нгытский бек был связан с Ногайской даругой — одной из провинций Казанского государства. Эта-то Ногайская даруга, собственно, и являлась тем «мангытским юртом», о котором писал царь Иван Васильевич Юнусу, отдельным княжеством, находившимся в руках казанских мангытов, по мнению Д.М. Исхакова. Административным центром даруги служил город Чаллы, построенный, по преданию, одним из казанских монархов (Исхаков 1995, с. 101, 102; Исхаков 1998, с. 16 и сл.). Ногайская даруга была довольно густонаселенной, в ней насчитывалось полторы сотни татарских поселений (см.: Чернышев 1971, с. 278; по подсчету Д.М. Исхакова, 41 селение — Исхаков 1998, с. 14). Подход Д.М. Исхакова в целом приемлем, за исключением двух принципиальных моментов: недоказанности существования влиятельного аристократического мангытского эля в ханстве, а также постоянного и непрерывного присутствия там верховного бека из мангытов. Собственно, известно-то лишь два бека — Юнус б. Юсуф и Зейнеш (о последнем мы поговорим в следующей главе); Д.М. Исхаков предполагает, что таковым мог быть еще Хаджи (Гази?) — Гирей, он же Алгази — местный интриган, известный по событиям конца 1480-х годов (Исхаков 1995, с. 102). Что касается всего остального периода ногайско-казанских отношений, то мы не располагаем какой-либо информацией о том, что данный пост был кем-нибудь занят. Зато есть сведения о близком соседстве с Казанским юртом мирзы Исмаила и получении им выплат в 1540-х годах.
Исмаил писал о получении «годового» из Казани при хане Сафа-Гирее, скорее всего во время второго и третьего царствований (1535–1546, 1546–1549). В эти годы Исмаил занимал сначала должность наместника Башкирии, а с середины 1540-х годов начал свое десятилетнее нурадинство (Трепавлов 19936, с. 49, 50; Трепавлов 1997в, с. 22). Он являлся старшим нурадином, т. е. правителем правого крыла, и потому распоряжался маршрутами кочевий. Летом он приводил улусы в казанские пределы и ставил лагерь «на Каме 60 верст от Казани» (Посольские 1995, с. 238). Именно там и на таком расстоянии находился стольный городок Ногайской даруги, которая, таким образом, служила летовкой нурадину. Едва ли он обретал права на доходы с оседлых жителей ста сорока девяти местных деревень, но огромные ногайские стада заполняли даругу, и сопровождавшие их кочевники подчинялись, конечно, только Исмаилу. Этот своеобразный феномен, когда на территории абсолютно суверенного Казанского ханства располагались ногайские пастбища, был отмечен историками (см., например: Алишев 19956, с. 30; Булатов 1974, с. 187). Самое логичное объяснение, к которому я полностью присоединяюсь, дал Д.М. Исхаков: Восточное Закамье находилось под двойным, казанским и ногайским, сюзеренитетом (Исхаков 1985, с. 45, 46). Оседлые жители тех мест подчинялись хану, а пространство между деревнями и близлежащими полями, садами, огородами летом находилось в распоряжении нурадиновых улусов.
Исмаил и Урус в грамотах писали о выплатах централизованных, шедших из ханской казны. Полагаю, что это и были те «мангытские доходы», которые отчислялись на долю «мангытского князя». Если такой бек изредка появлялся при дворе, то он имел право на них, но поскольку данный пост все же оставался в основном вакантным, то эти выплаты (и заодно функции соуправителя Ногайской даруги) получал правитель правого крыла Ногайской Орды, которое примыкало к казанским границам. Что касается прочих оснований для платежей, то мне удалось встретить по одному упоминанию о «Цареве найме» ногаев на военную поддержку хана (История 1903, с. 37) и о компенсации за товары из степи: «…шло (бию Исмаилу. — В.Т.)… от казанского царя за шубы и за сукна и за мед по сороку тысяч алтын» (ИКС, д. 8, л. 6 об.).
Восточные кочевники не участвовали в основании Казанского ханства, и объяснять появление там «мангытского места» присутствием ногаев в войске, сопровождавшем некогда Улуг-Мухаммеда, было бы некорректным (мы обращались к этому вопросу в главе 3). Столь же спорной выглядит и трактовка генезиса ногайских прерогатив как следствия страха казанцев перед степными соседями (см.: Перетяткович 1877, с. 240). Россия представляла для них более серьезную угрозу, однако ни «русского князя», ни «Русской даруги» в ханстве не появилось. К сожалению, документы молчат о причинах формирования интересующего нас явления. Удалось обнаружить лишь единственный отдаленный намек.
