Очерк 6.Отношения с Россией
За более чем двухсотлетний период своего существования российская историческая наука много раз обращалась к рассмотрению отношений Русского государства с Ногайской Ордой. Большинству суждений по этому поводу был свойствен налет идеологической заданности, а проще говоря — русоцентризм. Имеется в виду, во-первых, взгляд на эти отношения только с позиции русской стороны, во-вторых, рассмотрение ногаев лишь как субъекта внешней политики России, а не равноценного и самостоятельного партнера. При этом заволжские кочевники зачастую воспринимались как сила, враждебная России, и потому связи с ними сводились к категории «борьбы»[405].
Подобная трактовка событий сохраняется и в новейшей литературе. «Большие Ногаи в Заволжье, — пишет В.А. Осипов, — оставались для России пережитком золотоордынского наследия, с которым приходилось бороться дипломатическими и другими средствами в течение длительного времени» (Очерки 1993, с. 29).
В 1920-х годах ненадолго появилась еще одна, противоположная точка зрения — о колониальной экспансии «торгового капитала Московского государства», который руками казаков «почти истребил ногайцев, замыкавших путь по Дону, Волге и Яику», уничтожил туземное степное население: «Методы колониальной политики Москвы ничем не отличались от методов западноевропейских государств в Америке и Африке» (Янчевский 1930, с. 3, 11–14).
Существует также мнение о ногаях как орудии московской дипломатии, ее подспорье в политических комбинациях с Крымом, поволжскими Юртами, османами (см., например: Смирнов Н. 1958, с. 14; Усманов А. 1982, с. 117). При этом подчеркивается усиление ногайского фактора в летние месяцы, когда Орда размещалась на летовьях в Поволжье (Шмидт 1954, с. 212)[406]. Ш. Лемерсье-Келькеже уверена, будто «без помощи или хотя бы нейтралитета ногаев не были бы возможны ни завоевание Астраханского ханства в 1556 г., ни покорение Сибири в 1580-х годах, ни русское продвижение к Кавказу» (North 1992, р. 22). Ногаи при любом из этих подходов предстают как пассивный материал для политического воздействия, для достижения дружелюбия, нейтралитета или, напротив, вытеснения их из занимаемых ими степей.
Оценки методов, при помощи которых Москва достигала этих целей, тоже неоднозначны и порой противоположны. «Используя внутренние противоречия среди ногайцев, русские всегда старались натравить мурз против бека (т. е. общеногайского бия. — В.Т.). Иногда давали мурзам оружие, пушки и даже войска, чтобы мурзы воевали против беков», — читаем у Г. Газиза (Газиз 1994, с. 93; то же см.: Kappeler 1992, р. 91). Е.П. Алексеева и И.М. Аджиев, напротив, считают, что «русское правительство в своих собственных интересах пыталось прекратить в ногайских Ордах внутренние феодальные междоусобицы и часто достигало успеха» (Народы 1957, с. 124).
Наконец, распространенным является мнение, будто ногаи завязывали контакты с Московским государством, руководствуясь единственно меркантильными интересами. Впервые его сформулировал, очевидно, М.М. Щербатов, заявив, что «вся верность и дружба сих народов к России основана была на одной корысти» (Щербатов 19036, с. 782). Действительно, поминки и затем жалованье служили существенным компонентом ногайско-русских отношений, да и сами ногаи понимали, что «мурзам от… государей подарки бывали, чтоб… мурзы на… государевы украины войною не ходили» (НКС, 1632 г., д. 1, л. 142 — слова мирзы Али Уракова).
Но все же нельзя целиком свести эту страницу дипломатической истории к «корысти» и выпрашиванию поминков. Ведь Россия являлась для кочевников не только источником подачек, но прежде всего рынком. Соседство огромного русского рынка определяло и политическую ориентированность значительной части мангытских аристократов на Россию (см., например: Златкин 1983, с. 83, 84; Кидырниязов 1991а, с. 113). Правда, Е.Н. Кушева и С.О. Шмидт увидели причину появления «промосковской» партии также и в «грубом физическом (?! — В.Т.) нажиме турецко-крымских агентов в Ногайской Орде», приведшем к поискам противодействия ему в лице русского царя (Кушева 1950, с. 241; Кушева 1963, с. 186; Очерки 1955а, с. З66)[407].
Работы некоторых исследователей отличаются попытками встроить ногайско-русские отношения в контекст более обширный, нежели политическая конъюнктура середины XVI — начала XVII в. Так, Р.Г. Буканова наметила интересные отличия между связями России с Ногайской Ордой и России с Крымом: непосредственное соприкосновение кочевий с русскими владениями; населенность юго-восточных окраин Московского царства неславянскими народами; более скромные, чем на крымском пограничье, масштабы строительства крепостей в Диком поле и заселения их военно-служилым людом (Буканова 1981, с. 12, 13). А. Беннигсен и Ж. Вайнштейн полагают, что у русских и ногаев имелось общее идеологическое наследие — доставшиеся от Золотой Орды чингисидские традиции (адат-и чингизийе), вследствие чего ногаи чувствовали себя ближе к русским, чем, допустим, к османам (Bennigsen, Veinstein 1980, р. 58).
