Казанские беки, проживавшие у Ямгурчи и Ибака (затем у Мамука), не разделяли примирительных настроений Мусы. Попытка переломить ситуацию в Казани в пользу проногайской группировки вылилась в авантюристический захват города Мамуком в 1496 г. и бесславный отъезд его оттуда через год, о чем мы уже рассказывали. Муса, естественно, выступил против этой кампании и пытался противодействовать ей. Однако когда из России в Казань был привезен и посажен на ханский трон младший брат Мухаммед-Амина, Абд ал-Латиф, не выдержал и он: Москва слишком явно пренебрегала интересами ногаев, организовав новое воцарение без консультаций с ними и руководствуясь только своими соображениями. В 1500 г. ногайские отряды во второй раз (после 1496 г.) обступили столицу Юрта. На этот раз возглавлял поход сам Муса вместе с Ямгурчи, а претендентом на престол от них был очередной сибирский Шибанид — Агалак б. Махмудек, младший брат Ибака и Мамука. Казань выдержала трехнедельную блокаду, молодой хан Абд ал-Латиф ежедневно совершал вылазки. Не добившись никакого успеха, Муса и Ямгурчи с сибирским царевичем ушли в степи (Вологодско-Пермская 1959, с. 294; Патриаршая 1901, с. 253; Разрядная 1978, с. 59; Худяков 1991, с. 57)[117].
Двукратный провал попыток возведения на трон своих креатур надолго отбил у предводителей Ногайской Орды охоту к военным действиям на средней Волге. Посрамленные сторонники войны затихли. Бий Муса и Ямгурчи-мирза через послов заключили с Иваном III договор о ненападении на Казань. В марте 1502 г. русскому послу, снаряжавшемуся в Крым, было велено известить хана Менгли-Гирея о том, что «ныне ногаи Казанской земле мирны», а ногайские послы от лица своих государей обещали ей «не чинить лиха» (ПДК, т. 1, с. 386).
Степень проникновения ногаев на территорию Казанского ханства дискуссионна. Мы отмечали малую вероятность изначального присутствия их в Юрте во времена Улуг-Мухаммеда. Вместе с тем едва ли можно сомневаться в наличии ногайского компонента среди населения государства. Во-первых, об этом свидетельствует топонимика: Ногайские ворота в столичной крепости, Ногайская даруга — одна из пяти провинций Юрта и пр. (см., например: Гарипова 1980, с. 149; Гарипова 1982, с. 123–128; Заринский 1884, с. 74; История 1968, с. 84, 85). Во-вторых, приток переселенцев из Ногайской Орды фиксируется башкирскими и татарскими генеалогиями-шеджере (см.: Ахметзянов М. 19916, с. 51, 150; Ахметзянов М. 1994, с. 39; Соколов 1898, с. 51; Шеджере Гирает-бия — личный архив Н.М. Мириханова). Но по фольклорным источникам затруднительно судить о том, насколько фигурирующие там ногаи соответствовали ногаям историческим, выходцам из Ногайской Орды. Ни большее по сравнению с окружающим населением количество кипчакских элементов в языке, ни совпадения в названиях родов (элей) еще не позволяют отождествлять пришлых кипчаков с ногаями, как это пытаются делать, например, М.И. Ахметзянов и Д.М. Исхаков (Ахметзянов М. 1985, с. 62; Исхаков 1993а, с. 137; Исхаков 1998, с. 23–25, 57 и др.). Кипчакские миграции продолжались сотни лет, а ногаи консолидировались в Мангытском юрте лишь во второй половине XV в., и хотя тоже были кипчакоязычными, не могут «нести ответственность» за все передвижения кипчакоговорящих жителей Восточной Европы.
Другое дело, что время от времени ногайские войска прибывали на территорию ханства для решения политических задач и, случалось, надолго задерживались там. Например, известно, что при вторичном царствовании Мухаммед-Амина (1502–1518) в его владениях расположилась двадцатитысячная ногайская конница (Марджани 1884, с. 49, 57). С некоторыми оговорками и с учетом событий, которые мы разберем в следующих главах, можно согласиться с В.М. Жирмунским: ногаи служили ханам за дань и прочие денежные выплаты (Жирмунский 1974, с. 425). Но мы не располагаем никакими данными о земельных пожалованиях за службу (см.: Галлямов 1994, с. 175).
В целом уже на событиях XV и первых лет XVI в. можно убедиться, что ногайско-казанские отношения были весьма неровными: активная политика сменялась многолетним безразличием, военные авантюры— мирными заверениями и сотрудничеством. Наверное, имеет смысл вслед за С.Х. Алишевым учесть и сезонный характер кочеваний ногаев: «Они то углублялись в степи, то подходили к границам Казанского ханства в зависимости от состояния пастбищ, обусловленного ежегодными изменениями климатических условий» (Алишев 19956, с. 30). К этому обязательно следует добавить фактор политической обстановки в послеордынской Восточной Европе: ногаи отвлекались от средневолжских дел не только из-за откочевок на южные зимовки, но и по причине внутренних распрей, походов на Большую Орду и позднее на Крым и Астрахань, миграций части населения в Сибирский юрт, Казахское и узбекские ханства.