В 1552 г. Исмаил успокаивал царя Ивана после того, как «вся земля Казанская» призвала к себе на трон Ядгар-Мухаммеда без санкции Москвы. Среди прочих доводов нурадин указывал, что вообще подобный шаг незаконен в принципе: казанцы не вправе распоряжаться престолом, так как «Юрт не их — Магмет Киреев царев юрт был, обеим нам поровну было» (НКС, д. 4, л. 141). Здесь содержится явная реминисценция тех времен, когда в Казани водворилась крымская династия, а именно Сахиб-Гирей (1521–1524), Сафа-Гирей (1524–1532, 1535–1546, 1546–1549) и Утемиш-Гирей (1549–1551)[176]. Последний оказался ханом в малолетнем возрасте при ногайской протекции, но уже в то время, когда система «ногайских доходов» сложилась; в воцарении первого ногаи не принимали участия. А вот Сафа-Гирею Ногайская Орда действительно служила могучим и надежным тылом в борьбе за власть с русскими ставленниками. Впервые он стал ханом Казани тоже без заметного вмешательства восточных мирз, но его возвращение на престол в 1535 г. произошло с помощью Мамая б. Мусы, а в 1546 г. — с помощью мирзы Юсуфа и, видимо, нурадина Исмаила. В столицу вступала ногайская конница. Вот тогда-то и было принято решение о расплате Сафа-Гирея с союзниками (назначение ежегодных выплат в благодарность за прошлую поддержку и как аванс за будущую; введение поста мангытского бека — см. ниже), может быть, в тот период (1530–1540-е годы) произошло и учреждение Ногайской даруги как ближайшей к ногаям провинции, в которой те имели законное, дарованное ханом право летовать со своими стадами. Правомерно отнести данное соглашение ко второму воцарению (1535 г.), поскольку в следующем году Урак б. Алчагир уже использовал закамскую летовку: «Сами есмя ныне, по лету кочюючи, до Казани докочевали» (Посольские 1995, с. 186). Первый нурадин, Мамай, с братом Юсуфом тоже кочевали «близко Казани на летовище» (Посольские 1995, с. 150).
Интересы России и (в меньшей степени) Крыма в Казанском ханстве создавали в регионе обстановку, неблагоприятную для широкого ногайского влияния. Знать Казани периодически делала выбор между двумя патронами, ногаев же патронами никогда не считала и, судя по всему, воспринимала их как тактических союзников. По возможности с ними старались уживаться мирно, учитывая их многочисленность, воинственность и близкое соседство. Формы и степень активности ногайско-казанских отношений во многом зависели от успехов противоборствующих политических «партий» в ханстве. При этом периоды ханствования российских ставленников (Джан-Али, Шах-Али) были, как правило, временем интриг крымской «партии», ее тесных контактов с Ногайской Ордой и призыва на помощь ногайских войск. Ногаи же далеко не всегда решались подниматься на про-московских ханов и провоцировать конфликт с царем и великим князем. Обширные казанский и российский рынки стимулировали у значительной части мангытских мирз лояльное отношение к Казанскому юрту в принципе, вне зависимости от «партийной» принадлежности его очередного правителя.
В 1531 г. хан Сафа-Гирей был низложен беками и уехал к своему тестю Мамаю б. Мусе, часть его «советников крымцев и ногай» подверглась казни на родине, остальные последовали примеру хана (Воскресенская 1859, с. 276). Новым государем Казани летом 1532 г. стал привезенный из России Джан-Али б. Шейх-Аулиар. Через год в Москву явилась от него делегация к «отцу и брату» Василию Ивановичу с просьбой разрешить хану жениться на дочери мирзы Юсуфа б. Мусы — «того ради, чтобы земля Казанская в упокое была» (Патриаршая 1904, с. 69). Великий князь согласился, и в столицу Юрта прибыла «царица» Сююмбике. Советники Джан-Али мудро рассчитали средство для «упокоя» своего народа и государства. Пребывание свергнутого Сафа-Гирея у ногаев, которые ежелетне во множестве прикочевывали на близкую Каму, заставило искать способ заинтересовать ведущих степных мирз в мире с их западными соседями. К тому же у бывшего хана не опустились руки: он интриговал против Джан-Али, готовя его свержение, сносился с Краковом, представляя себя в переписке с королем убежденным воителем против «Московского» (Послание 1997, с. 31, 33, 34).
Почему для династического брака был выбран именно Юсуф, не совсем ясно: поволжская зона находилась в то время под контролем Мамая и Хаджи-Мухаммеда, Юсуф же обычно кочевал в Казахстане. Возможно, что только он имел дочь на выданье, а скорее всего он не был замешан в интригах Сафа-Гирея, приютившегося у Мамая. Мотивы легкого согласия Москвы на этот брак (ср. долгие переговоры в начале XVI в., когда Мухаммед-Амин решил жениться на дочери Мусы) объясняются стремлением обезопасить восточную границу Казанского ханства[177].
В отношениях между Юртами воцарился мир. По просьбе Юсуфа его брат, бий Саид-Ахмед, велел передать через своих послов казанскому правительству и бекам, что если они осмелятся поступить с новым монархом так же, как с Сафа-Гиреем, то ногаи ударят по ним в союзе с русскими (Посольские 1995, с. 128, 129)[178].
Брак Джан-Али и Сююмбике сложился неудачно. Детей у супругов не было, крепкой привязанности, видимо, тоже. Посол Данило Губин доносил «из Нагай», что Сююмбике жаловалась отцу, будто муж не любит ее. Юсуф тут же обратился к казанским бекам с просьбой сместить хана, а дочь вернуть на родину (Посольские 1995, с. 150). Это обращение Юсуфа, в довершение к вокняжению малолетнего Ивана IV после смерти Василия III (1533 г.) и крымским интригам, побудило местную знать к перевороту. В сентябре 1535 г. Джан-Али был убит. На трон вторично вступил Сафа-Гирей.