Фери выпрыгнул из экипажа, осмотрел мост, поговорил с факельщиками, потом обратился к Мари:
— Мы попали в беду, мост ремонтируют, мы не сможем перебраться на ту сторону. Что ж нам теперь делать? Мост будет готов только завтра утром.
— Не знаю, — дрожа, с запинкой проговорила Мари. Свет факелов падал на ее лицо. Оно было белым, как у покойницы. Фери снова сел в карету.
— В Мезерне! — решительно приказал он кучеру. Упряжка повернула и съехала на дорогу, пересекавшую луга.
— Куда мы едем? — замирающим голосом спросила Мари. — Что со мной будет?
— Мы едем в Мезерне.
— Я хочу домой! — вдруг энергично и упрямо ответила она, взмахнув в воздухе муфтой.
— Но нельзя ведь, мы же не умеем летать. Вы сами видели.
— Тогда я выпрыгну из кареты и пойду куда глаза глядят, — строптиво воскликнула она и начала было выбираться, даже вытащила уже одну ножку из теплого мешка.
— Мари! — умолял Ности, взяв ее за руку. — Послушайте…
— Нет, нет! — Она вырвала руку.
— Делайте потом, что хотите, но прошу вас, сначала выслушайте.
— Ну, хорошо, говорите!
— Я везу вас в Мезерне потому, что вы утомлены, а мы ближе всего к Мезерне.
— Но что я буду делать в Мезерне?
— Именно это я и хочу сказать. В Мезерне вы будете у себя дома. Там доктор Пазмар, там санаторий вашего отца, у него есть там своя комната, кровать. Доктор Пазмар тотчас велит натопить, и вы сможете спокойно провести остаток ночи, она и так уж почти кончилась, а утром починят мост, и вы поедете домой. Словом, вы выспитесь под кровом собственного отца, а я отвезу Пазмара к тете Мали, как мне было поручено. Объяснение немного успокоило Мари, она тихонько опустилась на место.
— Теперь вы успокоились? — кротко спросил Фери.
— Простите мое несколько странное поведение, но, видите ли, вся эта история так замутила мою бедную голову, что мне оставалось лишь поверить в то, что говорил отец…
— Обо мне? Она грустно кивнула головой.
— Что он сказал?
— Сказал, что вы бесчестный человек и. никогда не станете моим мужем. Тут силы оставили ее, и она заплакала.
Фери вздрогнул и больше не произнес ни слова. Голова его упала на грудь, несколько минут он раздумывал, не выпрыгнуть ли ему из коляски и отправиться куда глаза глядят, чтобы даже имя его было здесь позабыто.
Шалая ночная птица летела на свет каретного фонаря, но стремительная четверка лошадей уносила фонарь все дальше, и потерявший направление филин, натолкнулся на голову Фери, коснулся распростертыми крылами его шляпы и призрачно заклекотал: кувик, кувик!
ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА Скандал
В два часа пополуночи доктора Пазмара, шившего против «Святого Себастьяна», потревожил стуком Бубеник, пусть, мол, доктор поскорее выйдет, на улице его ожидают барышня Мари и его высокоблагородие господин Ференц Ности, и пусть доктор вынесет ключ от комнаты господина Тоота, барышня там спать будет (через рекеттешский мост нельзя' на тот берег перебраться), и еще пускай свою шубу да бурки захватит, потому что придется в Воглань ехать, ее превосходительство госпожа Хомлоди занемогла.
Пока доктор натягивал на себя одежду, события и их причины постепенно прояснялись для него, и, уже полностью информированный, он прошаркал к карете в своих бурках.
— Заходите, заходите, барышня. Ничего, ничего, вы в хорошее место попали. Вы здесь у себя дома. Но где ж это видано! Чтоб ему пусто было, комитату проклятому! Неужто днем мост починить не могли? Сейчас я поддам жару. Не комитату, конечно, хотя и ему бы не помешало, а в комнату. Вы совсем измучены, не правда ли? Как же, как же! Этот Апафи всегда пьяницей был, и теперь от него одни неприятности. Ах, вот как?
Значит, генеральная репетиция живых картин была? Чтоб им пусто было, этим живым картинам! А что с госпожой Хомлоди? Судороги? Так ей и надо, живая, ровно ртуть, носится вечно, бегает, ну и простужается. Тут ступеньки, барышня. Пожалуйста, обопритесь на меня. Стой, вот мы и на месте. Господину исправнику оно знакомо. И он тут не раз ночевал.
Доктор отпер дверь и зажег свечу. Комната выглядела приветливой. На вешалке висели пиджаки старого Тоота. На письменном столе разложены были сочинения Иошики, Кеменя, Йокаи[135], там же лежал и домашний колпак, который три года назад Мари связала отцу на рождество, и вышивка на вешалке для полотенец у умывальника тоже ее работы; да, она и в самом деле здесь дома. В левом углу предлагала свои услуги белоснежная постель, у двери стояла приземистая железная печка, и даже спички были приготовлены.
— Нагнитесь, Бубеник, разожгите.
Огонь сразу охватил сухое дерево, оно начало потрескивать, искриться, потом жаловаться и ворчать. Языки пламени сначала — с шипеньем лизали дрова, растягиваясь, будто синие червяки, наконец, постепенно продвигаясь, осилили поленья и с треском, торжествующе гудя, забушевали в печке. Доктор тем временем поджег спирт под самоваром, согрел для Мари чай; комната повеселела, а Мари немного пришла в себя и даже заулыбалась. А когда Ности стал поторапливать доктора, говоря, что им пора, что tante Мали ждет не дождется их в Воглани, Мари сама начала подталкивать Пазмара к двери, уговаривая поскорее ехать, ведь она-то чувствует себя совсем хорошо.