В начале XVI в. Мангытский юрт стал абсолютно самостоятельным политическим образованием с собственными администрацией, войском и территорией. Со смертью Мусы закончилась ранняя история Юрта, когда он считался составной частью ханства левого крыла (Кок-Орды) Улуса Джучи. Своим младшим братьям и сыновьям бий Муса оставил уже не маленькое кочевое владение с зависимым статусом, а могущественную степную державу — Ногайскую Орду.
Глава 4.Наследники бия Мусы.Первая Смута
Десятки лет Ямгурчи находился в тени своего великого брата. Смерть Мусы выдвинула его на вершину иерархической пирамиды. Среди потомков Ваккаса (и, возможно, Нур ад-Дина) не осталось никого старше его. При этом он являлся единоутробным братом покойного бия (Валиханов 1961 г, с. 145), отчего наследование воспринималось ногайской знатью естественно с точки зрения не только ближайшего родства, но и преемственности политики. За короткое время своего «княжения» (1502–1504)[118] старый Ямгурчи, видимо, действовал по инерции: связи и отношения с поволжскими ханствами, Крымом и разгромленными сыновьями Ахмеда протекали при нем в русле, определенном Мусой.
Статус Ногайской Орды как «казачьего» образования в первые годы XVI в. сохранялся. В 1501 г. Ямгурчи обращался к Ивану III «дядя» (Посольская 1984, с. 52), признавая свое неравенство с московским государем. В глазах крымского хана он, очевидно, не мог считаться бием, подобным Мусе, который, напомним, получил бийский (беклербекский) пост из рук хана Ядгара. Ямгурчи же провозгласила таковым мангыто-ногайская знать. Поэтому Менгли-Гирей продолжал титуловать его мирзой (см., например: ПДК, т. 1, с. 467, 474), в то время как Мусу прежде неизменно величал «князем» (бием). Тем не менее в тюркском фольклоре повсеместно Ямгурчи (Ямгырсы, Жамбыршы и т. п.) стоит в одном ряду с прочими ногайскими верховными правителями после Мусы.
Почему же окрестные правители не видели в нем полноценного властителя, а кочевники признавали его полномочия? При ответе на этот вопрос может помочь краткий перечень мангытских биев, приведенный Кадыр Али-беком: «Родились Муса и Ямгурчи. Затем был сын Ямгурчи Агиш-бек, он управлял улусом. Затем был Хасан-бек, а улусом управлял Алджагир-мирза, После Хасан-бека Шидак, сын Мусы-бека, был беком. Затем Шейх-Мамай-мирза управлял улусом, но беком не стал. После этого беком был сын Мусы-бека Юсуф-бек» (Кадыр Али-бек 1854, с. 155). Как видим, четко различаются две категории административных иерархов — беки (бии) и правители улуса. Мы уже встречались с аналогичным разделением полномочий, когда рассматривали фактическое соправительство Мусы, его дяди Аббаса и брата Хорезми. Первый и второй являлись биями по ханскому назначению (соответственно от Ядгара и, вероятно, Абу-л-Хайра), последний тогда же «управлял улусом», т. е. непосредственно населением Мангытского юрта.
После кончины Аббаса Муса, судя по всему, не собирался ни с кем делить власть. Но почти постоянное присутствие рядом с ним преданного брата, Ямгурчи, позволяет предположить разграничение компетенции между ними. Когда же Ямгурчи оказался во главе ногаев, соседние монархи продолжали видеть в нем только «правителя улуса», а не полноценного бия, т. е. не беклербека при одном из ханов. Может быть, такой подход и коробил ногайского сюзерена, но объем его власти и унаследованный авторитет «хакима Дешт-и Кипчака» не позволяли ему проситься даже на номинальную службу к какому-нибудь Джучиду.
В последнее десятилетие жизни Мусы угадывается зарождение некой самостоятельной структуры под началом Ямгурчи. Его имя регулярно появляется в сопровождении сочетания «пять мирз». В 1503 г. хан Большой Орды Шейх-Ахмед направлял гонцов «к Емгурчею… мырзе и к пяти мырзам», чтобы договориться о совместном нападении на крымцев; Ямгурчи вместе с пятью мирзами просил Ивана III вернуть из России в Ногайскую Орду его дочь, сосланную казанскую «царицу» Каракуш; они же заключили совместную шерть с великим князем[119] (ПДК, т. 1, с. 456, 457, 460, 461). Об определенной автономии этой группировки даже по отношению к самому Ямгурчи говорит и его неуверенность в повиновении пятерых аристократов его воле: «Ино на Менли Гиреа царя никому ратью не хаживати, а и пять мырз похотят на него идти ратью (без спроса! — В.Т.), и яз их не пущу» (ПДК, т. 1, с. 503). Другое объединение мирз упоминается в цитированном выше послании хана Мухаммед-Амина Ивану III при описании ногайских кочевий: «Апаса князь на Илеке… а Едисан со князем Опасом вместе» (Посольская 1984, с. 46). Фигурирующий здесь Едисан[120] в русском переводе вновь появляется в грамоте Ивана III Менгли-Гирею: «Нагаи, Емгурчей мурза и семь родов перелезли на сю сторону Волги» (ПДК, т. 1, с. 513). «Семь родов» (будущая Орда Едисан XVII–XVIII вв.), следовательно, в конце XV в. держались рядом с главой Юрта Аббасом. Когда таковым стал Ямгурчи, они примкнули к нему.