скопища овец и лошадей ограждали плетнями из бурьяна и камыша для защиты от метелей (вот почему так ценны были камышистые Мочаки под Астраханью). Для корма рубили тот же камыш, ветки и стволы молодых деревьев и карагача (Кириков 1983, с. 109; Фарфоровский 1909, с. 13, 14).
Ставкой ногайского бия служил город Сарайчук на Яике. Вероятно, от Г.И. Перетятковича в литературе стало распространяться убеждение, будто это было зимовье мангытского государя (Перетяткович 1877, с. 139). Может быть, это и так, но мне встретилось упоминание о намерении бия Исмаила «годовати», т. е. провести не только зимнее время, в своей столице (1562 г.) (НКС, д. 6, л. 59). Поэтому вопрос о функциях Сарайчука в кочевой экономике требует дополнительных изысканий.
Одним из постоянных следствий разорения кочевников в результате экономических и политических неурядиц (и утраты скота) оказывалась седентаризация, оседание. Сезонные миграции при отсутствии животных утрачивали смысл. В Ногайской Орде это особенно проявилось после второй Смуты, когда Исмаил слал в Москву бесконечные жалобы, мол, «кочевати нам мочи нет» и вынашивал планы возведения городов в Орде. И это не было лишь плодом амбиций бия-победителя. Ему нужно было где-то размещать массы подданных, утративших скот и вынужденных перейти к оседлому образу жизни.
У ногаев не заметно сознательной политики по седентаризации (в отличие от Крыма, где хан Сахиб-Гирей в 1530-х годах, дабы держать под контролем ногайских иммигрантов, повелел разорить их дорожные повозки, наделил их землями для стационарных поселков и возвел там мечети — см. главу 5). Ногаи оседали, лишь очутившись в безвыходном положении, и престиж кочевничества у них никогда не снижался. При этом и оседлые бедняки, и удачливые скотоводы не ограничивались только скотоводческими занятиями. В кочевой империи мангытов имелись и другие отрасли хозяйства.
Важным подспорьем для кочевого хозяйства всегда были охота и рыболовство. В Дешт-и Кипчаке издавна практиковалось три вида охоты: облавная (на антилоп-сайгаков), зверование (на мелких животных) и соколиная. Все они фиксируются у средневековых ногаев.
Загон сайгаков был любимым развлечением зимующих кочевников. Оставив в кыслав женщин, детей, стариков и бедняков, мужчины, случалось, на несколько месяцев уходили выслеживать добычу. Едва на Волге становился лед, охотники шли на Крымскую сторону, в По-донье, где, очевидно, сохранялись значительные популяции сайгаков. Любопытствующим русским ногаи подробно расписывали свое зимнее времяпрепровождение, когда «люди неуимчивы, ходят для сайгачьи ловли многими людми в степь мало не всю зиму, а в улусах у них в те поры безлюдно». Мирзы тоже не отказывали себе в удовольствии отправиться на поиски сайгаков. Помимо потехи и военной тренировки массовые облавы приносили и существенную прибавку к пропитанию («тем… они в зимнее время кормятца») (ИКС, 1628 г., д. 1, л. 26, 33–34; 1629 г., д. 1, л. 192–194; 1639 г., д. 1, л. 20).
«Зверовать» ходили немноголюдными ватагами. Зверовые угодья Больших Ногаев располагались в окрестностях Астрахани (в 4–5 «днищах»), а у казыевцев — на Маныче (ДАИ, т. 2, с. 149; НКС, 1634 г., Д–3, л. 163). По берегам Яика стреляли белок, которых вывозили в Россию (Костомаров 1862, с. 9).
Соколиная охота считалась уделом аристократов: ловчие птицы Ценились и стоили очень дорого. У юрты каждого мирзы стояли насесты для соколов, с которыми охотились на диких гусей. Ногаи ловили «молодых птиц балабанов» по волжским берегам и затем дрессировали (НКС, 1629 г., д. 1, л. 79; Олеарий 1906, с. 405, 413).
По мере концентрации жителей Ногайской Орды в астраханской округе все более важной становилась рыбная ловля. Для разоренных в смутах улусов она зачастую оказывалась единственным способом выжить в зимние месяцы (если падеж или угон лошадей не позволял отправиться на охоту). Есть сведения, что истолченную в муку сушеную рыбу употребляли как хлеб (Очерки 1986, с. 43). Мирзы же видели в доступе к волжским «ловищам» средство удержать подле себя оголодавших подданных (Акты 1918, с. 143; НКС, 1604 г., д. 3, л. 207; 1619 г., д. 2, л. 207; 1626 г., д. 1, л. 23). В качестве рыболовных угодий в источниках фигурируют реки северокаспийского бассейна: «Летом на нагаиской стороне ловили рыбу в Волге и в Яике, в волских в болших протоках — в Бузане и в Кара-Бузане, и в Ахтубе, и в Емансуге, и в Емане, и в Бозузеке; а зимою на Крымской стороне ловили рыбу на низ по Волге, по всем протокам и по илменем и до моря. И тем улусные люди кормились» (Акты 1918, с. 143; ДАИ, т. 2, с. 151; НКС, 1604 г., д.3,л. 27).
Однако использовать волжские омуты и затоны столь же свободно и беспрепятственно, как родные степи, ногаи уже не могли. В Астрахани существовала конкуренция им в лице все увеличивавшегося русского населения. Окруженный бесплодными равнинами и солончаками, город мог получать доходы только от международной торговли да от волжской рыбы. Поэтому и воеводы, и центральные власти тщательно следили, чтобы промысел кочевников не наносил ущерба казне. Оборотистые астраханцы, случалось, брали на откуп рыбные угодья, выплачивая за них колоссальные суммы. Тогда степняков не подпускали к реке (или же требовали платы), а воеводы пытались втолковать мирзам, что иначе «нашей казне будет убыль великая: астороханским росходы иными (средствами. — В.Т.) не поднятца» (НКС, 1626 г., д. 1, л. 22; 1627 г., д. 1, л. 303, 304, 307, 308). Во время распада Орды кочевники разведали места для рыбалки западнее и били челом в Москву, прося дозволить им «кочевать возле Дону и жить з донскими казаками в миру для рыбной ловли» (НКС, 1635 г., д. 2, л. 188).