Не нахожу оснований возражать против подобных умозаключений. Действительно, весь комплекс мер, предпринятых русским правительством по отношению к ногаям, выглядит как целенаправленная программа для их нейтрализации. Но вот только все эти меры предпринимались за год до последнего похода Ивана Васильевича на Казань, и достигнутые Петром Тургеневым результаты уже успели во многом обесцениться. Весной 1552 г. Юсуф все-таки сделал недружественный по отношению к России шаг, направив в Казань хана без согласования с царем. Да и Исмаил уже задолго до приезда к нему Тургенева придерживался пророссийской политики, так что, наверное, не стоит приписывать московскому послу заслугу в переориентации нурадина. Другое дело, что его визит и беседы с нурадином оказались решающими в убеждении Исмаила начать сепаратные действия, не подчиняясь бию. В любом случае — и здесь я полностью согласен с С.О. Шмидтом — русская дипломатия заметно повлияла на предотвращение вооруженного выступления «стотысячной рати мангытской» на защиту Казани.
23 августа 1552 г. царь Иван Васильевич осадил Казань. Одним из активных участников обороны города был Джан-Мухаммед. Летопись сообщает, что он «со всеми нагаи и многыми казанцы» сделал вылазку на передние «туры» (осадные укрепления), но был разбит (Патриаршая 1904, с. 212; Патриаршая 1906, с. 508). Очевидно, мангытский бек функционально соответствовал беклербеку и формально (а во время войны и практически) командовал войском ханства[204]. «Казанский летописец» сообщает, что хан до последнего момента надеялся «на пошедших своих послов звати нагаискых срацын в поможение им», казанцам (История 1903, с. 97). Из дипломатической переписки известно, что Джан-Мухаммед еще только при вступлении русской армии в западные пределы Юрта отправил Юсуфу весть: «X Казани идет сила великая, и они (ногаи. — В.Т.) б Казани пособь учинили» (ИКС, д. 4, л. 151 об.). Князь А.М. Курбский позднее вспоминал, что глава Ногайской Орды откликнулся на этот призыв; в то время как хан Ядгар-Мухаммед с тридцатью тысячами воинов «затворился в городе» и столько же держал вне крепостных стен, «такоже и те людие, яже нагаиский улубии прислал на помощь ему, а было их аки две тысящи и колько сот» (Курбский 1914, с. 183–184).
Однако есть документы с информацией противоположного толка. Даже авторы «Казанского летописца», которые, казалось бы, были заинтересованы в преувеличении численности вражеских ратей (чтобы подчеркнуть героизм русского воинства), пишут о неудаче посольства из обреченной Казани к Юсуфу. Согласно этому «Летописцу», послы преподнесли бию дары и умоляли поднять «люди своя, елико хотят» на подмогу. Ногаи с удовольствием забрали подарки, но в помощи отказали, якобы всячески расхвалив московского царя, а посетителей назвав лукавыми, безверными и клятвопреступными (здесь русский автор дал волю своей фантазии и риторике) (История 1903, с. 129; Сказание 1959, с. 142).
В октябре 1552 г. в Москву из Ногайской Орды вернулся гонец П. Шейдяков и рассказал, что к Юсуфу и Исмаилу в самом деле явились казанцы с просьбой помочь осаждаемой столице или же двинуться на Русь, отвлечь царя. Бий созвал совещание («думу»), на котором гонцы от Исмаила заявили, что сейчас при дворе Ивана Васильевича находится его посол и нужно дождаться его возвращения — «и что будет вестей, яз (Исмаил. — В.Т.) деи тогды по тому учну и думати, как чему можно статися». Посол Юсуф-бия теперь тоже пребывает в Москве, говорил нурадин, поэтому бию нельзя сейчас нападать на Русь (НКС, д. 4, л. 148). Так на совете и не решились направить конницу к Казани[205]. Более того, на протяжении всего 1552 года, также и во время завоевания Казани, в Москву приезжали посольства от но-гаев, даже в октябре, когда город был осажден. Не получилось и их нашествия на Россию. Все-таки «экономический интерес, испытываемый ими к Москве, преобладал над религиозной солидарностью с Казанью» (Bennigsen, Lemercier-Quelquejay 1976, р. 205).
2 октября Казань пала. Население ханства, едва оправившись от шока, начало партизанскую войну, которая часто и не вполне верно характеризуется как восстание. Уже весной 1553 г. во главе движения встал сотник Луговой стороны Мамыш-Берди. Его отрядам удалось разгромить и пленить воеводу Б.И. Салтыкова. Постепенно война охватывала Среднее Поволжье. Мамыш-Берди и его соратники решили закрепить успехи частичным восстановлением казанской государственности. В ближайший Юрт — Ногайскую Орду была послана делегация с просьбой выделить им мангытского бека (формально тот имел бы полномочия командовать всей армией бывшего ханства)[206].
Сначала обратились к Исмаилу, чьи кочевья граничили с казанскими владениями. У нурадина посланцы Луговой стороны «просили на княженье сына его Магмет мирзы», а в качестве поминка вручили доспех, снятый с разгромленного Бориса Салтыкова. Исмаил отказал сразу: «Идет на меня недруг мои крымской царь» — и выпроводил гонцов ни с чем (ИКС, д. 4, л. 194) (на самом деле никакой крымской угрозы тогда не было). Но идея заполучить ногайского военачальника не угасла. В декабре 1553 г. в Москву поступили сведения, что казанский бек Кулай явился к бию Юсуфу и выпросил у того на «княженье» его сына Али (НКС, д. 4, л. 201). С этим деятелем мы уже не раз встречались на страницах нашей книги. При Шейх-Мамае Али неудачно воевал с крымцами, в начале 1550-х нападал на «украйны».
