Весной 1551 г. в Ногайскую Орду опять приехал посланец из Стамбула, некий Ахмед-чавуш. Он побывал у Юсуфа и Исмаила. На сей раз бий не счел нужным информировать московского царя о своих контактах с главой мусульманского мира[197], поэтому информация в Москву поступила от русского посла «в Нагаях» Петра Тургенева и от Исмаила.
Из этих сообщений явствует, что Ахмед-чавуш убеждал бия и высших мирз прекратить сотрудничество с русскими и, наоборот, объединиться против них с татарскими Юртами. «Русского царя Ивана лета пришли, его рука над бусурманы высока», — передавал Тургенев слова турка, обращенные к Исмаилу. Казаки, служащие царю, отняли-де у султана Дон, обложили податью турецкую крепость Азов, воевали Перекоп и Хаджи-Тархан, вытеснили ногаев с Волги; касимовцы нападают на ногаев, пленили бывшего астраханского хана Дервиш-Али; в это время Иван регулярно воюет Казань. «А ведь наша ж вера бусурманская, и мы… смолылись все бусурмане, и станем от нево (царя. — В.Т.) боронитца заодин». За помощь в отстаивании Азова султан обещал Исмаилу посадить его в этом городе ханом, а также просил его пособить Казани, куда Сулейман I тоже собирается прислать хана (ИКС, д. 4, л. 33, 39–40 об.). Исмаил подтвердил, что как средство борьбы с растущей русской гегемонией предлагались совместные военные действия: «Хандыкерю и Крыму, и Казани, и Астарохани, и нашим бы нагаем всем соединачитися да твою землю воевати». Кстати, с Ахмед-чавушем явились крымский и астраханский послы (ИКС, д. 4, л. 11 об., 41, 52 об., 53, 66 об.).
Реакция бия на эти предложения неизвестна. Юсуф в это время в самом деле вознамерился напасть на Россию, отчаявшись найти Другой путь воспрепятствовать ее продвижению к средней Волге. И к этому его окончательно склонили доводы крымского хана Девлет-Гирея. Но о какой-либо коалиции с иноземными монархами, тем более с «хандыкерем», не могло быть и речи. Султан прямо заявлял (через посла) о неосуществимости своего вмешательства в дела к северу от Крыма; даже его собственное владение Азак (Азов) не могло рассчитывать на помощь своего государя: «А мне моему городу Озову пособить немочно — стоит от меня далече» (НКС, д. 4, л. 40 об.).
Русские публицисты в 1560-х годах домыслили содержание султанской грамоты и ответа на нее мирз, когда составляли «Сказание о царстве Казанском». Султан якобы обратился к «началным и болшим» мирзам: «О силныя нагаи многия, станите, мене послушав, соединитеся с казанцы во едино сердце в поможение на Казань на московскаго царя и великого князя, а паче же за веру нашу древнюю и великую, яко близ его живуща… Зело бо востает на веру нашу и хощет до конца потребите ю». Ногаи же будто бы отвечали, что московский царь снабжает Ногайскую Орду великой «потребою», и ссориться с ним мирзам невыгодно, и более того: «Не срам бо есть нам покоритися ему и служите» (Сказание 1959, с. 98, 99), Эта немыслимая в ту пору готовность к подчинению царю (притом что в Москве не знали о деталях переговоров) не позволяет признать версию ногайско-турецкой переписки в «Сказании» истинной. Ни дерзкий ответ султану, ни преклонение перед царем были невозможны в ногайской державе начала 1550-х годов.
Столь же сомнительной кажется идея коалиции. Многие историки видят в миссии Сулеймана I инициативу сколачивания единого антирусского фронта мусульманских государств (см., например: Бурдей 1953, с. 12; Османская 1984, с. 178; Очерки 1955а, с. 360; Шмидт 1964, с. 544, 545), причем В.М. Жирмунский безосновательно относит первую попытку создания коалиции еще к 1549 г., а Г.С. Сабирзянов приписывает эту инициативу Юсуфу (Жирмунский 1974, с. 458; Сабирзянов 1995, с. 94).
На самом же деле, во-первых, османское правительство весьма слабо представляло себе ситуацию в Диком поле, чтобы вести даже такую примитивную игру по сближению татарских Юртов и ногаев путем пропаганды их религиозной общности. В жестоких многолетних противоречиях между различными ветвями Джучидов и «Эдигу уругу мангытами» ислам никогда не занимал сколько-нибудь существенного места. К тому же ссылки на интересы веры, на борьбу против христиан были обычны для переписки султанского двора с мусульманскими правителями в XVI в. (Фодор 1996, с. 25, 26), служили своеобразным дипломатическим и идеологическим клише для обоснования всей внешней политики Стамбула и никакой специфической направленности против Руси не имели.
Во-вторых, Порта не склонна была рвать отношения с Россией, хотя и никогда не видела в ней потенциального союзника. Основными и традиционными, вековыми противниками османов являлись: в Европе — папы и Габсбурги, в Азии — Сефевиды и португальцы. Поэтому вплоть до конца 1560-х годов стамбульское правительство стремилось поддерживать с Москвой мирные отношения (Мейер 1996, с. 85 и сл.), и антирусская коалиция с мирзами в середине столетия выглядит сомнительной.
