Во-вторых, ежегодный пост — рамазан. Он знаменовался праздничными молебнами и снижением дипломатической активности мирз (НКС, 1628 г., д. 2, л. 55, 56; Эвлия Челеби 1961, с. 51).
В-третьих, паломничество в святые города Аравии — хаджж. Нет сведений о том, ходили ли в Мекку и Медину мангытские высокопоставленные аристократы. Ни один из биев там, видимо, не побывал. Хотя их жены и матери начиная со времен Эдиге (Аскалани 1884, с. 451, 454; Макризи 1884, с. 428, 442) предпринимали это далекое странствие. Длительное отсутствие в Орде правителя таило опасность нестабильности в покинутых владениях. Беклербек Большой Орды Тимур б. Мансур б. Эдиге в середине XV в. вознамерился было совершить хаджж, но был остановлен своим придворным стихотворцем Шал-Кийизом Тиленши-улы, дабы не давать повода для междоусобной распри. Лучше облегчить участь обездоленных и униженных, говорил поэт: «Таким путем ты, и сидя дома, освободишься от грехов» (цит. по: Сикалиев 1994, с. 51).
Маршрут ногайского хаджжа известен из расспросных речей астраханского юртовца, который ходил «по их мусулманскои вере к Меке для молбы» (1628 г.). Из Астрахани паломники направлялись в Казыев улус, а оттуда в Крым, где иногда до двух месяцев ожидали набора достаточной группы верующих. Из Крыма эта группа двигалась к турецким крепостям Подунавья (Ак-Керман, Джан-Керман, Измаил, Килия) и затем в Стамбул. Там в течение некоторого времени вновь ждали подхода паломников «с турских розных городов». Из османской столицы за Шесть недель пешком преодолевали расстояние до «города Шамшарифа», от которого следовали уже до священной аравийской области Хиджаз «скорою ездою днем и ночью на верблюде шесть недель [и] три дни, потому что… то место безводное». После месячного пребывания у святынь таким же путем возвращались в Стамбул и оттуда на родину (НКС, 1628 г., д. 1, л. 299, 300).
Астраханским воеводам еще с 1570-х годов вменялось в обязанность перевозить через Волгу пилигримов с востока (НКС, д. 8, л. 65 об.). Но некоторые из них после переправы поворачивали не в Малую Ногайскую Орду и далее в Крым, а в Москву, чтобы выпросить у тамошнего правительства «в дорогу денег на харчь», и лишь затем через степи двигались к Бахчисараю или Ак-Керману (НКС, 1619 г., д. 2, л. 288, 289).
В-четвертых, время от времени ногаи налагали на себя различные обеты, которые внешне носили религиозный характер, но на деле могли использоваться в политических целях. Мусульманское благочестие и приверженность к кочевому образу жизни причудливо переплелись в ситуации, когда бий Иштерек в середине 1610-х годов «дал… завет цр своей вере… что ему нигде ни в которые городы не ездити», причем подчеркивалось, что особенно неприемлем для него визит в «каменои белой город» Астрахань (т. е. в новопостроенную крепость на противоположном берегу от прежнего Хаджи-Тархана). Данным обетом Иштерек мотивировал свои отказы от бесконечных приглашений воевод прибыть к ним на переговоры. Но при этом он не раз заявлял, что «завет переставит», если из аманатов будут освобождены его сын и племянник, плененные после разгрома Заруцкого на Яике в 1614 г. (НКС, 1615 г., д. 1, л. 24; д. 2, л. 5, 17; д. 12, л. 10). Значит, этот обет служил скорее средством давления на российское правительство и воевод, чем проявлением мусульманского рвения. В 1642 г. стало известно о таком же поведении мирзы Султан-Ахмеда б. Аксак Кель-Мухаммеда Тинмаметева, подданные которого «кочевали… по степи, потому что по своей вере господу Богу обет… на себя положили, что… в город не ездить» (НКС, 1642 г., д. 5, л. 16, 21).
Дипломатической уловкой выглядел и Иштереков «обет Богу, что шапки с себя не снимать». Ногаи выдвинули этот довод в 1615 г., не желая показать свою зависимость от России во время оглашения царской грамоты. Лишь когда посланец царя в Астрахани отказался начинать переговоры, бий, «стоя многое время и говоря тайно с сеитом своим Ибреимом, шапку с себя снял». Надуманность «обета» проявилась сразу, поскольку присутствовавший тут же мирза Аксак Кель-Мухаммед не пожелал обнажить голову не из-за клятвы перед Аллахом, а «потому, что у него голова болит» (НКС, 1615 г., д. 2, л. 7, 8)[379].
Еще один своеобразный обряд зафиксировали А. Олеарий и вслед за ним Я. Стрейс: ребенка-первенца, случалось, посвящали Богу или какому-нибудь святому, в знак чего дочери в правую ноздрю, а мальчику в мочку уха вдевали перстень (серьгу?) с драгоценным камнем (Олеарий 1906, с. 405; Стрейс 1935, с. 196). Во второй половине XVIII в. ношение подобных перстней отмечено уже среди прочих женских украшений без какой-либо связи с посвящением (Георги 1799а, с. 41), а еще через столетие наблюдается исчезновение неканонических религиозных церемоний, связанных с рождением сына или дочери (Ананьев 19096, с. 10). Современные ногайцы с указанным обычаем, насколько мне известно, не знакомы.
