— Начальник станции прав, я ведь не вышел в Рекеттеше, а приехал прямо сюда утренним поездом.
— Вот как? Садитесь же, дорогой дядюшка! Сюда, сюда, в мягкое кресло…
Но Михай Тоот продолжал стоять; он ничуть не повеселел от любезного приема, оказанного губернатором, бледное лицо его выражало грусть, которую лишь подчеркивала черная с головы до ног одежда; даже теплое рукопожатие он принял как-то нехотя, словно человек, которому по ошибке выдали больше кредиток, чем полагалось.
— Я осмелился нанести визит вашему высокопревосходительству по весьма необычному делу. Не знаю даже, как и с чего начать…
— Можете начинать, с чего вам угодно, дорогой дядюшка Тоот. Дело не такое уж необычное, ведь начинаете не вы, вы только продолжаете. Начал я, потому-то и приезжал к вам в Рекеттеш. Ох, уж эта молодежь! Растишь птичку, а как вырастут у нее крылышки, и — фьють! — улетает из гнезда. Но почему вы не садитесь, дядюшка Тоот?
— Благодарю, но я буду говорить стоя. Я приехал потому, что жена написала мне, будто вы, ваше высокопревосходительство, удостоили мой дом посещением. Она сообщила также, что вы снова собираетесь ко мне по некоему делу.
— Ну, разумеется, — произнес Коперецкий, потирая руки.
— Я хотел вас опередить и, не заезжая домой, явился к вам прямо из Тренчена.
— Очень мило, что вы хотели избавить меня от хлопот, но вместе с тем вы поступили плохо, ибо лишили меня вследствие сего нескольких приятных часов, которые я мог провести в кругу вашей семьи.
Господин Тоот жадно ухватился за услышанный официальный оборот; именно такую осторожную форму выражения он и искал в своем скудном словаре.
— Вы изволили сказать «вследствие сего». Как раз это меня и мучило. Я хотел избавить ваше высокопревосходительство… ибо…
— Я вас не понимаю!
— Ибо из этого дела ничего не выйдет, — кротко и просто договорил Михай Тоот.
— Из какого дела?
— Вследствие которого вы хотели приехать ко мне, ваше высокопревосходительство.
— Я имел в виду дело моего шурина Ности, — взволнованно задышал Коперецкий.
— Я тоже, — ответил Михай Тоот. — Я не хотел, чтобы дело выглядело так, будто господин губернатор, вернее, господин исправник получил отказ. Вот я и приехал просить, чтобы вы не изволили наносить мне визит ради этого и, главное, соблаговолили повлиять на господина исправника, — так как брак абсолютно невозможен, — чтобы он, как подобает истинному рыцарю, старался избегать мою дочь, которой я, вероятно, причиню своим решением горе.
Коперецкий побледнел, волосы его стали дыбом, губы задергались, и он суетливо заметался по комнате, уронив один из маленьких столиков.
— Да вы с ума сошли, милейший Тоот! Да вы знаете, что вы делаете?
— То, что надлежит делать честному отцу.
— Вы не боитесь, что мой шурин прострелит вам живот?
— Я ничего не боюсь.
— Но ваша жена сказала, что вы были рады, узнав о намерениях Ности.
— Тогда да, но теперь я решил по-иному.
— Подумайте, ведь ваша дочь любит Ности, вы сделаете несчастной это милое создание.
— Я обо всем подумал.
— Но, по крайней мере, скажите причину!
— Я не намерен говорить о причине.
Подобное упрямство привело Коперецкого в ярость, он не мог больше сдерживаться, ринулся к звонку и так дернул его, что зеленый шнурок с кисточкой оборвался. С глазами, налитыми кровью, он швырнул звонок на пол к ногам господина Тоота.
— Берегитесь, Тоот, берегитесь! — визгливо закричал он. — Мой шурин не оставит дела так, он потребует от вас объяснения. Михай Тоот грустно покачал головой.
— Он наверняка так не поступит. Поклонившись, он вышел, в дверях столкнувшись с мчавшимся навстречу Бубеником.
— Что прикажете, ва…
Но начатая фраза так и застряла у Бубеника в горле, ибо Коперецкий могучей дланью закатил ему такую оплеуху, что удар, несомненно, был услышан в передней удалявшимся Тоотом.
Бубеник шипел и охал, пока барон, метавшийся взад и вперед, ревел, как сорвавшийся с цепи бык, а потом, немного успокоясь, рявкнул на Бубеника:
— Не ори, скотина? Не видишь, это только проформа, тебе вместо Тоота попало. Я собой не владел, Бубеник. Я должен был кому-нибудь закатить оплеуху.
ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА Что делает паук, когда рвут его сеть
Катастрофа была велика. К счастью, некоторое время ее можно было скрывать. У Коперецкого разлилась желчь, денег-то больше всего у него уплыло, и врачи теперь посылали его не в Часарфюрде, а в Карлсбад, лечиться от желтухи. Он уехал вечерним поездом на другой же день в сопровождении Малинки, прежде чем Фери вернулся домой.
— Я убил бы его, если б сейчас довелось встретиться. Лучше уеду от греха.
— Ну, полно, полно, зачем ты нападаешь на бедного мальчика, лучше бы пожалел его, — увещевала мужа Вильма. — У него большое горе, ведь он любит девушку.
