олова его была бела, как свежий снег, щеки алели, как розы, а речи он вел скабрезные, заносчивые и хвастливые, словно уволенный со службы гусарский вахмистр, сообразивший, что в этой компании и приврать не грех.
— Шел бы ты, братец, отсюда, — ворчал хозяин на Фери. — Ну, чего ты за моей женой увиваешься? Марш к девицам!
— Нельзя, милый дядюшка. Не пристало мне это. Я ведь сейчас в свадебном путешествии с моей новой должностью.
— На черта тебе сдалась эта должность! И коли нужна, нечего тут с погашенными марками всякие манипуляции проделывать.
Супруга Балажа Капринци поняла ехидный намек и подняла перчатку от имени зрелых представительниц женского пола.
— Мы тоже когда-то бутонами были, да и кум не таким беззубым волком выглядел, как ныне. Мы хоть и увяли, но такого не заслужили: сухая лаванда свой аромат сохраняет, а для такого древнего перхающего хрыча, прости господи, как вы, куманек, старая шандра наилучшее лекарство от кашля.
— Да ведь я и сказал потому, что братец Ности далеко еще не старый хрыч, — рассмеялся Палойтаи.
— Ности? — гаркнул граф Подвольский. — Хо-хо-хо, Ности! Какой Ности? На земле Ности как собак нерезаных!
Старый граф страшно радовался, когда возникало новое знакомство, что не удивительно, так как случалось это редко: он уже был знаком со всем светом. Можно сказать, еще зеленым юнцом он поместил деньги в пожизненную ренту и с тех пор катался по белу свету, как гость либо путешественник; день проводил в Каире, на следующей неделе оказывался в какой-нибудь венгерской деревеньке на празднике убоя свиньи, откуда на другое утро уезжал в Монако, где ежедневно ставил у крупье традиционный наполеондор, а вечером, проиграл он или выиграл, выходил из казино, одинаково сдвинув на затылок шляпу и небрежно насвистывая.
— Я Ференц Ности, — ответил Фери, проглотив досаду на то, что старик столь пренебрежительно отозвался о его роде.
— Ференц? И я Ференц, и ты Ференц, и император Ференц! Откуда мне знать, кто из них вол, а кто поросенок!
Все это он выпалил с милой непринужденной веселостью, каждая мышца, каждая клеточка его тела играла, глаза лукаво смеялись, лоб сиял, рот широко раскрылся, и густые усы, казалось, жили, поддразнивая окружающих каждым своим волоском.
Фери в изумлении уставился на него. Речи графа казались оскорбительными, но их смягчали забавные, уморительные ужимки; он задумался над ответом, однако надобности в нем не было, вместо Фери заговорила мама Фрузина.
— Он сын Пали, нашего депутата.
— Здравствуй, плутишка, — с воодушевлением воскликнул Подвольский, дружелюбно тряся руку Фери. — Н-да, — мечтательно продолжал он, — ох, до чего красивое тело было у твоей матери. Бе-елое! — И он прищелкнул языком.
Вся кровь бросилась в лицо Ференцу Ности, первым побуждением его было вскочить, ударить по лицу старца с почтенными сединами, но тот смотрел невинно, как агнец, красивые голубые глаза его так и сияли радостью, голос звенел оживлением, а в камине потрескивали, рассыпались огненные искры, будто аккомпанируя его словам и проказничая с ним вместе.
— А вам откуда известно? — сдавленным, глухим голосом спросил молодой человек. Каждое его слово было мрачным и тяжелым, как грозовая туча.
Все почувствовали неловкость положения и, побледнев, с трепетом ожидали скандала. Грудь молодого человека порывисто вздымалась, ноздри раздувались. Стояла тишина, как в склепе, слышался лишь стук сердец.
— Ну! Вам откуда известно?
По голосу, начиненному порохом, все ощутили приближение взрыва, все, кроме старого графа.
— Откуда? — Он подпрыгнул, хохоча и весело покачивая бедрами. — Да ты сам посуди! Я, может, на волосок какой, если не меньше, был от того, чтобы отцом твоим стать, бездельник ты, шалопай этакий!
От лица Фери медленно отлила кровь, теперь оно покрылось смертельной бледностью, и, чтобы чем-то занять дрожавшие руки, правой он вынул сигарету, а левой принялся взволнованно теребить и дергать ус.
Все повернулись к нему: что-то он сделает? Гости переглядывались, словно говоря: «Ужасно! Как бестактен старик! Бедный молодой человек, как он волнуется, как сдерживает себя! Очень щекотливое положение».
— Ну, чего надулся, мальчуган? Что молчишь? — добродушно поддразнил нового знакомого Подвольский и щелкнул шпорами.
— Да вот раздумываю, — с язвительной усмешкой ответил Ности, вздернув брови, — стать мне отцеубийцей или перестать быть джентльменом?
Браво, браво! Повсюду вспыхнуло оживление, раздались аплодисменты. Общество словно от кошмара освободилось. «Столетия», сдвинув головы в чепцах, расхваливали его вовсю. Остроумный ответ! Милый молодой человек. Сам епископ не ответил бы мудрее Подвольскому, этому сумасброду, старому ребенку, которому все дозволено. Ведь прими Ности воинственную позу, он стал бы смешон, а не обрати внимания на вздор старого графа — прослыл бы циником; словом, либо бретером, либо циником, а он вон как блестяще выпутался, и отцеубийцей не сделался, и джентльменом остался. Тонкое воспитание, ничего не скажешь!