Летопись повествует, что взятый из Ногайской Орды «царь им не учинил никоторые помочи», и Мамыш-Берди «царя убил и всех нагаи побил», продолжив борьбу самостоятельно (Львовская 1914, с. 569). Андрей Курбский живописует расправу следующим образом: «Егда разсмотревши, иже мало им прибыли с того царя, убиша его и сущих с ним татар, аки триста, и главу ему отсекоша и на высокое дерево взоткнули, и глаголали: "Мало было взяти тебя того ради на царство, з двором твоим — да оборонявши нас, а ты и сущие с тобою не сотворил нам помощи столько, сколько волов и коров наших поел; а ныне голова твоя да царствует на высоком коле"» (Курбский 1914, с. 226).
В литературе принято считать, что этим убитым «царем» был ногайский мирза Али. На несоответствия в источниках по этому поводу обратил внимание А.Г. Бахтин. Он прав, когда утверждает, что казненный не мог быть Али б. Юсуфом, так как последний был жив еще в 1556–1557 гг.[207] (Бахтин 1998, с. 150; об Али после 1556 г. см.: НКС, д. 4, л. 373). Я согласен с теми, кто отрицает активную роль мирзы Али в партизанской войне, и, более того, считаю, что он вообще не участвовал в ней. 15 декабря 1553 г. гонец Д. Баймаков докладывал в Посольском приказе, что в ответ на просьбу казанской делегации отпустить сына на княжение «Юсуф де был его (Али. — В.Т.) отпустил и опять велел воротить, а того не ведает (гонец. — В.Т.), зачем воротил» (НКС, д. 4, л. 201)[208]. Нам сегодня тем более трудно судить, зачем. Очевидно, бий сперва поддался уговорам гостей, а затем передумал и не пожелал отправлять сына на верную смерть, впутывать его в безнадежную схватку с царскими войсками. Можно догадываться, что и в этом случае не обошлось без влияния Исмаила: предыдущие события показали, что как только Юсуф замышлял какую-нибудь антирусскую акцию, нурадин оказывался тут как тут и расстраивал ее. Тем более что Исмаил был в курсе поисков «князя» казанцами: ведь сначала они обратились с этой просьбой к нему.
Но если не Али, то кто же тогда стал мангытским беком у татарских повстанцев? Летописи приводят имя еще и другого приглашенного от ногаев «царя» — Ахполбей (Львовская 1914, с. 568; Патриаршая 1904, с. 265). А.Г. Бахтин считает его Чингисидом, поскольку это «царевич» (скорее всего астраханский, но ни в коем случае не ногайский); именно Ахполбей стал соратником Мамыш-Берди, и именно он был убит им в начале 1556 г. (Бахтин 1998, с. 149, 150, 189). Я. Пеленский отступился от этой проблемы, отметив лишь, что отношения Мамыш-Берди с Али б. Юсуфом и его династическая политика неясны из-за ссылок в русских источниках еще и на Ахполбея (Pelensky 1974, р. 49).
Мы уже убедились выше, что обозначения «царь» и «царевич» не обязательно отражали действительный статус. В конце концов Ахполбей мог быть столь же фиктивным, выдуманным летописцами «царевичем», как и Али — «царем» (ханом). Раз он был приглашен из Ногайской Орды, то с большей вероятностью можно допустить, что он получил звание мангытского бека. Имя Ахполбея не встречалось мне среди джучидских династов, в том числе и астраханских. Логично предположить, что он как-то связан с прежним мангытским беком Казани — Джан-Мухаммедом (Зейнешем) б. Мусой, о котором после падения Казани нет упоминаний; видимо, он погиб в кровопролитной битве, развернувшейся на городских улицах 2 октября 1552 г.
А может быть, Ахполбей — его сын? На такое предположение наводит протокольная приказная запись от 12 мая 1560 г. В тот день в Москву приехал «нагаиской Акболтаи мирза Занешев сын княжой». Он удостоился аудиенции у Ивана IV, где просил отпустить его служить в Астрахань. Царь согласился, и 30 июля мирза уехал на юг (НКС, д. 5, л. 162–164). Поскольку среди ногаев никогда не было биев («князей») по имени Зейнеш, то допускаю, что имеется в виду тот самый казанский мангытский бек Джан-Мухаммед. А Ак-Балта (Акболтай, ср. Ахполбей) являлся его сыном.
Что же касается описания в источниках его казни, то это вполне могло оказаться преувеличенными слухами, как и распространенные сплетни о гибели Али б. Юсуфа. Не исключено также, что вся история о ногайско-казанском сотрудничестве была выдумана московскими идеологами для создания эпической картины размаха партизанского движения и, стало быть, закоснелости завоеванных татар в своей «неверной» религии, в непокорности великому государю. Позднее это пригодилось для оправдания широкой христианизации и русификации Казанского юрта, и прежде всего его бывшей столицы.