Доктор вынул ключ с наружной стороны, вставил его в замок изнутри, предупредив, что поворачивать надо дважды.
— А коли вам что-нибудь понадобится, вот шнур от звонка, дерните его, и сестры милосердия, которые сидят внизу с больными, сразу к вам поднимутся. Я сейчас специально их предупрежу.
— Большое спасибо, но я ни в чем не нуждаюсь, кроме покоя.
— Так отдыхайте, милая барышня. Утром я сам отвезу вас к вашей матушке. Когда они уходили, Мари протянула руку и Ности.
— Вы не сердитесь на меня? — спросила она и тотчас же отвернулась.
— Что вы, — просто ответил Фери, и они ушли. До Мари донесся звук их шагов из коридора первою этажа:
тип-топ, тип-топ — ритмично вышагивал Фери; шварк-шварк, шварк-шварк — шаркали бурки доктора; бух-бух — грохотали огромные ноги Бубеника. Она услышала, как тронулась в путь карета.
Мари сразу стала раздеваться; присев на край постели, развязала верхнюю юбку и переступила ее, расстегнула голубиного цвета жилетку и тогда вспомнила, что ночной кофточки у нее нет. Машинально она расстегнула крючки корсета, и панцирь слетел с нее, словно оболочка с бутона мака. Есть ли на свете зрелище обворожительнее? Она сбросила по очереди башмачки. «Стук!» — ударился один, «стук!» — ударился второй, словно перекликаясь с отзвучавшими недавно шагами.
Шаги отзвучали, и, быть может, она никогда их больше не услышит. Сердце ее сжалось, со слезами она бросилась на кровать и плакала, пока не уснула.
Свеча осталась гореть на столе, из фитиля выросла маленькая алая роза, вокруг нее вилась, кружилась в безумном танце ночная бабочка, а где-то в стене подыгрывал ей на своей скрипке сверчок.
Доктор всю дорогу дремал, в Воглани, во дворе Фери разбудил его, проводил в покои tante Мали и препоручил горничной, а сам так же, как пришел, выбрался назад во двор, где его уже поджидала собственная упряжка. Они уселись вместе с Бубеником и, только их и видели, погнали в Мезерне.
— В башенной комнате светло, — предупредил Бубеник своего временного хозяина, когда они добрались до «Святого Себастьяна».
— Э, теперь все равно, — ответил Ности. — Отступать некуда.
Коляску оставили с северной стороны больницы, Бубеник нацепил на шею сумку, и они пешком направились через парк к фасаду здания.
Чуть в сторонке стояла открытая беседка, летом там обычно сидели больные. Бубеник потащил Фери туда.
— Здесь я вас так обработаю, ваше высокоблагородие, что и родная мать не узнает. Из сумки Бубеник вынул седой парик и фальшивую бороду.
— Ну, давайте сюда голову, такого патриарха из вас сделаю, что бабки из «Себастьяна» подумают, будто сам отец Эскулап пришел в больницу проситься.
Не зря Бубеник когда-то в актерах служил, в одну минуту превратил он Ности в старика, натянул ему на голову парик, приклеил фальшивую бороду, набросил на него ветхий плащ, а в довершение через плечо и сумку перекинул, из которой вытащил всю эту амуницию.
— Теперь все в порядке. Вы еще чуть-чуть ссутультесь и извольте сказать, где вас утром ожидать?
— В гостинице.
Бубеник вернулся к коляске, а Ности пошел вперед к «Пансиону св. Себастьяна»; он потянул за висевший на дверном косяке шнур, и внутри раздался резкий звон колокольчика.
Немного погодя заскрипел ключ, и какая-то дородная женщина высунула голову со съехавшим набок помятым белым чепцом в оборках. В руке она держала фонарь, который бросал на пришельца жидкий свет.
— Ну, что там? Чего нужно?
— Я болен, прошу принять меня в больницу.
— А кто вы такой? — недоверчиво спросила женщина.
— Странствующий часовщик.
— Вы не из наших краев, да?
— Я исправлял часы у господина Тоота в Рекеттеше. Женщина немного смягчилась и спросила:
— А что с вами?
— Голова кружится, — простонал он. — Кажется, сейчас упаду.
— Где ж вы шатались всю ночь, ведь сейчас уж к заутрене звонить будут!
— Да вот тащился по дороге и, поскольку знаю господина доктора Пазмара…
Строгое лицо женщины смягчилось еще больше, она расширила щель в дверях, теперь оставалось последнее испытание.
— Наклонитесь-ка и дыхните на меня.
Из осторожности, чтобы она не заметила при свете фонаря его белых зубов, Ности наклонился так близко, что, дыхнув, коснулся ее губ, это можно было счесть и за поцелуй, только что не чмокнул.
— Гляди-ко ты, старый пес! — воскликнула женщина, быстро отдернув голову. — Ишь чего захотел! Но, не почуяв запаха вина или палинки, она распахнула перед ним дверь:
— Входите и отдохните, добрый старец. Утром вас осмотрит господин доктор.
И через коридор повела его в палату. Дорога была Фери знакома, он попросил женщину отвести ему койку подальше, — он, мол, не сможет отдохнуть, если поблизости будут стонать больные, — и прямо подошел к кровати, стоявшей возле винтовой лестницы в углублении типа алькова.