йчука правитель восточных кочевий Шейх-Мамай б. Муса. Обрадованный солидарностью сурового брата, Саид-Ахмед выслал ему на подмогу «ертоульную» рать — авангардную легкую конницу (Посольские 1995, с. 146). Не желая принимать бой со все увеличивающейся конной армадой, мирзы отошли обратно к Волге. К этому времени относится первая достоверно известная попытка собрать мангытских сановников на съезд. Предметом обсуждения объявлялась подготовка похода на Хаджи-Тархан, но фактически должно было состояться примирение мирз после Смуты. Начало съезда планировалось на 20 июня того же, 1535 г. Инициаторами выступили Саид-Ахмед и его братья Шейх-Мамай с Хаджи-Мухаммедом, которые держали совет по этому поводу 20 апреля, сразу после отступления мирз-мятежников.
В тот раз примирения не получилось. Слишком много обид накопилось за предыдущие годы, да и бий вел себя неподобающим образом. Когда к нему явился московский посол Д. Губин с царскими грамотами и дарами (поминками) для бия и высших мирз, глава Орды все поминки забрал себе, задержал посла в своей ставке и приставил к нему соглядатая (Посольские 1995, с. 147). Это вывело из себя и его родичей, кочевавших на западе во главе с Мамаем, и обитателей восточных кочевий под предводительством Шейх-Мамая. Но если первые просто «злобились», то вторые решили восстановить справедливость в отношении русских подарков. Шейх-Мамай с младшим братом, Исмаилом, своими табунами вытоптали («вытравили») ту территорию, которая «было кочевище кочевать княжой орде и княжому улусу» (Посольские 1995, с. 147, 151). Более того, от бия отъехали собственные его дети и ближайшие соратники («Карачи силных улусов»), Ни один мирза в такой обстановке на курултай не явился (Посольские 1995, с. 147, 148, 151). Чтобы смягчить родичей, бий решил все-таки начать войну с Астраханским ханством. Он рассчитывал, что перспектива военной добычи или контрибуции смягчит разгневанных братьев (о том, чтобы раздать им присвоенные царские дары, он, видимо, и не помышлял). Действительно, в донесении Д. Губина говорится, что какие-то сыновья Мусы приехали к Саид-Ахмеду на реку Чаган в преддверии похода. Однако абсолютное большинство мирз, «на князя злобясь», так и не явились к месту военного сбора.
В рассматриваемых событиях уже угадываются две территориально-политические группировки ногайской знати, восточная и западная. На востоке — в Западном и Центральном Казахстане, Башкирии и Юго-Западной Сибири — располагались кочевья, подчинявшиеся Шейх-Мамаю. Именно у него нашли прибежище те потомки Ямгурчи, которые не успели или не захотели бежать из Орды (см.: Посольские 1995, с. 155). Западная группировка располагалась на Волге, ее возглавлял Мамай; заметными фигурами там были также Хаджи-Мухаммед б. Муса и дети Алчагира, Кель-Мухаммед и Урак. Мирзы этого объединения держались довольно независимо и помимо воли бия посылали воинов в набеги на Мещеру (см.: Посольские 1995, с. 91). Иногда они перебирались на правый берег Волги, и тогда московское правительство старалось использовать их как заслон от все более опасных и частых крымских набегов (см.: Посольские 1995, с. 133). Впрочем, Урак не ощущал себя членом какой-то замкнутой корпорации и предпочитал полную самостоятельность. «Яз не в Нагаех живу, — писал он в июле 1536 г. Ивану IV. — Яз как бы в твоем дворе живу» и обещал передавать в Москву тайные замыслы Саид-Ахмеда и Шейх-Мамая (Посольские 1995, с. 185). Мамай и Хаджи-Мухаммед тоже держались несколько особняком от племянников. Во всяком случае, русская сторона пыталась наладить особые отношения с этими «большими мирзами» (а также с Исмаилом б. Мусой и приехавшим из Крыма Баки, правнуком Мансура б. Эдиге) (см.: Посольские 1995, с. 140, 141, 143). Уже в середине 1530-х годов проявилось своеобразие внешней ориентации западных мирз. Они находились ближе к казанским и российским рубежам и поэтому теснее общались с Московским государством. Необъятный российский рынок давал им возможность сбыта лошадей. Мирзы ценили эту возможность и часто (но далеко не всегда) проявляли внешнеполитическую солидарность с великими князьями — порой вопреки желанию бия. Сказанное относится и к Мамаю — лидеру западной группировки в первой половине 1530-х годов, и к сменившему его Хаджи-Мухаммеду, и к перенявшему у последнего лидерство Исмаилу. При этом Исмаил, например, не боялся перечить воле могущественного восточного владыки Шейх-Мамая и его сыновей (см.: Посольские 1995, с. 237).
Один из создателей ногайской военной гегемонии, победитель крымцев, убийца Мухаммед-Гирея I, мирза Мамай б. Муса, кочевал вдоль Волги. Верховная власть над ногаями ему не досталась. В догосударственной структуре Ногайской Орды того периода он, судя по всему, вынужден был довольствоваться пиететом «младших мирз» поволжской группировки и третьим местом в иерархии мангытских аристократов, после Саид-Ахмеда и Шейх-Мамая (см., например: Посольские 1995, с. 103, 104, 109, 180). Мамай был окружен величайшим почетом, никто в Орде не осмеливался порицать его поступки или оспаривать его мнение. Автономия его проявлялась и во внешних делах. Около 1531 г. он направил на Русь посольство с торговым караваном. В мещерских пределах эти торговцы были ограблены касимовскими татарами, некоторые погибли. До конца жизни Василия III мирза горел жаждой отмщения касимовцам и русским властям — патронам Касимовского царства. То и дело он снаряжал военные отряды на Мещеру, и братьям, в том числе Саид-Ахмеду, стоило больших трудов отговорить Мамая от подобных шагов, от резкого ухудшения отношений с Москвой[155]. Лишь после смерти великого князя Василия Мамай возобновил сношения с русским правительством, в первом же послании потребовав компенсации за расхищенный караван (Посольские 1995, с. 94, 96). Бий не мог рассчитывать на постоянную лояльность и солидарность авторитетного и неуживчивого Мамая. В период неурядиц 1535 г. в посольских донесениях из Орды не раз подчеркивалось, что «Мамай… и все мырзы со князем (т. е. против бия. — В.Т.) злобятца» (Посольские 1995, с. 147, 151).
