Но все же в большинстве своем в ногайскую неволю попадали именно русские. Это были самые беззащитные перед набегами кочевников жители приграничных селений. В источниках отмечено, что полон у ногаев — только деревенский, нет ни одного горожанина (Сборник 1879, с. 404).
Когда набег удавался, русские пленники шли с рук в Большой Ногайской Орде «дешевою ценою: человека золотых в десеть и в пятнатцать, а доброго и молодого в дватцать золотых» (КК, 1614 г., д. 3, л. 66). Если же добыча оказывалась слишком многочисленной, то «имали… за руского молодого человека по чаше проса, а старых руских людей били (т. е. убивали. — В.Т.), для того что было их купить некому» (Материалы 1864а, с. 52; НКС, 1633 г., д. 2, л. 1–2)[363]. Едва ли можно вслед за И.П. Петрушевским расценивать охоту за рабами как пережиток еще золотоордынского рабовладельческого уклада и как поиск дармовой рабочей силы для скотоводческого хозяйства (Петрушевский 1952, с. 233, 234). Экономика Ногайской Орды была сугубо натуральной и почти не испытывала нужды в таковой — в отличие от Золотой Орды, где множество рабов требовалось для городского и ирригационного строительства.
Главным предназначением полона у ногаев была его перепродажа на азиатских рынках. Активный сбыт шел в турецкие владения и в Крым. Центрами торговли людьми считались Кафа и Стамбул (Бережков 1888, с. 356; Шмидт 1961б, с. 31). Впрочем, крымцы, которые тоже совершали нападения на «украйны», сами приводили «ясырь» и старались отправить его поскорее за море, поскольку на таврических полях и виноградниках не находилось применения большому числу рабов, а вместе с ногайскими трофеями полуостров оказался бы заполненным невольниками-славянами. Османы же охотно брали живой товар, используя его на своем огромном гребном галерном флоте (Бережков 1888, с. 355, 356; Inalcik 1979, р. 38, 39). Иногда ногаи перепродавали полон через посредников — казыевцев или азовских турок (ТД, д. 2, л. 46; Эвлия Челеби 1979, с. 138). Русские люди надолго оказывались в ужасающих условиях каторги. От 1627 г. сохранился рассказ некоего Юшки Петрова. В десятилетнем возрасте он был увезен кочевыми воинами из родной деревни, продан в Стамбул и провел в неволе четырнадцать лет (Акты 1884, с. 188).
Торговое партнерство Османской империи и Ногайской Орды установилось с 1470–1480-х годов, когда турки утвердились в Бессарабии, Крыму и Приазовье. В то время составлялись своды установлений (канун-наме), определявшие цены на ногайских овец (6 аспр за каждую) и лошадей (8 аспр). Эти расценки перестали включаться в своды начиная с 1520-х годов, потому что, как говорилось выше, экономические связи с ногаями утратили для османов актуальность и стали минимальными (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 205; Bennigsen, Veinstein 1980, р. 54, 57, 58; North 1992, р. 22). Но при этом Азов, Стамбул и Кафа оставались ближайшими рынками работорговли. А в первой четверти XVII в. и прочие коммерческие контакты стали оживать: ногаи поставляли в султанскую столицу кроме полоняников шкуры и масло, а там закупали ткани и металлические изделия (Люк 1879, с. 487).
Другим важным направлением сбыта рабов для Большой Ногайской Орды и позднее Алтыулов была Средняя Азия («Туркмен», «Юргенч», «Бухары»), Именно туда везли вероломно захваченных русских послов, гонцов, толмачей, служилых людей, направлявшихся для переговоров к биям и мирзам (см., например: Акты 1914, с. 178; Материалы 1932, с. 330; НКС, д. 10, л. 127; 1623 г., д. 1, л. 82; 1628 г., д. 1, л. 127, 128). Порой в узбекские ханства вели вереницы невольников, взятых в набегах. Особенно много было их в 1608–1612 гг., когда бий Иштерек фактически начал войну с раздираемым Смутой Московским государством (Новосельский 1948а, с. 65, 79, 80). Из Мавераннахра и Каракумов добраться до родины русским людям оказывалось неизмеримо труднее, чем из Крыма или Анатолии[364].
Как и в случае с Османской державой, экономические связи ногаев со Средней Азией не ограничивались приводом ясыря. Узбеков, подобно всем соседям Ногайской Орды, интересовал ее скот. Кроме того, ценились ногайские луки, стрелы, меха и реэкспортируемые драгоценные европейские ткани (Исфахани 1976, с. 116, 117, 273; Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 205). Кочевникам же в первую очередь требовался дешевый (для массового, всенародного потребления) среднеазиатский текстиль, который выделывался из хлопка узбекскими и таджикскими ткачами специально для вывоза в Дешт-и Кипчак (Батраков 1958, с. 18). Что же касается поставок оружия и металлических изделий, то хивинские и бухарские ханы не всегда охотно позволяли вывозить этот стратегический товар в степи, вводя по этому поводу порой еще более жесткие ограничения, чем Россия (Посольские 1995, с. 146).
Но радикальных жестких мер, грозящих полным разрывом отношений, правительства узбекских государств не предпринимали никогда, так как через Ногайскую Орду шла одноименная дорога — караванный маршрут, которым восточные торговцы попадали в Казань, на Русь и в Европу. Множество ногайских посольств являлось в Москву в сопровождении «тезиков» (таджиков), как обобщенно называли среднеазиатских гостей. Они считались членами делегаций от биев и мирз и поэтому торговали в том же жестком режиме, что был установлен для собственно ногаев.