Даже госпожа Тоот подошла к старухам, кольцом окружившим Фери и втолковывавшим ему, как непристойно развязен Подвольский. Просто чудо божье, что до сих пор ему голову не проломили.
— Коль до сих пор не проломили, и сейчас увернется, — рассудил Палойтаи. — Не сдавайся, старый Ферко!
А тот и не собирался сдаваться, даже объяснять принялся, что он, собственно, имел в виду.
— Дело-то давнишнее. Когда я был еще молодой, губернаторствовал в комитате нашем старый Лабикан. Захожу я как-то в приемную комитатского управления и вижу, сидит этот молокосос, Пали Ности, он тогда помощником нотариуса был, и еще целая куча просителей. Он и спроси меня — зачем, мол, пришел. Говорю, есть небольшое дельце к губернатору. А он мне: «Сейчас там вице-губернатор, потом я иду, но охотно уступлю тебе очередь». Поблагодарил я и сказал примерно так: «Боюсь, задержу я губернатора и заставлю тебя ждать. Ты, надеюсь, долго там не будешь?» — «О, ни в коем случае!» — ответил он. «Ты зачем к нему?» — «Да пустяки, спросить кое-что надо». — «Тогда иди сначала ты, мне так удобнее». И он пошел, разбойник, а через несколько минут выскочил с сияющим от счастья лицом. Вслед за ним и я предстал пред очи губернатора и торжественно попросил у него руки его дочери, старшей, разумеется, ведь младшая, татарская княгиня, нынешняя Хомлоди, тогда еще в куклы играла. Губернатор даже охнул от изумления и с досадой покачал головой. «Эх, опоздал, братец Ферко, только сейчас обещал я отдать дочь Палу Ности. Не мог ты на десять минуток раньше прийти!» А ведь я мог, сам Ности предлагал сначала мне зайти, послушайся я его, теперь бы этот шалопай моим сыном был.
И глаза его с любовью, чуть ли не с гордостью остановились на стройной фигуре юноши.
— Неплохо бы, — заметила госпожа Тоот, сложив, как обычно, губы бантиком, — теперь у вас, господин граф, был бы взрослый сын-исправник.
— Вероятно, для этого еще нужно было согласие невесты, — поддразнил старика Палойтаи. — Пал Ности в те времена был молодцом позавиднее тебя.
— На редкость красив был, судя по всему, — поддержала госпожа Тоот. — У нас есть его портрет, наверное, того времени когда его впервые выбрали депутатом. В венгерке, при шпаге в шляпе с пером, прямо сказочный король. Он у нас в гостиной висит, а может, не в гостиной. Ох, память, память! Слабеет, как решето становится, грустно! Вот забыла я, где он висит. Да и как не забыть, четырнадцать комнат, где тут упомнить. А уборки сколько! О господи, господи, для чего мы живем? Может, для того и живем, чтоб пыль со шкафов сметать. Ей-богу, портрет, наверное, в квартире управляющего нашего висит.
Комната вдруг оживилась, стала светлее, да и воздух посвежел; будто сладким весенним ароматом повеяло из окна, — но это невероятно, вечер зимний, окна закрыты; нет, то не весна пришла, а Мари Тоот подбежала к своей мамаше, это ее шуршащие юбки подняли теплый, щекочущий ветерок, что выдал себя за весеннего чаровника.
Хотя госпожа Тоот, задумавшаяся о том, где же, собственно, висит портрет Ности, стояла к двери спиной, она сразу почувствовала приближение дочери и обернулась.
— Что случилось, ягненочек мой?
— Да ничего, только вот складка на юбке оборвалась. Поправьте, мама! У вас есть булавки?
— Хороша б я была, коли не носила бы при себе булавки, когда у отца твоего тысяча акций чикагской булавочной фабрики… а может, она в Давенпорте, фабрика-то? И, если не ошибаюсь, там не булавки делают, а нитки.
— Не знаю, мама.
— Ну, неважно. Как твой покойный крестный говаривал, когда чего-нибудь не знал? Просто ужасно, как я стала все забывать! Ну вот, теперь твое платье в порядке. Понять не могу, как ты оборвала юбку. Может, за гвоздь задела? Или кто-нибудь сел тебе на юбку, а ты вдруг поднялась? Спору нет, или то, или другое. Хотя, пожалуй, многое может случиться, что и в голову не придет! Да, мы как раз говорили о том, в какой комнате у нас портрет Ности. Ты не знаешь, детка?
— В какую понесут, мамочка, он ведь на стакане нарисован.
— И верно, конечно, на стакане! Как же я могла так напутать, — сетовала она, обращаясь прямо к Фери. — Мы с благоговением храним портрет вашего батюшки. Он и на самом деле прекрасным молодым человеком был, хотя я не имела счастья знать его лично, по крайней мере насколько мне помнится, впрочем, возможно, я его где-нибудь видела… Да не убегай ты! Моя дочь Мари — Ференц Ности, наш новый исправник. У меня уже совсем взрослая дочь, господин исправник, правда? Мари слегка покраснела, не в состоянии даже шевельнуться. Фери поклонился.
— Я уже имел счастье встретиться с барышней, — произнес он, — только не знал, что она ваша дочь, сударыня.
— О, а где?
— На льду.
— Я рада, что вы меня узнали, — сдавленным, дрожащим голоском заговорила Мари, — по крайней мере, теперь я могу вас поблагодарить за помощь…
— Какую помощь? — перебила госпожа Тоот.
— Я упала, мама.