Однако в целом мирзы считали, что междоусобная сумятица (первая Смута) к тому времени закончилась. Такое отношение отражено в послании Саид-Ахмеда 1534 г.: «Какими ни есть случаи, Юрт наш позыбалися бы[л] (т. е. поколебался. — В.Т.), и ныне мне милосердный Бог счасток дал» (Посольские 1995, с. 94).
Тем не менее, похоже, назревал новый политический кризис, подобный распре Алчагира с Шейх-Мухаммедом двадцатилетней давности. А в распоряжении Саид-Ахмеда не было никаких средств, дабы смирить и привлечь к себе огромный клан Нур ад-Дина. Необходимо было разработать систему каких-то стимулов, призванных заинтересовать мирз как в прочной верховной власти бия, так и в стабильности на ногайских землях. Важнейшей задачей являлось удовлетворение амбиций ведущих аристократов, старейшин правящего рода — Мамая и Шейх-Мамая. Первым шагом должно было стать конструктивное обсуждение ситуации, а для этого следовало все же добиться общего собрания мирз.
К преодолению раздоров располагала и внешняя обстановка. Триумфальные победы в 1520-х годах над Крымским и Казахским ханствами вновь превратили ногаев, как и во времена Мусы, в «хакимов Дешт-и Кипчака». Саид-Ахмед, вероятно, не очень приукрасил положение, когда сообщил юному великому князю Ивану Васильевичу в мае 1535 г.: «Темир-Кутлуевы царевы дети (т. е. астраханские ханы. — В.Т.) нам повинилися; Иваков царев сын и тот нам повинился £о всеми своими товарищи и слугами. Казатцкои царь Хозя Махмет царь с пятьюнатцатью сыньми у нас живет, триста тысяч моих казаков» (Посольские 1995, с. 131). Смертельный ужас перед заволжскими кочевниками испытывали ныне Гиреи, заискивала перед «бесчисленными ногаями» Казань. Повсеместное признание силы и влияния Ногайской Орды никак не означало дружелюбия к ней. Окрестные владетели по большей части боялись и ненавидели мангытских биев —. фактических узурпаторов древних царственных прав рода Чингисхана. Поэтому абсолютно истинной выглядит констатация Данилы Губина той поры: «Со все… стороны недрузи нагаем» (Посольские 1995, с. 153). Такая обстановка требовала обязательного единения «Эдигу уругу мангытов» — как для поддержания военно-политического доминирования в степях, так и для обороны от возможных ударов разномастных «недрузей», в первую очередь казахов, которые понемногу стали оправляться от поражений.
Осознание этих задач, актуальных для всего правящего дома ногаев, побудило большинство самых влиятельных мирз погасить конфликты. Весной или летом 1537 г. наконец собрался съезд примирения. Упоминания о нем содержатся в грамотах, доставленных в Москву в сентябре 1537 г. «Сего году на отца[156] своего есмя юрт пришли и все есмя заодин ся учинили» (Посольские 1995, с. 201), — писал Хаджи-Мухаммед. Русских решили посвятить в те решения съезда, которые касались их. Грамота Урака: «Ныне наши отцы и дяди, Сеид Ахмат князь да Ших Мамай мирза, и все Карачи и князи (беки немангытских элей. — В.Т.), подумав на сем совете, с тобою (Иваном IV. — В.Т.) в дружбе и в братстве хотят быти» (Посольские 1995, с. 203). Но анализ последующей ногайской истории показывает, что съезд не ограничился данной частной внешнеполитической проблемой. Основной задачей было сплочение различных группировок знати и их предводителей. С этой целью в Ногайской Орде произошла реформа управления.
Саид-Ахмед был признан равным по положению хану (но не ханом — это было невозможно для не-Чингисида). Его наследником, т. е. вторым лицом в пирамиде власти, наподобие татарского калги, объявлялся Шейх-Мамай. Место беклербека предоставили Хаджи-Мухаммеду. У него тоже был предусмотрен преемник в должности, как бы калга беклербека; данный пост предложили Мамаю, но тот, озлобленный крахом своей идеи рассчитаться с русскими, отказался участвовать в распределении власти. Тогда должность «калги беклербека» занял следующий по старшинству сын Мусы, Юсуф. Так почти все высшие мирзы оказались наделенными почетными функциями. Новая система иерархии вскоре была доведена до сведения великого князя московского: «Ныне во царево место яз, — писал Саид-Ахмед, — а в калгино место Ших Мамай, а во княжое место Кошум. И в калгино место Мамай был, и ныне Мамаю на тобя гнев есть… И ныне в то место Юсуф мирза» (Посольские 1995, с. 200). Шейх-Мамай был полностью удовлетворен решениями съезда. Он согласился быть наследным иерархом Ногайской Орды и вторил бию: «Брат мои старейшей князь — на царском жеребьи сидит, а мы на коложском жеребье сидим (в тексте: сидит. —