— Нет, это целиком моя идея.
— Но она знает о ней? — хриплым шепотом спросил Корнель.
— Не знает. Но узнает, когда тебя увидит там.
— Думаешь, она обрадуется?
— Думаю, что не рассердится.
— А не причинит ей это боль?
— Боль? Почему же? — удивился Ности. — Потому что мне будет больно.
— Так не берись тогда.
— Но я не в силах отказаться.
— В таком случае все в порядке. Я напишу несколько слов, и ты пойди с этой запиской к зятю в «Английскую королеву».
Ности, посвистывая, удалился, думая про себя: «Ну, теперь я свел их, и в Крапеце выйдет хорошенькая комедия». Мысли у него были фривольны, поэтому ему в голову не пришло, что с таким же успехом может выйти и трагедия.
Малинка явился в «Английскую королеву» на другой день. Коперецкому приглянулся этот приятной наружности молодой человек. Они быстро договорились, и Коперецкий в тот же день велел поставить ему в один из номеров гостиницы письменный стол.
— Это ваши владения, — сказал он, указывая на письменный стол. — Впредь вы не Малинка, а второе «я» Коперецкого. Вообразите себя в моей шкуре и думайте вместо меня. Я буду посвящать вас во все. Если вы сделаете глупость — выругаю. Я наделаю глупости — еще больше выругаю. Пока этого достаточно, остальное узнаете потом.
— Но мне хотелось бы все-таки более точно определить круг моих обязанностей, — сказал Малинка.
— Не говорите со мной в таком стиле. Я этого терпеть не могу, мне покажется, что вы читаете деловой документ, а от этого я всегда засыпаю, как петух, которого раскачивают. Что вам делать придется? Это трудно пока определить. Прежде всего мне нужна прекрасная речь по случаю торжественного вступления в должность. Вы должны ее сочинить, это обязанность секретаря. Писали вы что-нибудь подобное?
— Нет еще, но я умею делать все, в том числе и писать небольшие речи, только…
— Только?
— Хорошо бы почитать такую речь, чтоб увидеть, что в них говорится…
— Куча глупостей, уйма ерунды. И это я должен слово в слово вызубрить наизусть. Но таков человек. Подумать только, на что он способен ради отчизны! Впрочем, вчера приезжал мой вице-губернатор, и мы решили назначить торжества на двадцатое число сего месяца. Составьте письмо в местное управление, в котором я извещаю их об этом. А завтра закажите в какой-нибудь типографии приглашения на губернаторский обед. Мы разошлем их из Крапеца и только на той неделе, когда получим от вице-губернатора список приглашенных. Он пообещал прислать и протоколы прежних таких торжеств. Из них мы узнаем, что ждет меня. О, господи, скорее бы это было уже позади!
Малинка понял Коперецкого и постепенно увлекся своей задачей, а так как он вообще был толковый малый, то по присланной вице-губернатором программе и протоколам живо представил себе картину торжеств.
Губернатор прибывает в Бонтовар девятнадцатого послеобеденным поездом. На границе комитата в купе к нему подсаживается небольшая делегация и провожает его до стольного города. Там на вокзале его встречает бургомистр и высшее коми-татское чиновничество. В ответ на «Добро пожаловать!» он произносит несколько любезных слов, и тут на горе Денгей загрохочут старинные пушки Тёкёли[22], ибо сейчас по разным городам и крепостям рассыпано гораздо больше его пушек, чем их было у него когда-либо. Губернатор сядет в поданную заранее коляску, запряженную четверней, и повелит ехать в комитетскую управу, где и остановится. Настоящие торжества начнутся, в сущности, на следующий день на комитатском собрании, созванном специально для этой цели. Губернатор принесет там присягу, затем его будет приветствовать главный нотариус Тамаш Вер, губернатор в ответ произнесет свою речь и так далее.
Программа показалась бедноватой (она выражала, очевидно, тамошние настроения). Заметил это и Коперецкий и долго ворчал: дескать, не успел он еще вступить в комитат, как его уже обворовывают. Куда девались из программы девицы в белых платьях? Что это за наглость такая! Неужели он без этого станет губернатором? Кроме того, ни оркестра, ни факельного шествия с музыкой… Да, плохо все это начинается.
— Не мудрено, — утешал его Малинка, — ведь они еще незнакомы с вашей милостью.
— То-то и дело, что незнакомы. Потому и удивляюсь, иначе разве я удивился бы.
«Бонтойский вестник», который они внимательно прочли от корки до корки, тоже не дал им благоприятного прогноза. Из черного леса букв дул холодный ветер и, ухмыляясь, выглядывали злобные гномы. Из различных статей и сообщений так и струились любовь и тепло к уходившему в отставку губернатору. Пели осанну заходящему солнцу. Ну и странные же люди, эти мадьяры!
Впрочем, Малинка совсем не чувствовал этого холода, напротив, ему было жарко, он потел над сочинением речи. Он уже немало задач выполнил за свою жизнь, но ни одна не давалась с таким трудом, быть может, потому, что ему хотелось создать нечто необычайное. За образец он взял Цицерона, Кёльчеи[23], читал их речи, чтобы черпать из них вдохновенье. Два-три раза поднимался на хоры парламента, слушал выступления депутатов и написал кое-что под впечатлением их речей, но когда прочел Коперецкому, тот остался недоволен.
