Можно сказать, что единая эпоха философская во Франции и в Германии, так называемая «эпоха Просвещения», — здание, построенное именно на этом фундаменте, на фундаменте здравого смысла (common sense).
Пару слов об идеологии Просвещения — ну, совсем чуть — чуть; я думаю, что здесь особые подробности не нужны. Помимо опоры на здравый смысл, максимой Просвещения был также призыв к самостоятельности человека. Человек должен чувствовать полную ответственность за свои действия и делать все самостоятельно. То есть над ним не должно довлеть — говорили просветители — никаких авторитетов, кроме — добавляли они — авторитета собственного разума человека. Вот вам опять удобный случай, чтобы упомянуть о картезианстве — ведь именно это предлагал нам Декарт. Но он предлагал это в философии. Что касается этики и социальной жизни, то он, как вы помните, занимал конформистскую позицию: как считает большинство, так и я буду считать. Просветители же претворили в жизнь эти теоретические установки Декарта на самостоятельность человеческого разума. Правда, заменили разум на здравый смысл. Вся сфера человеческого бытия должна быть пронизана самостоятельностью. А за самостоятельностью непосредственно следует ответственность. А оборотной стороной этого стремления к самостоятельности стала очевидная тенденция к атеизму, которая все более и более наглядно прорисовывалась, особенно во французском Просвещении. Ну, действительно: если человек самостоятелен, если он в полном смысле самостоятелен, то Бога быть не должно. Бог мешает очень просветителям, мешает глобализовать эту установку на самостоятельность. Ведь если Бог есть — какая уж тут самостоятельность? Он дергает нас за веревочки, как бы мы ни хотели, как бы мы ни думали обратное. В любом случае, наша свобода иллюзорна. Ведь если Бог есть всесовершенное существо, то есть предопределение, разумеется; есть всезнание, во всяком случае. Значит, он уже явно предвидит, по крайне мере, все, что мы сделаем якобы самостоятельно. Кроме того, если он предвидит и он всемогущ, то он, естественно, сделал мир так, что он вполне может просчитать цепи каузальности, которые выведут нас к нашим конкретным поступкам. То есть мы не только не самостоятельны в том смысле, что он предвидит наши действия, но и наши действия тоже осуществляются пусть опосредованно, но волей Бога. Поэтому от Бога надо избавиться. И атеизм цвел бурным цветом в конце XVIII века во Франции и был особо популярен в круге, так называемого, второго поколения просветителей. Сейчас я об этом подробнее скажу.
Еще один момент. Опора на здравый смысл, если говорить о французском Просвещении, автоматически означала утрату критичности философского дискурса. То есть, допустим, постановка таких вопросов: «Существует ли внешний мир?», «Есть ли объективная причинность?», которые столь специфичны для юмовских рассуждений, для просветителей абсолютно чужды. Абсолютно. Они, даже если начинают рассуждать на эти темы, они просто говорят: «Вот мир — это такое единое целое, подчиненное жестким причинным каузальным связям». Все. Никакой другой рефлексии по этому поводу мы не найдем в их сочинениях. То есть это такая очень догматичная по своей сути философия. Это вообще не философия, строго говоря. Если мы считаем необходимым признаком философских рассуждений аргументацию, и если мы проводим различие между мировоззрением и философией именно по этому основанию (если есть аргументация — то это философский, метафизический дискурс, если нет — то это мировоззренческие установки, более или менее терминологизированные и рационализированные, — это уж второй вопрос), то в этом плане мы видим, скорее, вот такие мировоззренческие картины, как правило. Впрочем, это не более, чем тенденция, подчеркиваю; потому что, если мы возьмем отца, скажем, французского Просвещения, Вольтера, то мы увидим, что он‑то как раз еще сохраняет верность доказательной философии. Но чем дальше, тем больше это осложняется. У Кондильяка — самого, может быть, мощного, талантливого из французских просветителей, — эта аргументативная основа уже сужается, хотя она, может быть, более тонкая, нежели у Вольтера. У Ламетри и Дидро совсем сведена к минимуму. А у Гольбаха попросту, по большому счету, в основных его метафизических рассуждениях отсутствует. А Гольбах, его философия, — это завершение французского Просвещения. Он в 1770 году издал глобальный такой, очень масштабный труд «Система природы», который называют энциклопедией французского Просвещения. Там действительно суммированы все мнения, типичные для французских философов того времени.
