— А теперь ступай, пожалуйся своему императору, раз ты императорский человек, — сказал он наконец, удовлетворенный местью. — Как тебя зовут?
— Пал Надь.
— Ты рекрут?
— Да, рекрут. Вчера меня призвали.
— Ну, теперь будет, — ласково промолвил удовлетворенный вице-губернатор. — Счастье твое, сынок, что ты оказался слабее Ведь ежели ты императорский человек, а я первый человек в комитате, то можешь мне поверить, что, окажись ты сильней тебя сгноили бы в тюрьме. А так получай пять форинтов и купи на них ленту своей милой. Так улаживали в прежние времена вице-губернаторы свои личные дела.
И после этого он пришел домой в веселом расположении духа и даже похвастался дорогой:
— По крайней мере, эта сценка сон у меня отбила. Теперь я и вправду сочиню хорошую речь, разве что чашечку кофе попрошу.
Но дома обнаружилось и другое, что могло отбить сон: все окна в квартире были повыбиты, мебель, зеркала поуродованы брошенными в окна камнями. Напуганная прислуга рассказала такие подробности, что у Полтари и его супруги волосы стали дыбом, — казалось, здесь произошла страшная битва.
Понадобился час, пока квартиру кое-как привели в порядок, окна залепили старыми номерами «Пешти напло»[42]. Вот извольте-ка в таком настроении речь сочинять!
И если б еще только это! Но вице-губернаторша, начав уже раздеваться, распустила корсаж, сняла с головы шиньон и вдруг с ужасом заметила, что ее драгоценной алмазной пряжки, на которой был изображен герб Полтари — выложенный из алмазов медведь с рубиновыми глазами, — в шиньоне не оказалось. Вне себя от волнения она искала повсюду, но пряжки след простыл.
Бледная, примчалась она в комнату к мужу, который сидел за письменным столом, тупо уставившись на две строчки, которые успел написать. А ведь это были самые простые строчки: «Ваше высокоблагородие, господин барон! Наш любимый и уважаемый губернатор! После того…»
«Вот чудеса-то, — думал Полтари, — с тех пор как я не «златоперый нотариус», у меня и стиль пропал. Будто и он изменился вместе со службой».
— Иисус-Мария! — пробудил вдруг его, поджидавшего вдохновения, голос жены. — Я потеряла свою алмазную пряжку.
Это была уже вовсе не шутка. Алмазная пряжка стоила пятьсот пенгё-форинтов[43] и была как раз под стать королевской советнице, а теперь вот она пропала.
— Не может быть, — пробормотал Полтари. — Ты поищи получше.
— Сейчас уже попусту искать, — произнесла смертельно-бледная жена и разрыдалась. — Нет, нет ее, я наверняка потеряла ее там, где ты дрался! Конечно, она выпала там, потому что я с отчаянья хваталась за все. Это ты виноват! О, боже! С каким трудом она досталась мне, и теперь все кончено! Полтари, я руки на себя наложу!
— А где она была? Где ты носишь ее?
— Да что у тебя, глаз нет, не видел, что она у меня в волосах была? Ведь все так и таращились на нее.
— Ты должна была почувствовать, когда она выпала.
— Как я могла почувствовать, когда она была в шиньоне, в накладных волосах.
— Никак не пойму эту отвратительную моду, — пробормотал Полтари. — Как может дама из общества носить на голове волосы чужой женщины. Кровь прилила к бледному лицу Чашки, и она уперла руки в бока.
— А как ты носишь шкуру чужого теленка на ногах?
— Ну, ну, только не горячись, — сразу сдался Полтари. — Что ты хочешь? Что я должен сделать?
— Ступай возьми с собой человека с фонарем и ищите по дороге, особенно на месте драки.
— А может быть, она у Раганьошей выпала? Не пойти ли мне и туда, если не найду на улице?
— Нет, нет, туда я горничную пошлю, а то ты застрянешь там. Знаю я, что ты за птица! А речь должна быть готова.
— Благодарю покорно, у меня как раз подходящее для этого настроение. Вместо того чтобы искать сравнения, притчи, я должен разыскивать сейчас твои драгоценности. Нечего сказать, веселое дело!
Но все-таки он подчинился и несколько часов вместе с прислугой тщетно искал драгоценность. Наконец он пришел домой, сел за стол, склонился над ним, грызя перо, и вскоре заснул от усердия; проснулся же только утром, когда пришел гайдук доложить, что завтрак на столе и драгоценность нашлась, она закатилась под маленький столик.
ДЕВЯТАЯ ГЛАВА Волшебные тайны и пружины влияния неисповедимы
Тем временем возле комитатской управы уже собирался народ. Постепенно подходили и члены комиссий. По улицам, что вели к управе, коляски шли за колясками; в четверных упряжках ехали дворяне, обутые в гамаши, в шляпах с глухариными перьями; за ними в крытых повозках, кичливо рассевшись на задних сиденьях, катили румяные, почтенного возраста крестьяне с двойными подбородками, то и дело поплевывая сквозь почерневшие зубы, которыми сжимали сигары, — они ведь тоже были олигархами в своих деревеньках. Трое конных полицейских очистили от ротозеев площадь перед комитатской управой, чтобы освободить проезд. Подковы их коней звонко стучали по мостовой, когда они одним рывком оттесняли к рыночным палаткам толпу зевак. Все лавки были заперты, а эта значило, что осторожные торговцы считали вполне возможным какой-нибудь небольшой скандал.