— Нехорошо, amice[24], нехорошо!
— Почему нехорошо?
— Откуда я знаю. Просто нехорошо.
Тогда Малинка изучил речь Антония над телом Цезаря и написал величественное вдохновенное послание, причем александрийским стихом, — приятно было слушать эти ритмы. Надо отдать ему должное, Малинка обладал прекрасным слогом. Коперецкий выслушал и это. Потом пренебрежительно махнул рукой.
— Тоже нехорошо.
Тогда бедняга Малинка с превеликим трудом отыскал одну речь в старых протоколах, присланных вице-губернатором. Речь эту держал нынешний вице-губернатор в 1868 году, когда он был еще главным нотариусом. Тогда вводили в должность барона Яноша Аранчи, и речь была произнесена в качестве наказа губернатору от комитата. Теперь же Малинка все так переиначил, что те же самые словесные выкрутасы, громкие сентенции, избитые сравнения и разные запутанные риторические тирады губернатор должен был произнести в качестве обещаний на будущее. От радости и удовольствия у Коперецкого даже глаза загорелись.
— Вот, вот оно, пан-брат! Это то, что надо! Прекрасно! И пахнет тем самым губернским духом, что и доломаны у гайдуков да бекеши у членов комиссий. Вы, пан-брат, великий талант.
Когда он называл кого-нибудь из подчиненных «пан-братом», — это означало, что он в высшей степени доволен. Речь он захватил с собой в Крапец, чтобы выучить ее назубок.
Оставалось еще десять дней, и, стало быть, он мог поехать домой, тем более что там его ждали дела. Следовало отказаться от должности председателя ссудо-сберегательной кассы, передать документы, снабдить инструкциями своих чиновников, да и на малыша хотелось взглянуть. Небось вырос с тех пор! Ну конечно, ведь целую неделю не видел его. Уже и смеется, наверное.
Да и вообще оставаться в Будапеште было ни к чему, потому что тесть, который набивал ему голову всякими советами, еще позавчера уехал в комитат, дабы попытаться повернуть там настроение (насколько удастся, конечно). Более того, задерживаться в столице было даже просто невыгодно еще и потому, что шурин Фери остался здесь и каждый второй день вымогал у него деньги, причем всегда брал вдвое больше, чем в предыдущий раз — словом, «возводил в куб». А такой метод в былые времена не выдержал якобы даже и персидский шах с его шахматной доской, хотя речь шла лишь о пшеничных зернах. Да, тут и десяти дней не выдержать! И барон однажды утром сказал Малинке:
— Готовьтесь, amice, поедем домой, в Крапец. Там в тишине, где не грохочут так эти сумасшедшие телеги, я быстрее выучу свою речь. И к тому же, не скрою, уж очень хочется мне послушать детский плач.
Он попросил портье все письма, что будут приходить на его имя, немедленно пересылать в Крапец.
— А если принесут ключ из министерства, берегите его как зеницу ока, тут же запакуйте и пошлите за мною вслед.
В поезде Малинке хотелось предаться грезам (для этого у него был прекрасный и обильный материал). Ох, если бы губернатор оставил его в покое! Но Коперецкий был как раз в болтливом настроении, стал рассказывать о своем любимце — козле, и вскоре они оба увлеклись восхвалением животного мира.
— Какая дурацкая спесь, друг мой, что мы, люди, считаем себя венцом творения. Это эгоистично и несправедливо. Может быть, и овцы то же самое думают о себе! Причем с не меньшим правом, чем мы. А истина в том, что господь равно наградил талантами все творения рук своих. Один отличается одним, другой — другим. У собак больше наблюдательности и острее нюх, чем у кого бы то ни было. У зайца слух чудесный. Аисты за несколько дней предчувствуют бурю и несут камешки в клюве, чтобы укрепить гнездо. Куда против них метеорологам! Перелетные птицы лучше знают географию, чем ученые мужи. А уж тем более почтовые голуби, amice! Посадят их в темную клетку и повезут, допустим, в Амстердам, выпустят там, а они встрепенутся и полетят прямо домой, скажем, в Тренчен. Ведь это же божественный талант, ничтожный человек такого даже вообразить себе не может. И все равно он кичится. Но разве перечислишь все, что умеют разные животные? Об их познаниях мы знаем лишь то, что считаем возможным зачислить в круг познания. Нам известно, что кошка царапается, мурлыкает и ловит мышей, но мы не знаем, что она умеет еще, кроме этого. А ну-ка, если повернуть все дело наоборот. Давай, друг мой Малинка, влезем в кошачью шкуру и рассудим с точки зрения кошки, что умеет человек. Он говорит, сидит, одевается, чихает и рыгает, верно, но что он знает историю, математику, философию, читает книги и острит, об этом кошка и понятия не имеет. А если дальше пойдем, а я пойду непременно, то выяснится, что животным досталось больше ценных свойств, чем нам. Скажите, пожалуйста, есть ли хоть одно такое животное, кроме обезьяны, которое научилось чему-нибудь у человека? А мы все время учимся у животных. Строить дома научились у ласточек, из