В.Т.). Что князь молвит, яз ис того не выйду… А будет князю недруг, и мы таковы же» (т. е. недруги князя станут нашими недругами) (Посольские 1995, с. 201). Следовательно, отныне двое из трех самых авторитетных предводителей, Саид-Ахмед и Шейх-Мамай, стали действовать в унисон. Остальные мирзы присоединились к соглашению, несмотря на скепсис Мамая и игнорирование им новых порядков.
Посягательство на управленческую монополию Чингисидов выглядело рискованным. Ведь полноценным государем в послезолотоордынских Юртах мог считаться только потомок Джучи. Однако если вспомнить предыдущую историю мангытов и ногаев, то можно проследить тенденцию к постепенному преодолению этой стойкой традиции. В разное время и в разных владениях ханы часто становились мангытскими марионетками, и бии Мангытского юрта управляли самостоятельно, лишь маскируя свое полновластие декоративной фигурой ими же поставленного династа. Муса-бий в конце XV в. уже решил обойтись без подставного монарха — и закончил жизнь и правление на вершине славы и мощи; никто не решался оспорить его властные (фактически ханские) полномочия. Тот же порядок по инерции старались сохранить бии Ямгурчи и Хасан. Затем Смута и казахская экспансия прервали государственное оформление Орды, но после «реконкисты» и осознания необходимости единства прежняя тенденция вновь ожила. Саид-Ахмед не был Чингисидом, поэтому его претензии на ханскую титулатуру, как и притязания его братьев на монархические посты, сопровождаются характерными осторожными оговорками: не «царь», а «во царево место», не калга, а «на коложском жеребье».
Отсутствие генеалогической связи с Джучи оставалось единственным препятствием для превращения Ногайской Орды в ханство. Да и легитимность она обретала, только имея во главе чингисидского династа. Упоминание о нем промелькнуло лишь однажды. В том же сентябре 1537 г., отмеченном серией триумфальных реляций в Москву, бийская грамота содержала новость о поставлении нового государя: «Шурина своего Хан Булат салтана, царем его чиню. И ты, как на нашего посла смотришь, так бы еси на его посла смотрил. Также и самого ("царя". — В.Т.), как меня, смотри» (Посольские 1995, с. 205)[157]. Царевич Хан-Булат неизвестен по другим источникам. Но можно определить, кто из султанов оказался достаточно близким к верхушке мангытов, чтобы те доверили ему престол. Это Хакк-Назар, чье имя — экзотичное для московских переводчиков — имело близкое арабское написание с «Хан-Булат». Кроме того, этот человек назван шурином, т. е. братом жены, бия. Старшая жена Саид-Ахмеда действительно обозначается в источниках как «Шиидякова царица болшая» (Посольские 1995, с. 162), следовательно, принадлежащая к ханскому роду[158]. По башкирским преданиям, сестра Хакк-Назара вышла замуж за Шейх-Мамая (Усманов А. 1982, с. 69), и именно с ним связано начало государственной карьеры казахского царевича. Ясно, что никакого участия в политике ногаев он не принимал[159], однако с полным основанием мог теперь титуловаться «хан казахов и ногаев» (см.: История 1993, с. 113).
Повышение фактического статуса ногайского бия сопровождалось и соответствующим словесным антуражем, официальной терминологией в переписке с соседями. Во второй половине 1530-х годов грамоты бия начинались «по-хански», с использованием формулы сёзюм (мое слово): «Силы находца Сидихметево княжое слово», «Победителя Сеид Ахматово княжое слово неправому верою Ивану ведомо б было», «Болшево в князех Сидахматово княжое слово» и т. п.[160] (Посольские 1995, с. 2, 130, 164). Соответственно ногаи попробовали также «подправить» и взаимное ранжирование государей. В цитированном письме Урака сказано о рекомендации съезда Ивану IV «в дружбе и братстве быти» с ногайской верхушкой. Правда, Саид-Ахмед поначалу не решился адресоваться к московскому монарху как к «брату», но об этом его намерении известил великого князя Шейх-Мамай (Посольские 1995, с. 97). А Мамай, не связанный итогами съезда, прямо называл его «братом моим князем Иваном» (Посольские 1995, с 97). Подобные намерения получили от Москвы быструю и жесткую отповедь; ссылки же на давнее отношение Эдиге к правителю Московии как отца к сыну были восприняты как «неподобные речи»: «Ты (Саид-Ахмед. — В.Т.) отцом меня не молвил и братом не зови». Тем более вызывающим выглядело последующее предложение бия назвать «себе меня государем и братом». Русская сторона веско указала: «И нам государь един Бог, а братья нам — тоурскои салтан и иные цари» (и не ниже!) (Посольские 1995, с. 94, 193, 194).
Таким образом, амбиции ногайского предводителя постепенно возрастали — от «брата и друга» к «государю». То же касалось и придворного церемониала. В своей ставке бий предлагал принимать русских послов с теми же официальными процедурами, с какими принимали ногайских в Москве: в частности, не обнажать головы при аудиенциях у великого князя, так как москвичи, присланные «в Наган», на приеме у бия остаются в шапках. Посольский приказ готовил своих эмиссаров к возможной встрече у ногаев с возрожденными золотоордынскими дворцовыми ритуалами и строго запрещал выполнять их (см., например: Посольские 1995, с. 111, 159 и др.). То, что было уместным в старину в Сарае или в XVI в. в Бахчисарае, казалось русским недопустимым и унизительным для себя в Саранчуке. Между тем летнее кочевое стойбище и зимняя резиденция бия в самом деле стали понемногу приобретать черты ханского двора. Там появился придворный персонал — кара-дуван, теку-дуван, писцы и др.
