— Вот это и хорошо, — с превеликим цинизмом заметил молодой Ности.
Старик задумался: нет ли у него здесь все-таки знакомых? А коротышка Кубица, губернатор? На Кубицу можно понадеяться — был бы только дома: даже если у него нет денег, все равно поможет как-нибудь. Ба, да ведь и барон Израиль Исаак Коперецкий здесь! Правда, этот словак отъявленный себялюбец, но потолковать с ним можно, как-никак. «Казино» и на него наложило свой отпечаток. Вот только поздно уже, время ужинать — в такой час неприлично идти к кому-то по делу. Лучше отложить атаку до утра.
— А сейчас прочь с глаз моих, чтобы я не видел тебя, не то у меня вся желчь вскипает! — сердито обрушился он на подпоручика, — Ступай займись делом, коли оно есть у тебя, или спи, коли спится, только чтобы глаза мои тебя не видели. Утром можешь прийти, и если бог даст, выручу тебя еще раз, исчадие ада, но уж потом изволь забыть, что я твой отец.
Облегчив таким громом гремучим свою отцовскую душу, он, как и свойственно беспечным людям, тут же чудесным образом успокоился и вместе с дочерью спустился в ресторан «Большого осла», разделенный на две части; по одну сторону столики накрыты были белыми скатертями, по другую — красными.
И первый, кого он приметал в зале с белыми скатертями, был барон Израиль Исаак Коперецкий. Он сидел в многолюдном обществе во главе стола. На нем была серая куртка и охотничья шляпа с пером глухаря. Барон как раз с увлечением рассказывал о чем-то, когда шелест юбок Вильмы заставил всех обернуться к дверям. Вильма была прекрасна — стройная, высокая, с тонким белым лицом, подернутым какой-то поэтической дымкой, с черными волосами, но не блестящими, а матовыми, точно сажа; ко всему этому у нее был такой прелестный вздернутый носик, что, кажется, так бы и съел его.
— Ого! О го-го! Да ведь это же Ности! — с бурной радостью воскликнул барон и так хлопнул шляпой о стол, что даже гул пошел по залу.
— Здравствуй, братец Дваи! Вот так встреча! Ну, славно, славно, я рад.
Коперецкий вскочил, поспешил им навстречу и, преобразившись вдруг в завсегдатая «Казино», аристократически вытянул шею и согнул полукругом руки. «Только пупочка цыплячьего под мышкой недостает», — заметил сеньор стола завсегдатаев, уездный судья, которому аристократическая поза Коперецкого напомнила, как кельнеры подают цыплят.
Коперецкий так и остался за столиком Ности. Старый барин встретил его более чем любезно, а Вильма оказалась прекрасной собеседницей, она вела разговор тепло и умело, так что Коперецкому вполне могло почудиться, будто они уже десять лет были знакомы. Крохотные серые глазки барона вскоре загорелись и засияли, как у кота. Дальше — больше, он вошел в раж, заказал даже шампанское, велев принести к нему простые стаканы. В здешних краях это считалось самым шиком — плебсу не следует знать, что пьют господа.
Впрочем, как ни старался Коперецкий соблюсти великосветский тон, он все равно оставался типичным провинциальным кавалером с мальчишескими подчас замашками. Он тут же взялся показывать фокусы, для начала «проглотил» перчатки Вильмы, потом стал вылавливать у нее из волос и оборок кружевного воротничка новенькие золотые монеты. Старик Ности громко смеялся, Вильме, разумеется, эти глупые шутки не нравились, но она и виду не подала.
Когда фокусы иссякли, Коперецкий подозвал к столу лотерейщика и предложил Вильме вытянуть из его мешочка три билета. Вильма вытащила, но числа, значившиеся на билетиках, превысили цифру сто — словом, она проиграла. Стал тянуть сам Коперецкий и тоже не выиграл. Разозлился, начал браниться, сказал лотерейщику, что он обманщик, вытряхнул из мешочка все билеты, чтобы подсчитать, правда ли их девяносто. Вел он себя крайне вульгарно и неприятно, но пришлось выдержать и это с самой любезной миной. Что поделаешь, провинциальный городок, и люди здесь провинциальные, — к тому же Вильма поняла по поведению отца, что Коперецкий здесь в почете.
Впрочем, Коперецкий вовсе не был глуп, и внешняя простоватость не мешала ему строить хитроумные планы. Фокус с золотыми монетами, которые он вылавливал из пушистых волос Вильмы, сладко щекотавших его, оказался опасной игрой. А шаловливая фея, что живет в шампанском, все поощряла: «Смелей, смелей!»
— Милая Вильма, знаете, что я вам скажу, — и моей руке и вашей не везет, пока они порознь, но есть у меня одна примета: попробуем-ка тянуть вместе — я один, а вы два билетика.
Он встряхнул мешочек и протянул его Вильме. Вильма засунула в него тонкую руку, и Коперецкий тотчас запустил свою лапищу, но у него достало ума не искать свернутые в трубочку билетики, а жадно схватить белоснежную ручку, сладострастно пожать ее, похотливо моргая при этом, словно он рылся в теплом гнездышке. Барон почувствовал, как пульсирует кровь в руке у девушки, и жаркий огонь промчался у него по жилам. Вильма вспыхнула, лицо у нее стало как алая роза. Даже дурак догадался бы, что творится в мешке, но бдительный отец… ему ведь и не положено замечать то, чего не видно глазом!
