ло пользоваться лишь частью комнат. Дом этот построил когда-то знаменитый путешественник Палойтаи, дед господина Иштвана; большим он был фантазером и, может, в самой Персии побывал — там, верно, и подхватил эту сумасбродную идею, увидев дворец шаха, — как бы то ни было, достаточно сказать, что речушка под названием Пасомант [112], пересекавшая сад, сквозь специальную решетку входила в стенку фундамента и протекала через некоторые комнаты, сохраняя в них прохладу; летом просто царское наслаждение подремать на диване или выкурить чубук под журчанье ручейка (изобретательный предок к тому же и форелей разводить пробовал), но вот зимой стены были сырыми и зелеными от мха, а вверху покрывались плесенью, и комнаты не только натопить нельзя было, но и вообще ими пользоваться. Человек, рискнувший провести там день или ночь, умер бы, надышавшись вредных испарений от стен. Король, наверное, отменил бы смертную казнь, будь у него такие тюрьмы.
Ввиду вышеизложенного, лишь несколько комнат досталось гостям, а их становилось все больше, и все больше мебели приходилось выносить из дома. Кровати, комоды постепенно перекочевывали во двор, в снег. В такие дни только к стульям питают уважение. Единственный профессор, над кем дядюшка Палойтаи не подшутил бы сейчас даже ради его высочества эрцгерцога, был, надо вам сказать, господин профессор Хатвани[113], который с помощью волшебства мог по желанию маленькие комнатушки в мгновение ока превратить в просторные дворцовые залы.
Лохматые дядюшки, пожилые матроны, юные красавицы и статные молодые господа по очереди освобождались от разнообразных шуб, меховых курток и горой сваливали их в первой комнате. Сколько поцелуев досталось на долю мамы Фрузины, — просто чудо, что и лицо и руки ей до дыр не протерли. А добрых пожеланий сколько!
Общество это, правда, не было однородным — кто на четверке резвых коней прикатил, а кто и на паре скверных кляч, были здесь и вельможа, и деревенский нотариус, и дочери учителя, и баронессы (дочери барона Кракнера из Мезерне), — но зато преобладало только два цвета — красный и белый: жгучий мороз докрасна искусал носы и щеки, а иней выбелил все усы, волосы и бороды. И лишь когда гости после приветливого приглашения мамы Фрузины: «Входите, входите же, душа моя!» — из гардеробной попадали в большую зеленую комнату, обогреваемую двумя массивными печками, волосы кое у кого отходили, чернели, лица же белели или розовели, а то и вовсе желтели; впрочем, были и такие волосы да бороды, которые сохраняли свой белый цвет.
К вечеру гостей набралось уже видимо-невидимо, но все чувствовали себя превосходно, особенно молодые; как говорится, яблоку упасть было негде, но тем незаметнее удавалось обменяться горячим взглядом. Кто в конце концов виноват, что тетушка Фрузина родилась зимой, да еще именно в том месяце, когда женщинам меньше всего поболтать удается? «Нужда всему научит» и «в тесноте, да не в обиде» — подобные суррогаты истины похожи на вату или иную искусственную набивку, придуманную для сокрытия физических недостатков. До поры до времени веришь, что это естественные прелести, но, по сути вата она и есть вата. Каждый год, если на улице подмораживало, толчея в комнатах неизменно рождала предложение: «На волю!» Гости уже знали это, и молодые привозили с собой коньки. За садом лежал замерзший Мамонтов глаз (так называлось озеро), огромный серебряный круг, скользить по которому было истинным наслаждением; на берегу обычно ставили цыган, и шло веселье под звуки музыки, пока не смеркалось и не появлялся вестник: «Просят к столу пожаловать!»
Так было и теперь. Старики выпроваживали молодых. Даже карточная комната (хотя здесь и действует право неприкосновенности) не защитила Фери Ности.
— Иди, иди, братец. На лед, мадьяр! — распоряжался Палойтаи. — Ломберные столы отдадим пока тем дамам и господам, что играют в вист. Фербли только после ужина начнется. До тех пор и невесту себе подыщешь!
Что поделать, вышел новый исправник, и волшебная картина, открывшаяся перед ним на Мамонтовом глазу, поразила и ослепила его. Скользящие взад и вперед молодые люди, симфония дамских шляпок с цветами и страусовыми перьями в нескончаемой белизне казались летучим, сливающимся и вновь рассыпающимся ковром цветов.
Став на кромке льда, он наслаждался общей картиной, но вдруг увидел, как мчавшаяся мимо дама упала на исцарапанном, покрытом ледяной пылью зеркале.
Фери поспешил к ней и подал руку, чтобы помочь подняться. «Благодарю», — машинально пробормотала она и, лишь поднявшись, взглянула на своего рыцаря. И тотчас вздрогнула, лицо ее вдруг побледнело до синевы. Вся кровь отхлынула от него, только следы сильного мороза остались, а без крови они синий цвет щекам придают. Фери тоже узнал ее только сейчас. Это была Мари Тоот.
— Вы не ушиблись? — спросил он.
— О нет, — дрожа, пролепетала она. — Ремень от конька немножко ослаб, вот я и упала.