Еще одним показателем нового видения своего ранга ногайскими предводителями были попытки требования от Москвы ордынского «выхода» и тех выплат, что были обещаны Мухаммед-Гирею I и калге Бахадур-Гирею во время крымского нашествия на Москву 1521 г. На протяжении 1534–1537 гг. Саид-Ахмед неоднократно требовал себе таких же платежей, какие «всем царям казну даешь», причем в девятикратном, т. е. традиционно ордынском, исчислении. Образцы указывались ясно: сто тысяч алтын «взимка», которые Москва когда-то собирала в качестве ордынского выхода, а также шестьдесят тысяч алтын, якобы выплачивавшихся Василием III Мухаммед-Гирею I, который «тобя ежегод воевал» (Посольские 1995, с. 94, 127, 130, 164, 165).
Основанием для требований дани ногайская сторона считала свою победу над крымским ханом в 1523 г. и, стало быть, переход к ней его финансовых прерогатив: «От колких лет после царя которые куны Давал еси ему, тех забыл еси. И Бог тот (Крымский. — В.Т.) Юрт нам дал» (Посольские 1995, с. 131). Для вящей убедительности приводились ссылки на московскую древность: «Дед твои Калита Иван двунадцати (золотоордынским. — В.Т.) чиновьникам ис калиты денги горьстью емлючю, посылал. И опосле того дяде нашему Темирю князю сорок тысяч алтын денег давывали. А нашим толды отцем еще Юрт ся не достал. А ныне, слава Богу, тот Юрт у нас»[161] — выходит, нам и платите (Посольские 1995, с. 156).
Распределение дани тоже предлагалось по прецеденту: то, что шло «Магмет Кирею царю», предназначалось Саид-Ахмеду, а то, что полагалось крымским бекам, — ногайским «карачеям» (Посольские 1995, с 127). В соответствии с распределением компетенции мирз на примирительном съезде эта схема детально расписывалась: «Ты что царю давал, то мне (бию. — В.Т.) дай; а что Багатырь салтану (калге Бахадур-Гирею. — В.Т.) давал, то Ших Мамаю дай; а что князю (беклербеку. — В.Т.) давал, то Кошуму дай; а хоти к тобе посол Мамаев не пошел, и ты б ему Нурадинову пошлину таки послал; а Юсуфу в головах таки пошлину пошли» (Посольские 1995, с. 93, 200). Долю калги требовал в своих обращениях Шейх-Мамай (Посольские 1995, с. 201).
Реакция Москвы на эти претензии, неслыханные доселе от ногаев, колебалась от мягких увещеваний («Государь наш дружбы не выкупает, кто ему дружбу учинит, и он того своими поминки не оставит») до резкого отказа («Ни из начала такое дело не бывало — которое царю (крымскому хану. — В.Т.) посылаем, таковы бы нам к тебе поминки посылати, а иным мырзам калгины, а иным мырзам иных царевичев поминки… И тобе было так писать непригоже — чюжих поминков просити»). А иногда русские негодовали, отбросив политес: «И ты, князь, положи на своем разуме: пригоже ли так пишешь?!» (Посольские 1995, с. 168, 214). В Сарайчуке обижались, намекали на давний поход Эдиге к Москве, выговаривали русским послам («никто… мне так не смеетца, как государь твои») (Посольские 1995, с. 130, 148), но настаивать до конца не решались. Перспектива конфликта с сильной Россией не прельщала мирз.
Крымский хан Сахиб-Гирей, ненавидевший и боявшийся ногаев, тем более никогда не признал бы за ними статус ханства. Для Порты же все ногайские бии и мирзы были на одно лицо, и султану был безразличен конкретный ранг мангытского бия — одного из многих биев Дешт-и Кипчака. О реакции на решения курултая других правителей — казахских, казанских, среднеазиатских — ничего не известно.
Примирение мирз сопровождалось распределением не только иерархических степеней, но и, что более важно, реальной компетенции и уделов внутри Ногайской Орды. За Шейх-Мамаем было официально закреплено управление восточными, заяицкими кочевьями. Под его контролем находились степи Казахстана и Юго-Западной Сибири. Подвластные ему земли простирались от Яика до Сырдарьи и Иртыша. «Говорят, эта страна пустынна… а если где и обитаема, то там правит татарами Ших-Мамай» (Герберштейн 1988, с. 164, 179)8. Западной группировке мирз были доверены поволжские степи. Урак передал это так: «А коли (т. е. когда. — В.Т.) Сеид Ахмет князь на Яике был, а Ших Мамай мирза на Сыре (Сырдарье. — В.Т.) был, и оне нам, двем мырзам — Келмагметю да мне, Ураку, — придумали на Волге быти» (Посольские 1995, с. 203). Старшим на этой террито