Весьма любопытные наблюдения содержатся в работе А. Каппелера. Немецкий историк включает ногайско-русские контакты в общую историю контактов Руси и Степи и выделяет их как особый этап этой истории. По его мнению, сохранялись традиционные элементы отношений, сложившиеся еще во времена Киевской Руси: набеги и грабежи со стороны кочевников и противостояние им славян (но при этом привычный способ противостояния — укрепление границы — был дополнен использованием против ногаев касимовцев, донцов и волжских казаков); интенсивные дипломатические сношения и их большая роль в информировании славян о степном мире; оживленная торговля; участие степняков-наемников в войнах на стороне русских и переход кочевых аристократов на службу в Россию (Kappeler 1992, р. 90, 91, 100). Новым же, нетрадиционным явлением стало наступление Руси на Степь, на Поволжье, ее территориальная экспансия в XVI в. В целом ногайско-русские отношения, по заключению А. Каппелера, в XVI столетии прошли две главные фазы. Первая характеризуется тесными политическими и экономическими узами, принципиальным признанием кочевников равными партнерами, хотя и превосходящими русских в степях в военном отношении и не признающими оседлое государство равным себе. Вторая фаза, начинающаяся с завоевания Казани и Астрахани, характеризуется медленным, но систематическим продолжением собирания Москвой бывших золотоордынских территорий и нарушением экономического, политического и военного равновесия в пользу России (Kappeler 1992, р. 100, 105).
Как бы мы ни подчеркивали дипломатические и торговые аспекты межгосударственного взаимодействия в Восточной Европе, военное соперничество тоже являлось, конечно, важной его частью. Ногайские отряды нередко вторгались на российские окраины, а в союзе с крымцами иногда прорывались и во внутренние области страны. Пути вторжений татар и ногаев на Русь сами русские называли тюркским словом сакма. Оно означает след на земле, оставшийся после прохождения конницы, а в широком смысле — маршрут похода кочевников. По наблюдениям В.П. Загоровского, пути вторжений степняков проходили главным образом по возвышенностям, сухим водоразделам рек; татары и ногаи стремились избегать переправ через реки и заболоченные места, обходили густые леса (Загоровский 1969, с. 52).
Ногайская дорога, или Ногайский шлях, начавшись на Переволоке (царицынской переправе через Волгу) восточнее Дона, шла через верховья его левого притока Битюга. На территории современных Тамбовской, Воронежской и Липецкой областей сакма тянулась по водоразделу между Матырой и Липовицей — притоками Воронежа и Цны, пересекала реку Воронеж на Торбеевском броде (у будущего города Козлова) и далее шла по степной полосе междуречий Польного Воронежа и Челновой, Воронежа и Цны, Польного и Лесного Воронежа. Этот путь считался постоянным и наиболее кратким маршрутом ногайских набегов. В России конца XVII в. считали, будто именно этой сакмой в свое время «и Батый на Русь войной шол». Далее к северу единый Ногайский шлях разветвлялся на несколько дорог, ведущих в места мордовские, рязанские, шацкие (Голомбиовский 1892, с. 49; Загоровский 1992, с. 159, 160; Мизис 1990, с. 18, 19; Новосельский 1948а, с. 79; Панова 1981, с. 8, 9; Платонов 1898, с. 90; Платонов 1937, с. 65, 66; Modem 1981, р. 42, 43).
Недалеко от впадения Воронежа в Дон, в урочище Казар, где опасно сближались Ногайская дорога и Кальмиусский шлях, в 1586 г. был поставлен город Воронеж. По государеву указу в 1623 г. в этих местах была образована 956-верстная засечная черта. В течение 1630–1650-х годов здесь появилась цепь крепостей: Козлов, Усмань, Коротояк, Острогожск. На пространстве между крепостями расположились десятки сторож. Вся система укреплений получила название Белгородской черты. До XVIII в. в речи населения Воронежского края бытовали выражения «Ногайская дорога», «Ногайская сторона» Дона (АМГ, т. 1, с. 60, 61; Голомбиовский 1892, с. 49, 50; Грамоты 1852, с. 168; Загоровский 1969; Кошелев 1958, с. 204; Очерки 1961, с. 44; Платонов 1898, с. 90).
На других направлениях ногайских вторжений были поставлены крепости Ряжск, Симбирск, Шацк и др. (Любавский 1996, с. 296, 304). Для защиты юго-восточного рубежа правительство должно было постоянно держать здесь десятки (до 60) тысяч ратников (Каргалов 1974, с. 154; Тьеполо 1940, с. 340; Ченслер 1937, с. 59). Хотя оборона от ногаев требовала гораздо меньше сил, чем борьба с крымскими набегами[408], в течение второй половины XVI–XVII в. там возникла мощная система укреплений из рязанских городков-крепостей, Закамской оборонительной черты (в нее входил древесно-земляной Ногайский вал) и засек — Шацкой и трех Ряжских (Заинская 1994, с. 179; Платонов 1898, с. 83; Яковлев 1916, с. 23–25)