— Разрешите, я поправлю. Меня зовут Ференц Ности, я новый исправник, которого сейчас многие бранят, — улыбаясь, представился он.
Не успел он еще договорить, а девушка ответить, как с быстротой молнии подкатили к ним два конькобежца, вероятно ее приближенные. Один из них, барон Кракнер (сын жившего в Мезерне генерала в отставке), еще издали закричал:
— Так вам и надо, маленькая злючка! Бог наказал! Сбежала от нас!
Второй, Иштван Шипош, молодой председатель бонтоварской судебной палаты и отъявленный карьерист, был хорош собой, а кроме того, блестящий конькобежец. Прежде чем остановиться перед Мари, он сделал артистический пируэт, что в конькобежном спорте является таким же искусством, как у чиновника, обладающего красивейшим почерком, — витиеватая propria [114] или вычурная загогулина вместо точки после своего имени.
— Вы тоже видели? — спросила Мари Тоот.
— Еще бы! Я не слепой, чтоб падения звезды не заметить. Э, да у вас конек развязался!
И в тот же миг он склонился перед ней и, став на одно колено, начал поправлять ремень, а Ференц Ности, приготовившийся было к тому же, скромно отошел в сторонку.
— Sapristi! — надулся маленький барон, которого еще подростком прозвали из-за худобы «бароном Селедкой». — Вечно этот Шипош у меня лакомые куски отнимает! А ведь я сюда прикатил первым! Право наладить коньки принадлежит мне.
— Не сердись, барончик! — весело сказал председатель. — Давай-ка лучше считать, что я милой Мари от твоего имени коньки поправляю.
— Так не пойдет.
— А почему? Если я именем короля людские беды и споры разрешаю, отчего бы мне именем барона Кракнера коньки не поправить?
— Оттого, что я не король.
— Да, но та, кому я поправляю, королева!
— Что вы, право! Постыдитесь! Или у вас нет темы поумнее? — пожурила их Мари. — О, если б я была королевой!
— Ну, а что бы вы сделали?
— Тотчас бы отстранила обоих от должности!
Они весело улыбнулись шутке, однако в ней была и доля правды. Столь быстрое появление молодых людей словно вывело Мари из странно приятного состояния, хотя ощущения ее были весьма туманны. Мари изумило поразительное сходство, но она все еще не была уверена, действительно ли это сходство или только напоминание о шомьоском охотнике. И голос как будто его… Удивительно! Быть может, просто воображение, болезненные чувства, неясные мечты ведут с ней обманчивую игру? Он назвался Ференцем Ности, новым исправником. Ности — важные господа, они и церквам покровительствовали. О них рассказывают руины крепостных стен, огромные общественные здания и портреты предков в старинных залах, рыцарей в латах и с булавами. А сам Ференц Ности, как она слыхала от приезжавших к ним гостей, избалованный, светский молодой человек, бывший гусарский офицер, сын хитрого, очень влиятельного депутата, — как мог бы он очутиться среди сапожников и подмастерьев Папы? Глупости, этого даже представить невозможно, и все-таки она дорого бы дала, чтобы еще хоть минуточку с ним поговорить, еще разок хорошенько рассмотреть его, услышать два-три слова. Все это проносилось в ее уме, мучительно будоражило сердце, она не могла освободиться от желания еще раз увидеть незнакомца.
Но все напрасно, все кончилось, пронеслось, как дым, интересный незнакомец исчез в толпе разношерстных зевак, а она не осмеливалась искать его даже взглядом, боясь, чтобы не заметили кавалеры, самым оскорбительным образом оттеснившие его, будто досадуя, что он поднял ее, коснулся чего-то им принадлежащего.
Ну, нет, господа! До этого еще не дошло! Она гневно сжала руку в кулачок. Но кто это заметил? Ведь руки ее были в муфте.
Кавалеры подхватили Мари под руки, и вся троица понеслась стрелой. Дело в том, что госпожа Тоот доверила Мари этим молодым людям, а та, шаля, делала вид, будто хочет от них сбежать, разумеется в шутку. Во время одного такого побега она и упала, и оба «жандарма», схватив ее, принялись теперь насильно катать взад и вперед по большому ледяному полю. Только утомившись, они позволили Мари чуть-чуть отдышаться, а сами принялись за ней ухаживать. Однако Мари неохотно отвечала на тот вздор, который золотая молодежь называет ухаживанием. Видно было, что ей и сейчас хочется сбежать, но теперь уж, кажется, даже не в шутку.
Оба «жандарма» следили за каждым ее движением, каждым взглядом, а она не могла приказать своему взгляду не искать кого-то всякий раз, как оказывалась на краю озера, за садом, где дамы и господа, крестьянские молодушки и подростки любовались живописным зрелищем.
— Вы кого-нибудь ищете? — подозрительно спросил Кракнер.
— Кажется, — машинально ответила она.
— Как? Вы сами не знаете, ищете ли кого-нибудь?
— Я высматриваю маму. — От смущения она запнулась.
— Маму? Но ведь матушка ваша сидит в доме, у горячей печки, она и сказала, что ни под каким видом не выйдет, потому и поручила нам охранять вас.
— Тогда развлекайте меня, по крайней мере!