Не много данных и о погребальной обрядности в Ногайской Орде. Собственно, эта мусульманская держава придерживалась порядка захоронения и поминания, присущего в целом миру ислама, и Ж. де Люк уверял, будто погребение устраивается у ногаев так же, как у крымских татар, — в присутствии муллы, в деревянном гробу, в могиле с двумя камнями; девушкам в ноги и изголовье кладут яркие ленты или цветы; единственное заметное отличие — насыпали курган, «чтобы помешать зверям разрыть трупы» (Люк 1879, с. 482, 483, 487). Последнее действие объяснялось, наверное, не только заботой о сохранности могилы, но и давней кипчакской традицией, несомненным реликтом язычества.
Позднее сооружение курганов прекратилось, а ногайцы XIX–XX вв. стали хоронить по обычным мусульманским ритуалам (Гаджиева 1979, с. 128). Более консервативными оказались поминальные обряды на сороковой и сотый день и через год после смерти. Мусульманским там было лишь чтение отрывка из Корана. Практически весь остальной церемониал остался доисламским (Муканова, Кочекаев 1985, с. 63, 64). Во время поминок устраивались молебен, обильное угощение, раздача подарков и денег (ИКС, д. 7, л. 37, 45, 45 об.). Некрополь знатных мангытов располагался в районе Сарайчука на Яике, но о каких-либо церемониях там источники не упоминают. Есть данные и о другом кладбище — «вь Юргече у астана», «где лежат их родители на астан»; может быть, это был могильник многочисленных выходцев из Ногайской Орды на территории Хивинского ханства (в Хорезме?) (ИКС, 1639 г., д. 6, л. 1; д. 11, л. 26)[380].
В восточном Дешт-и Кипчаке сохранилось много отдельно стоящих в степи мавзолеев из обожженного кирпича или грубо обработанного камня. Датируются они XIV и последующими веками, т. е. периодом активной исламизации региона. Это семейные и одиночные усыпальницы кочевой аристократии на территории их кочевий (Егоров 1985, с. 124; Кастанье 1910). Г.И. Перетяткович считал заботу о монументальном увековечении предков особенностью именно ногаев (Перетяткович 1877, с. 138). Подобные памятники различного вида назывались мазар или кешене. Судя по дипломатической переписке, они устанавливались над могилами биев, мирз и иногда их приближенных. Возле них и устраивались поминальные тризны. В ногайские послания в Москву то и дело включалась просьба прислать деньги или материалы для постройки «кешеней» (Кобеко 1889, с. 269, 270; ИКС, д. 4, л. 67, 308, 308 об.; д. 7, л. 37, 45, 45 об.; д. 8, л. 236 об., 237, 276). Но во время распада Ногайской Орды, в первой трети XVII в., таких запросов уже не стало из-за того, что основная масса ногаев отдалилась от своих старых родовых могильников в Западном Казахстане. Сооружение мавзолеев прекратилось.
Представляется, что аналогичный путь — расцвет и отмирание — был присущ и строительству мечетей. Археологические и фольклорные данные говорят о существовании многих мечетей в Ногайской Башкирии последней четверти XV в. (Фаизов Г. 1995, с. 37), что соответствовало и массовому строительству там кешене. Редкая информация позволяет предположить наличие мечетей и на основной территории Орды. В 1553 г. мирза Белек-Пулад б. Хаджи-Мухаммед просил у царя строительные материалы для возводимого «Божиего дома мизгити», а в 1564 г. Дин-Али б. Хаджи-Мухаммед поведал о своем желании получить сторублевое жалованье, чтобы «тем бы мне поставити в Сарайчике мечит» (НКС, д. 4, л. 187; д. 7, л. 65).
Постепенно отходя с казахстанских пастбищ к западу, ногаи концентрировались у Астрахани и сосредоточивали в ней свою религиозную жизнь. Уже в 1586 г. существовала мечеть, в которую крымский царевич Мурад-Гирей ездил молиться, «а мечеть от города менши полуверсты» (КК, 1586 г., д. 1, л. 27). В 1620 г. затеял строительство новой мечети в самой Астрахани ногайский сайд Сайф ад-Дин, о чем известил царя Михаила Федоровича— «чтобы, приходя, всякие люди про твое государево многолетнее здоровье Бога молили» (НКС, 1619 г., Д. 2, л. 288).
Те ногаи, что рассеивались по южным степям Восточной Европы, отрывались от родственных элей и в целом утрачивали обычай возведения молитвенных зданий (как и в случае с кешене). Правда, известно, что хан Сахиб-Гирей в 1530-х годах повелел поставить несколько таковых в Буджаке, чтобы привлечь туда переселенцев из-за Волги (Риза 1832, с. 106). Но эта мера сопровождалась насильственной седентаризацией и находилась в русле крымской, а не ногайской культурно-религиозной и экономической политики. Ногайцы Крымского юрта в XVIII в. в своих поселках имели каменные мечети с черепичными крышами и без минаретов (Тунманн 1991, с. 48). Позднее некоторые локальные группы кавказских ногайцев вообще не имели собственных стационарных мечетей. В XVIII в. у них еще сохранялись какие-то кочевые молельни (Скальковский 1843, с. 111), а в следующем столетии молились уже под открытым небом или, если стояли морозы, в своих жилищах (Павлов 1842, с. 23, 24)[381].
Информация о мусульманском духовенстве Ногайской Орды крайне фрагментарна. Старый торговый и административный центр Дешта Сарайчук в принципе имел потенциал для привлечения туда священнослужителей