— Право же, Коперецкий! — строптиво воскликнула Вильма и выхватила руку из мешка. — Вы с ума сошли!
— Пожалуй, и впрямь сошел с ума. Мне надо было вытянуть маленький билетик, а я намеренно потянулся за большим. Вы сердитесь?
— Конечно, сержусь, — ответила Вильма и отвернула от него свое прекрасное мечтательное лицо.
Коперецкий пришел в полное отчаяние. Он уронил голову на руки, на: глазах у него появились слезы.
— Ну, Дваи, не дури, что за ребячество! — сказал старик Ности. — Вильма, зачем ты так? Ведь это все шутки. Недоставало только, чтобы обратили на вас внимание. Уж и без того со всех столов смотрят сюда. Сейчас же дай руку Коперецкому. Вильма повиновалась, и это так воодушевило барона, что он превесело воскликнул:
— Оля-ля! Ну, лотерейщик, пришел твой конец. Играю на всю корзинку.
Это было потрясающее событие для «Большого осла», можно сказать эпохальное. Только раз в десять лет случается, что какой-нибудь набоб или расточительный наследник играет на всю корзину. За столиками воцарилась мертвая тишина. Мигом оборвались разговоры, анекдоты — слышалось только, как громко бьется сердце лотерейщика. Вся жизнь бедного итальянца была поставлена на карту: либо он превратится через минуту в нищего, либо станет счастливцем. Внимание всех было обращено к нему. Кельнеры точно вросли ногами в пол. Быть может, даже часы остановились, на минуту или на две потеряли голос.
Барон долго шарил рукой в мешочке и, наконец, выхватив три билетика, пристально посмотрел на лотерейщика.
— Выиграл, — прохрипел он, хмельной от торжества.
— Откуда вы знаете? — спросила Вильма.
— По лицу лотерейщика вижу. Определенно!
На лице у лотерейщика пот выступил от отчаяния. Он ведь знал наизусть свои номера, мгновенно сложил их, но, даже угадав страшную катастрофу, все еще не сдавался, не желая поверить тому, что случилось! Он поднял остекленевшие глаза к потолку и заклинал и молился о чуде: «О Santa Madonna [5], помоги!»
Но цифры, увы, сильнее даже мадонны — 9, 15 и 53 — согласно Мароти[6]— 77, словом, намного меньше, чем сто; стало быть, корзина переходила во владение Коперецкого.
— Прелестная Вильма, позвольте мне презентовать вам эту корзину!
Он произнес это так гордо и напыщенно, словно средневековый рыцарь, который слагает к ногам королевы отнятый у неприятеля стяг.
— Благодарю, сударь! Пока не могу ответить вам тем же.
— Что вы хотите сказать этим? — вспыхнул Коперецкий. — Ответить тем же — то есть подарить и мне корзину[7]?! Вильма улыбнулась.
— Ну, ну, тогда условимся так, что корзину получите не вы, — успокоила она его и вынула из корзины один орешек и один апельсин. Орешек раскусила снежно-белыми зубами, похожими на крупинки риса, апельсин положила на стол, а корзину вернула итальянцу.
— Вот вам, бедняга, бегите с ней и в другой раз не пытайтесь тягаться с везучим бароном.
Итальянец долго не заставил просить себя и вместе с корзинкой улетучился, словно дым, в полном убеждении, что мадонна все-таки помогла ему, ниспослав на землю вместо себя другую мадонну.
Теперь Коперецкий обиделся на то, что Вильма так дешево оценила его подарок. Этого он не заслужил! Это жестоко, видит бог, — а бог умеет читать в его душе и знает, как она чиста и как искренна! И тут у него полились слезы из глаз — правда, утраченную жидкость он не преминул восполнить вином из стакана.
Заметив, что хмель все пуще одолевает барона, Ности с дочерью заявили, что они утомлены и хотят подняться к себе в номер. Коперецкий сопротивлялся изо всех сил:
— Ах, мне так совестно, что я не мог доставить тебе лучшего развлечения, но почему ты, старина, дружочек мой, почему ты заранее не сообщил, что приедешь!.. Я велел бы выловить форель в Ваге, мы перевязали бы ее ленточкой национальных цветов — так уж у нас принято, когда приезжает знатный гость. Без форели никак нельзя. Однажды мы послали форель и Ференцу Деаку[8], но когда ему подали ее, уже зажаренную, в «Английской королеве» и он увидел на ней бантик национальных цветов, то не решился есть, а все только смотрел, смотрел и сказал, наконец: «Подожду еще, может, она и гимн споет».
Коперецкий настаивал, что без форели не может отпустить дорогих гостей города, и позволил им подняться в номер лишь при условии, что завтра они навестят его.
Ности вернулись к себе в комнату, но до сна им было еще далеко. Пришлось до дна испить чашу провинциальных увеселений. Коперецкий разыскал где-то цыганский оркестр Флориша Кицки и дал под окнами Вильмы концерт. Она раздраженно повернулась в постели и заметила язвительно:
— Видно, человек начинается вовсе не с барона.
— Ну, ну, — уже спросонья ответил старик Ности, — наш друг Израиль не только барон, он будет еще и сеньором, а это уже не фунт изюма.