— Теперь вы верите, что это я?
— Да, — смущенно ответил Ности, как будто все еще не мог справиться с собой. — Тождество установлено.
— А правда все-таки, что только гора с горой не сходятся, — мечтательно промолвила Мари.
— Но все же еще много непонятного.
— Да, конечно, — согласилась девушка, приуныв, и. в голосе ее послышалась кроткая мольба.
— Например, как вы попали туда, Мари?
— Тсс! Только не проговоритесь как-нибудь при моих родителях, они ничего не знают. Это была просто шалость, глупый каприз, но кто знает, что они подумают. Храните это всегда в тайне и не забывайте, что вы во многом виноваты. Почему вы от меня сбежали?
Ности хотел ответить, но не успел: французская кадриль мало пригодна для подобных объяснений. В ней нельзя танцевать все время со своей партнершей, как в честном, искреннем чардаше. Кадриль такой же легкомысленный, ветреный танец (или, вернее, поэтическая ходьба), как душа француза, неясная, полная желаний. Любезничанье, разбавленное соусом элегантности. Показной флирт, грациозный смотр, а не океан чувств, выраженный в движениях. Кавалер обходит поочередно весь цветник прекрасных дам, кружится, словно дикая пчела, над каждым цветком, порхает перед ними, склоняется, вьется, вплетается в их круг, потом отрывается, движется дальше, дальше, будто листая волшебную книгу. Улыбается дамам, глаза в глаза, берет их за руки, делает с каждой два-три легких па, пока в конце фигуры вновь не окажется возле своей партнерши, которая тоже успела за это время пройти через все руки. Когда они встретились, Мари Тоот вновь вернулась к старой теме:
— Так вы, правда, меня искали?
— Правда.
— А как?
— Давал объявления в газете.
— Оставьте!
— Вы не читали? Мари потрясла головой.
— Я не умею читать, вы ведь знаете.
Она весело засмеялась; тут не выдержал и Ности, он расхохотался, — будто бубенчик зазвенел в дивной гармонии с серебряным колокольчиком.
Они расстались, следуя суровым правилам кадрили, снова встретились, в промежутках обменивались двумя-тремя фразами то с тем, то с другим. Старый Подвольский, тоже семенивший в ряду, лукаво шепнул Мари на ушко: «Эти разбойники Ности вечно меня опережают». «Мари сегодня очень хороша», — громко сказала кому-то у нее за спиной одна из баронесс Кракнер, на что ее собеседник ответил: «Словно тающий глетчер». Мари даже не обернулась; какое ей теперь дело, она едва могла дождаться, пока опять встретится со своим партнером. Только бы нити разговора не потерять!
— У вас сохранились газеты?
— Да.
— Принесите мне их как-нибудь. Принесете?
— Зачем? Она медленно повела плечами, точно раздумывая над ответом, и протяжно сказала:
— Просто так, ведь объявления предназначались мне.
— Бог знает, — ответил Ности. — Скорее той, другой… тени, которая была и которой больше нет.
— Ай-ай-ай, Ности! Не будьте таким дерзким. Она погрозила ему пальчиком.
— Хорошо, принесу.
— Когда?
— Когда прикажете?
— Завтра.
— Невозможно! Старые газеты остались на моей пештской квартире, для этого, по крайней мере, неделя понадобится.
— Так привезите через неделю.
— Где вы живете?
— О, простачок! — рассмеялась Мари. — Даже этого не знаете? В Алшо-Рекеттеще.
Однако пока длилась кадриль, договариваться им приходилось урывками и чуть ли не украдкой. А когда кадриль кончилась и Ности отвел на место свою даму, у дверей уже стояли Тооты, которые сразу подозвали дочь.
— Ты не очень разгорячена? — спросил господин Тоот.
— Нет.
— Тогда поедем, детка, одевайся, прощайся, мама совсем спит.
Мари опустила руки, личико ее вытянулось, омрачилось, она сделала неотразимо милую гримаску (чем всегда обвораживала старого Тоота) и капризным голоском, которым в детстве, будучи ребенком весьма своенравным, избалованным, командовала родителями и который сейчас тоже проник им в сердце, как сладкое воспоминание о прошлом, протянула:
— Я не хочу ехать домой.
— Не хочешь? Кристина, ты слышала, эта девчушка еще не хочет ехать домой! Что же мы будем делать?
И он так рассмеялся, что от хохота его зашевелились кружевные занавески, будто их колыхал ветер. Все вокруг засмеялось. Смеялись свечи, полыхая и поддразнивая, смеялись зеркала, цветы в женских волосах, опалы, смарагды, рубины в серьгах и брошах. Со стен старинного дома смеялись Палойтаи с булавами и их супруги в высоких воротниках а la Мария Стюарт. Ведь это так смешно, что вечно унылая, хрупкая, бледная Мари, чуть не засыпающая дома в присутствии кавалеров, Мари, которая зевает за ужином, не успев отведать последнее блюдо, которую только приказ способен вытащить из дома, теперь вдруг заупрямилась: она, видите ли, не хочет ехать домой!
— Ты так смеялся, — сказала госпожа Тоот, — что у меня даже сон из глаз убежал.
— А хитрость вбежала! Ты ведь нарочно так говоришь, лишь бы только вышло, как дочь твоя хочет. Ну, отправляйся обратно, маленькая гуляка, ночной мотылек! Затем он отвел госпожу Тоот в сторонку и, лукаво подмигнув, сказал:
— Тут должна быть какая-то причина, Кристина. Великие перемены! Ты ничего не заметила?