Правда, любопытным еще почти нечем было поживиться, хотя требования у них были более чем скромные, и даже появление губернаторского егеря (нашего друга Бубеника) вызвало волнение. Егерь тащил на подносе завтрак из кафе «Серебряный рак» в губернаторский дом, из чего можно было заключить, что губернатор в в самом деле приехал ночью, а сейчас велел принести себе завтрак (хоть бы подавился им!). Иногда подъезжала занятная упряжка или интересные господа. Вот четверка вороных графа Топшиха — эх, и хорошо бы положить в карман те денежки, что они стоят! Следом подкатила простая повозка, вся белая, запряженная двумя превосходными липицкими конями. С заднего сиденья с трудом слезла пожилая чета. Судя по одежде и облику, можно было подумать, что это нотариус со своей подругой жизни, но соскочившая с переднего сиденья прекрасная девушка, в изысканном кружевном платье и флорентийской шляпе, украшенной сиренью, могла сойти и за графиню. Легкий гул прошел по толпе зевак.
— Смотрите, Мари Тоот!
— Э-эх! — послышались восхищенные возгласы, и знатоки даже прищелкнули языками.
— Ее привезли специально напоказ, — злословили стоявшие кучками женщины.
— А зачем такую показывать? Хоть в стене ее замуруй, все равно женихи отыщут.
Толпа почтительно пропустила госпожу Тоот, которая вместе с дочерью направилась к дверям комитатской управы. Господин Михай Тоот отстал от них, отдавая распоряжения кучеру, и тут какая-то задорная старуха торговка, знавшая его (впрочем, кто не знал господина Тоота?), окликнула из палатки и весело, скорее в шутку, предложила свой товар:
— Ваше благородие, купите тухлые яйца. По сниженной цене. Три крейцера штука.
— Тетушка Мачкаш, а свежие сколько стоят? — спросил Михай Тоот, обернувшись к торговке.
— Только два крейцера.
— Ай-яй, — шутливо попрекнул ее господин Тоот, — как же могут плохие яйца стоить дороже хороших?
— А так, — смеясь, ответила торговка, — что из свежего яйца только цыпленок вылупится, а из тухлого двуглавый орел.
— Ладно, тетушка Мачкаш, — сказал набоб. — Покупаю все ваши тухлые яйца. А ну, Палко, спрыгни-ка, собери их все и сложи на задник. И у других торговок скупи все тухлые яйца до последнего.
— А потом что с ними делать? — с любопытством осведомился кучер. Тоот шепнул ему на ухо:
— Подъедешь с ними к «Голубому шару», прямо под навес, и хлопнешь их там о столбы.
— Понял, ваша честь.
Господин Тоот отдал Палко десятифоринтовую ассигнацию, чтобы он уплатил за яйца, а сам скрылся в дверях управы. Устроив семью на хорах, прошел в зал заседания, где собралось уже порядочно людей. Кое-кто устроил смотр красавицам на хорах, что было недурным развлечением; другие блуждали глазами по висевшим на стене портретам пятидесяти четырех губернаторов, при этом с нетерпением поджидая пятьдесят пятого. Многие, сбившись в кучки, оживленно беседовали.
— Чую запах пороха в воздухе, — пророчил Иштван Киилени.
— А будет что-нибудь? — выведывал у посвященных вертлявый Эден Вилеци.
Палойтаи, почувствовавший себя вождем, застегнулся на все пуговицы и только одними «но-но» и «н-даа» давал понять, что он и значительнее других, и больше знает.
— Многие окружили Михая Тоота. Он виделся с новым губернатором. Ведь прошел уже слух, что губернатор, отстав вчера вечером от поезда, завернул вместе с охотниками к Тооту и оттуда ночью приехал в город. Его спросили одновременно четверо:
— Ну, каков он? Михай Тоот пожал плечами.
— Мне понравился.
— А верно, что он на Дон-Кихота похож?
— Я никогда не видел Дон-Кихота, — уклончиво ответил Тоот.
— Он больше на Питта похож, — заметил комитатский остряк, редактор Клементи.
— Чем же?
— Да тем, — объяснил Клементи, — что ни Питт, ни он не знают венгерского языка.
— Коперецкий безупречно говорит по-венгереки, — возразил Михай Тоот.
Тем временем слетались все новые и новые члены комиссии и вместе с ними — различные слухи то с улицы, то из зала, то из внутренних покоев.
— Губернатор уже одевается. Вокруг него целый двор, коньяку там выпито уйма! Гайдук только что понес из кофейни четвертую бутылку.
— Да, собрались лизоблюды, как вокруг Людовика XIV при одевании. Только что Коперецкому подает штаны не кентерберийский епископ, а Янчи Чова.
— Большая разница. А все же пора выгнать этого Янчи Чову, преотвратительный тип, — заметил кто-то, и окружающие стали искать глазами председателя опекунского совета Миклоша Пехея, у которого Чова, разорившийся помещик, служил писарем.
— Ничего из этого не выйдет, — перебил их знаток всех закулисных тайн, редактор Клементи. — В опекунском совете прочнее всех сидит Янчи Чова, хотя он только и делает целыми днями, что ногти чистит. Тем не менее он непоколебим. Любой может пасть, но не он. У Янчи имеется такой амулет, благодаря которому он всегда на коне.