Наконец, определенное место в международном обмене занимал Кавказ. Мирзы носили шапки «из куньего меха, который доставляют им из страны черкесов»; табуны водили на продажу в Дербент и Шемаху. Постоянные торговые связи существовали у ногаев с кумыками (Кабардино-русские 1957, с. 59; Люк 1879, с. 486, 487; НКС, 1618 г., д. 1, л. 6). Но в целом контакты с горскими и азербайджанскими партнерами занимали, очевидно, незначительное место в ногайской экономике, по крайней мере до 1620-х годов, как можно судить по источникам.
По отношению к ногаям сама постановка такой темы выглядит на первый взгляд странной. Дело в том, что практически все хронисты и путешественники единогласно уверяли, будто в Ногайской Орде не было денежного обращения. Объясняли это по большей части ненужностью его в кочевой среде, потребностью степняков в натуральном обмене, даже нежеланием ногаев отдавать продукцию своего хозяйства и полон за золото и серебро (Виженер 1890, с. 87; Герберштейн 1988, с. 153; Дженкинсон 1937, с. 173; Какаш, Тектандер 1896, с. 26; Люк 1879, с. 487; Меховский 1936, с. 93, 171; Штаден 1925, с. 170). Эвлия Челеби видел причину неразвитости финансовой системы в отсутствии серебряных рудников в Дешт-и Кипчаке (Эвддоя Челеби 1979, с. 162)[365]. Важным показателем пренебрежения кочевников к деньгам казалось использование ногайскими женщинами монет в качестве украшений (Какаш, Тектандер 1896, с. 26; Стрейс 1935, с. 191).
Неудивительно, что подобное единодушие средневековых авторов приводило историков к отрицанию оборота финансов в Ногайской Орде. Тем не менее лишь М.Г. Сафаргалиев однозначно отвергал возможность его действия, поскольку обменная практика ногаев, дескать, «не доросла до денежной формы, составляющей более высокую форму торговли» (Сафаргалиев 1938, с. 59). Другие исследователи подходили к данному вопросу осторожнее, ведя речь о периодическом использовании иностранной валюты кочевниками — для приобретения товаров в русских городах за русские деньги (см., например: Алексеева 1957, с. 79; Жирмунский 1974, с. 420, 421). Такие оговорки уместны, поскольку в материалах ногайско-русских отношений в самом деле неоднократно упоминается интерес биев и мирз к кунам (деньгам).
Экономические кризисы заставляли мангытских аристократов теснее контактировать с русским рынком, а в случаях массового падежа или угона скота они могли отправляться на рынки только с деньгами, выпрошенными, как правило, в Москве. Именно голодом и обнищанием подданных обосновывал в 1557 г. Исмаил просьбу прислать «многие куны… да и запасу… торгу для… Сево году ни животов, ни лошадей, ни одежи у нас не осталось» (ИКС, д. 5, л. 46 об.).
Позднее, хотя экономическая ситуация немного выправилась, бий продолжал настаивать на денежной форме царского вспомоществования. Сперва ему посылалось 200 рублей, затем 300, а в 1561 г. он запросил 400, и интересовали его уже не гвозди, бумага, сукно, как раньше, а деньги, и только деньги: «Одных таки денег надобет мне однолично, таки о денгах накрепко бью челом» (ИКС, д. 6, л. 5 об., 9 об.). Близость к Астрахани требовала больших расходов, которые не могло обеспечить хозяйство ногаев, разрушенное второй Смутой. Для покупок на базарах скота не хватало, и мирзы взывали к русскому монарху: «Нам денги надобны, [потому] что живем зиме и лете под Астараханью, без денег нам лихо бывает» (НКС, д. 10, л. 12).
Время от времени в Посольский приказ поступали просьбы оплатить долги. Не совсем понятно, каким образом ногайские правители могли задолжать деньги в условиях натурального хозяйства. Лишь некоторые оговорки позволяют догадываться о контингенте кредиторов и целях займов. «А заимал есми для слуг своих, а мои слуги — твои ж слуги», — писал Динбай б. Исмаил, выпрашивая у царя 100 рублей. Едва вступив в «большое княженье», Урус обратился с аналогичной просьбой («много на мне долгу есть, а кун у меня не осталось»), да еще поручил своему послу просить у царя Ивана дополнительную выплату, «чтоб теми денгами зделати кишеню» усопшему бию Дин-Ахмеду (НКС, д. 8, л. 236 об., 237, 240, 240 об., 366, 366 об.).
Видимо, ногайские власти не могли расплатиться со строителями погребальных усыпальниц-кешене, которые возводились над могилами знатных мангытов. Такая же ситуация сложилась после разрушения Сарайчука казаками. По словам Динбая, «Сарачик розорили люди ваши, и мы хотим делати. Наняли есмя мастеров и наимитов двесте человек. И ты б пожаловал, прислал денег, что дати (за работу. — В.Т.) мастером и наимитом» (НКС, д. 10, л. 134 об.). Мастера из Мавераннахра, не имея связей с кочевыми улусами, не могли удовлетвориться «гонораром» в виде овец и лошадей. Домой они желали увезти денежный заработок. Какая-то задолженность могла образоваться и при коммерции придворных ордобазарцев с транзитными купцами, которые за свои товары тоже требовали деньги, а не скот.