В-третьих, Ахмед-чавуш вовсе не являлся дипломатическим орудием Порты, призванным выковать антирусский союз. Ногайские земли (сначала кочевья Исмаила, затем яицкий домен Юсуфа) просто лежали на его пути в Среднюю Азию. Ведь он был послан вовсе не специально в Ногайскую Орду, а дальше, в Хорезм, к тамошнему хану Науруз-Ахмеду (Бараку) (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 226, 227). Об этом же свидетельствует как обращение мирз с Ахмед-чавушем, так и его дальнейшая судьба. Сперва его задержал у себя Исмаил, но потом отпустил дальше на восток, а на обратном пути из Ургенча турка посадил «в крепи» буйный Касим б. Шейх-Мамай (ИКС, д. 4, л. 66 об., 145). Только осенью 1552 г. многострадальный Ахмед-чавуш вернулся в Стамбул (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 227[198]. Перед отбытием от «Блистающего Порога» его снабдили грамотой султана с просьбой о содействии его миссии, обращенной ко всем государям, владения которых он пересечет, в том числе «Ямгурчи-бею» и «одному из ногайских беев» — Юсуфу. Это показывает неосведомленность Порты в степных делах: Ямгурчи был не беем, а астраханским ханом, у ногаев же «беем» являлся только Юсуф.
Итак, можно ли видеть в ногайско-османских отношениях конца 1540-х — начала 1550-х годов коалицию? Мне представляется, что нельзя. Более того, нет также никаких оснований усматривать какое-то заметное сотрудничество между Портой и Сарайчуком в тот период, вести речь о «турецком влиянии», не говоря уже о русско-турецком «соперничестве» в Ногайской Орде (см., например: Бурдей 1953, с. 12; Бурдей 1956, с. 190; Кидырниязов 19916, с. 126; Кушева 1950, с. 241; Кушева 1963, с. 186). Единственным существенным стимулом для контактов Османской империи с ногаями был поиск ею безопасных путей в союзный Мавераннахр, в обход враждебного Сефевидского Ирана (см.: Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976 р. 216)[199].
В августе 1551 г. Шах-Али с помощью русских полков в третий и последний раз занял казанский трон. Сююмбике с сыном Утемиш-Гиреем были увезены в Москву. Прочие вдовы Сафа-Гирея к тому времени уже давно вернулись к своим родителям (История 1903, с. 56). Юсуф не расставался с надеждой тоже когда-нибудь увидеть дочь в родных кочевьях. Теперь она вместе с его внуком оказалась в далекой православной столице. Раньше бий с сыновьями пробовали убедить Ивана IV, посадив Шах-Али в Казани, женить его на Сююмбике и тем самым примирить интересы России, Казани и Ногайской Орды. Теперь же главной заботой бия стало вытребовать «царицу» в степи. Из Москвы шли отказы. Сначала ее пленение объясняли «грубостью» ее покойного мужа по отношению к царю, затем — дружеским расположением к Юсуфу; что же до Шах-Али, то он, дескать, не желает на ней жениться. Главу ногаев пытались успокоить, заверяя, что «издоволили» ханшу одеждой и пищей и не препятствуют ее общению с маленьким Утемишем, а тот по возмужании получит-де от государя собственный юрт (НКС, д. 4, л. 81 об., 82, 117 об.).
В марте 1552 г. Шах-Али под напором татарской аристократии был вынужден оставить Казань и вернуться в Россию. В награду за верную службу он, назначенный теперь царем касимовским, попросил у государя руку Сююмбике. Ногайской верхушке эта свадьба с ханом-неудачником была теперь совсем не нужна, но русская сторона не собиралась советоваться с мирзами и только проинформировала их о своих намерениях, а после свадьбы сообщила о браке Шах-Али с Сююмбике. Брак этот сопровождался попыткой обоснования нормами обычаев: Шах-Али заявил, будто Сююмбике была за его братом Джан-Али, поэтому он имеет все основания жениться на ней (НКС, д. 4, л. 107 об.)[200]. «Царица» с новым мужем уехала в Касимов и окончательно пропала из поля зрения родственников. Крещеного Утемиш-Гирея, ныне «царя Александра Сафакиреевича», Иван IV оставил при дворе в Москве.
Как военное вмешательство русских в казанские дела, так и фактическое пленение дочери все больше выводили из себя Юсуфа. В его ставке был ограблен посол П. Тургенев — под предлогом того, что он не платит положенных «пошлин» бию (по золотоордынским дворцовым ритуалам!), а царь Иван воюет Казань — юрт Юсуфова внука Утемиш-Гирея. В ответ Иван Васильевич велел конфисковать все имущество у послов бия и посадить их под стражу в Замоскворечье; грамоты Юсуфа в Посольском приказе в тот раз даже не стали читать (ИКС, д. 4, л. 51, 51 об.).
Между тем тексты этих грамот позже были переведены и вписаны в Посольскую книгу, отчего и известны нам сейчас. Бий упрекал царя в пренебрежении сотрудничеством с ногаями в казанских делах и намекал на мобилизацию огромного ногайского ополчения (ИКС, д. 4, л. 75–76 об., 111 об., 112). Однако, как верно указывает С.О. Шмидт, в данном случае едва ли имела место реальная угроза. Главным опровержением воинственных намеков было письмо старшего сына Юсуфа — Юнуса, который изъявлял готовность поддержать Россию в борьбе за Казань (Шмидт 1964, с. 552).
Действительно, Юнус в цитированной выше грамоте (см. с. 246) показывал, что отступился от Казани, причем в пользу России, а не Крыма. Среди мирз постепенно распространялось убеждение, будто данный Юрт является достоянием московского государя («А про Казань в Нагаех говорят, что ныне Казань за [царем и] великим князем»— ИКС, д. 4, л. 98 об.). Главным же препятствием для претворения враждебных планов Юсуфа по отношению к России оказался нурадин Исмаил. Он выполнил просьбу царя не вмешиваться, когда русские стали в очередной раз воевать Поволжье (см.: ИКС, д. 4, л. 52 об.), и