— Я тоже люблю мои деньги. У меня тоже большое горе. Вернувшись в Бонтовар, первый визит Фери нанес Вильме.
Дом был полон родственников. Это все были господа старого закала, не то что нынешние. Они не оставляли хладнокровно на погибель тех, кто споткнулся, если были они из их клана. Грянет беда — все на помощь сбегались, черта, достойная уважения, потому-то они и властвовали в комитате из поколения в поколение. Ибо всякая власть берет начало из какого-нибудь благородного источника. Фери вошел весело, сразу сообщив, что купил для Мари яхту.
— На черта она теперь, — сорвалось у резкого Яноша Левицкого.
— Яхта?
— И яхта, и Мари твоя.
И, слово за слово, ему рассказали, что произошло. Бедный Фери был просто убит. Он принял все так близко к сердцу, что поначалу опасались самоубийства. Вильма не отпускала его от себя, держала в своих апартаментах. Ружье и пистолет она заботливо заперла, а ключи носила с собой.
Вся семья лишилась покоя. Ведь такого рода событие могло поколебать тот престиж, которым они живут, который питает их спесь. Сначала мужчины судили, рядили, разумеется, на свой лад, как это делают джентри. Кошмар! Чтобы подобная история могла произойти с одним из Ности! Они рвали и метали, обсуждая вопрос, разбирая все по косточкам. А ведь дело было просто. Им всего-навсего не удалась хорошо задуманная спекуляция. Но они видели лишь одну сторону: Ности указали на дверь И раз на этой сделке, в которую некоторые члены семьи вложили столько стараний, нельзя заработать деньги, то хорошо бы по крайней мере, капельку крови выпустить. С этой ли, с той ли стороны — значения не имеет.
Раганьош поставил вопрос так: не следует ли Фери потребовать у Михая Тоота объяснений? Ведь самолюбие Фери уязвлено.
Хомлоди возражал. Он считал, что отказ сам по себе допустим. Упаси бог разрешать вопросы бракосочетания по правилам рыцарской чести.
Все глаза устремились на огромного Яноша Левицкого уланского полковника в отставке, известного дуэлянта.
— А что ты скажешь, Янош?
Полковник заявил: да, он, действительно, видит некий тонкий нюанс, из которого можно кое-что извлечь. Ведь Михай Тоот согласился на брак, и только сейчас, вернувшись из Тренчена, наложил свое вето, что в глазах сброда легко может выставить Фери в неприглядном свете. Могут подумать, будто в Тренчене, где стоял полк младшего Ности, Тооту стало известно о каком-то бесчестном поступке. Что ж, Фери, действительно, имеет право требовать объяснений.
Никто не осмелился возразить полковнику, такого никогда еще не бывало; даже Пал Ности не отважился бы, не сложись столь безвыходного положения, — ведь он догадывался, какое объяснение может дать Тоот, коли его вынудят, — а посему высказался так: он полностью присоединился бы к справедливо и тонко изложенным взглядам господина Яноша, если бы Михай Тоот на самом деле дал свое согласие, но, как рассказывал ему проездом через Пешт Израиль, истинное положение дел заключается в том, что это госпожа Тоот наболтала, будто ее супруг не возражает против брака, но самому Тооту принадлежит лишь то заявление, которое он лично сделал Коперецкому, доверенному Фери, а именно, что дочери он не отдаст, — однако за это нельзя требовать сатисфакции.
Левицкий гневно подрагивал мохнатыми бровями, и хотя Ности опроверг его в весьма тактичной форме, родичи тем не менее опасались, что полковник просто изничтожит его.
Он и в самом деле заворчал, когда Ности кончил, но изничтожать не стал. Таким образом дуэль не состоялась.
Но все же долгие недели, даже месяцы родственники мужского пола продолжали обсуждать этот вопрос, ну, а женщины главным образом бранили Фери за то, что он заказывал кольца в Бонтоваре: ведь по инициалам даже дурак догадается, кого он намечал в невесты; итак, спасенья нет, рано или поздно об отказе станет всем известно. О, позор, какой позор! Если б не легкомыслие с кольцами, еще можно было бы скрыть или отрицать, но теперь — всему конец.
— Я на улицу показаться не смею, — ныла маленькая графиня (жена Раганьоша). Лишь татарская княгиня сохраняла присутствие духа.
— Э, может, еще не все потеряно. Скептические улыбки были ей ответом. Фери повесил голову и только вздохнул.
— Над чем вы, собственно говоря, смеетесь? Ведь в пьесах так бывает всегда в первом действии! Но в третьем акте пары обязательно соединяются!
— Тут уж его песенка спета, милая сестрица, — перебил ее рыкающим басом уланский полковник.
— Кто знает, милый брат Янош? Видела я и такие тюльпаны, что на опилках вырастали.
Родственники принимали намеки госпожи Хомлоди за пустые слова для утешения Фери, только Вильма не оставляла надежды и как-то стала выпытывать у тети Мали:
— У вас на самом деле есть план?
— План? Пока еще нет. Но в темноте уже кое-что забрезжило.
— Ну, шепните мне, — взмолилась губернаторша. Госпожа Хомлоди шепнула что-то, Вильма рассмеялась и даже слегка покраснела.
— Ох, и озорница вы, тетушка… Но так мы далеко не уедем. Это не план, а только пожелание.
— Большие дома из маленьких кирпичей строят. Правильно, строят, но когда есть фундамент. А здесь дело