— Нет, нет! Ничего я не заметила. Еще час назад девочка хотела домой, сама мне сказала, за тобой пошла. Спору нет перемена есть, но говорят же врачи, будто человек каждые семь лет меняется, может, за этот час как раз седьмой год кончился… А может, и не доктора говорят, им ведь все равно веры нет, но я слышала от стольких людей, что мне вроде кажется будто я сама это придумала. Как, по-твоему, так это?
— Ерунда! — ответил Михай Тоот. — Не нужно для этого никаких семи лет, достаточно красивых усов.
Госпожа Тоот рассмеялась умиленно и осторожными кошачьими шажками прокралась вслед за дочерью так, чтобы та не заметила; останавливаясь за чьими-то спинами, плечами, она выглядывала, наводила лорнет, надеясь обнаружить упомянутые усы.
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА «Пансион св. Себастьяна». Репеттешспап усадьба и ее обитатели
В мезернейской гостинице под названием «Большая кружка», где на вывеске намалевана такая кружища, что в нее вместилось бы полтора гектолитра пива, обычно играли по вечерам в шахматы два умных человека. Иногда они только беседовали, и у каждого была своя навязчивая идея. Один из умных людей, доктор Анзелмуш Пазмар, доказывал, что следует издать закон, запрещающий лечить людей до пятидесятилетнего возраста (доктор под собой сук рубил), ибо если у человека, не достигшего пятидесяти лет, организм здоровый, он и сам поправится, а коли конституция слабая, надобно предоставить его своей судьбе, нечего плодить дармоедов да хилых потомков; лечить нужно только от всяких старческих немощей тех, кому уже за пятьдесят. Если такой закон введут, стоит тогда посмотреть на Венгрию этак лет через сто. У второго умного человека, мастера-трубочиста Йожефа Холича, тоже была своя идея спасения родины (она ведь имеется у каждого венгра). Он утверждал, что великой страну делают трубы. Это уж точно. Правительство по глупости своей заставляет статистиков считать людей, хотя следовало приказать пересчитать трубы. В трубах вся сила. Англия велика не оттого, что в трех ее королевствах проживает сорок миллионов жителей, а потому, что у нее около пятнадцати миллионов труб имеется. На каждые три души населения — труба. (Хотел бы я только знать, черт побери, кто их там все чистит!)
Доктор был о трубах дурного мнения, ведь через них все дымом вылетает, сколько человек ни заработал. Трубы, говорил он, любил только Диккенс, ветер ему через них романы насвистывал.
Но мастер Холич, хотя и не был таким ученым человеком, как доктор, с честью выходил из спора:
— Правильно, есть трубы, через которые и земля вылетает, но есть и иные, в которые влетают деньги. Правда, такие дымоходы только у Михая Тоота имеются.
Это верно. В Рекеттешском поместье полно было стройных, устремленных к небу труб: на краю села стояла паровая мельница, на опушке леса торчали огромные трубы завода и лесопилки, а с прошлого года рядом с мочилами для конопли работал винокуренный завод, превращая картофель, который словаки уже не могли доесть, в спирт; был в поместье и кирпичный завод, и еще бог знает, чего только не было. Одним словом, Михай Тоот не зря в Америке побывал, настоящий маленький рай создал в запущенном именье, где наряду с идиллическим первобытным хозяйствованием пытался ввести американские порядки, то есть справляться без перекупщиков, как он объяснил соседним помещикам, показывая им свои луга с дренажем и дымящие фабрики. «Вы, господа, евреев ругаете, а обойтись без них не можете, так как они покупают то, что вы производите; я же их не ругаю, но надобности у меня в них нет, я сам по возможности перерабатываю, что произвожу. И народу работу даю, и прибыль в карман кладу», — добавлял он.
Неправда заключалась лишь в том, что он кладет прибыль в карман. Именье Михая Тоота на самом деле приносило денежки, но он не был ни жадным, ни корыстолюбивым (американские акции давали ему достаточно доходу) и, что приносило поместье, с умной щедростью раздавал на благотворительные цели, по большей части анонимно, — вовсе не из тщеславия, а из благородных побуждений, ради удовольствия считать себя хорошим человеком и полезным гражданином. Благотворительность его была совсем иного рода, чем у прочих венгров. Он не позволял выкачивать из себя деньги на выборы депутатов, гроша не давал на партийные цели (за что его считали плохим патриотом), еще меньше жертвовал на церкви и всякие поповские выдумки (за что прослыл «проклятым язычником»), но вместо этого летом раздавал бонтоварским детям триста мячей, а зимой — столько же пар коньков (за что заслужил титул придурка) и основал в Мезерне (татарской столице) «Пансион ев Себастьяна», став его покровителем и приняв на себя все расходы. За это бранить его не решались, но про себя думали-«Вот осел!»
Собственно говоря, основал он этот пансион-санаторий лишь потому, что часть имущества предназначил на всякие добрые дела. А это, несомненно, дело доброе. Милость Божия, обращенная на него, пробудила доброту и в его сердце. Унаследованному состоянию обычно сопутствует спесь, состоянию же благоприобретенному — некоторое смирение, нечто вроде попытки испросить прощения у человечества за сливки, снятые с молока. Поэтому парвеню обычно гуманнее тех, что рождены вельможами. Одни сорят деньгами ради внешнего блеска, другие — чтоб заглушить зависть к их счаст