Ну, еще одна такая характерная черта отображается самим названием этой эпохи — просветительская интенция этих философов. Какая логика лежит в основе этого Просвещения? Во — первых, кого просвещать? Ну, естественно, людей, имеется в виду. Сами‑то они просвещены и так; считали себя достаточно просвещенными. Значит, надо просвещать людей. Зачем просвещать людей? Тут вот… Их просвещать надо именно для того, чтобы они жили самостоятельно; действовали, как автономные существа; стали личностями. Потому что освобождает человека именно знание; знание делает человека свободным. Всего этого можно достичь путем активной пропагандистской, научно — популярной деятельности. И она была развернута в невиданных масштабах во Франции. И кульминацией всего этого процесса стало издание многотомной «Энциклопедии наук искусств и ремесел», подготовленной под редакцией Дени Дидро и Д’Аламбера. Действительно, этот труд, который раскупался по тем временам просто удивительно хорошо, был бестселлером, — это свод всех знаний, причем большей частью даже не философских, а естественнонаучных, доступных научному сообществу в то время и вот так вброшенных в массы. Ну, к чему привела эта политика, это насаждение, культивирование знаний — об этом тоже не надо забывать: она привела к Французской революции, в результате которой примерно в некоторых городах до трети жителей были гильотинированы — в Бордо, например, чуть не терть города просто была гильотинирована. Был гильотинирован, как вы знаете, и сам изобретатель гильотины — Гильотен.
— Ну, Юм бы сказал, что это неочевидно — что к чему привело.
Ну, хороший довод, хороший.
— Если бы этого не было, то, может быть, жертв было бы гораздо больше.
Ну, что ж, я… только можно поаплодировать Вашему доводу, но действительно, может быть, это и так. Действительно, может, и так. Благие, в общем‑то, помыслы… Хотя благие ли? Ведь смотрите: если бы они, французские просветители, действительно были серьезными мыслителями, действительно не предавали бы философию — может быть, звучит слишком сильно, я смягчаю это выражение, — они были очень талантливыми и гениальными, может быть, людьми, безусловно, но их философия… в своих философских системах они подчас отклонялись от требований беспристрастности, строгости и, ну, что ли, вот… Исполняли ли они долг философов? можем мы спросить. Вот это сложный вопрос. Почему они так опрометчиво высказывали суждение обо всем? Откуда этот апломб? Почему они игнорировали… ведь вот их современниками были и Юм, и Кант. Что мешало им? Они ж не жили в какую‑то темную эпоху! То, что они называли Просвещением… Принадлежат ли они сами к породе просветителей? Вот в чем дело! Просвещен ли был их собственный ум, когда они пытались просвещать других? Если «да» (что, вероятно, я вовсе не настаиваю, что «нет», скорее «да», тем не менее), то тогда Ваше суждение верно, наверное. Скорее всего, действительно, нельзя их как бы винить во Французской революции. Кроме того, ведь французы не считают Французскую революцию бедствием. Наоборот, — и они правы, наверное, — они считают ее настоящим благом для истории их страны, потому что именно благодаря Французской революции, в конце концов, Франция встала на путь свободы и демократии. С трудом, была еще масса там событий, несколько Республик, но, в конце концов, она достигла того права называться одной из самых демократичных и просвещенных стран современного мира. Этого не было бы без Французской революции. Очень трудно выносить здесь суждение. Тогда просветители, наоборот, — благо для французской культуры. Даже в том виде, в каком они были. И в любом уж случае, нельзя их обвинять в ужасах Французской революции. Это факт. Как это может быть? Даже Хайдеггера мы не обвиняем в нацизме, хотя он был членом нацистской партии, и совершенно спокойно изучаем его философию, хотя мы ненавидим нацизм. Но вот к Хайдеггеру мы относимся беспристрастно и воздаем должное как гениальному философу.
— А вот в России же такого какого‑то периода не было, Просвещения?
Да. Какого? Да был, конечно, был! Как же! Екатерина! Вспомните! Как раз эти просветители были, они гостили; у них два было любимых места в Европе: Берлин — столица Пруссии (столица Восточной Пруссии Кенигсберг — ну, Восточная Пруссия — подразделение Пруссии, просто это анклав такой) и Петербург. Они все время бегали к Екатерине — и Дидро здесь был.
— Но при этом Екатерина‑то Радищева, скажем… Или Новиков, например, да? Он вообще безобиднейший человек. Она его посадила… анафеме предала.
Ну, крутая она была женщина, мы знаем.
— Так что то, что она любила переписываться с просветителями, ну никак не связано с эпохой Просвещения в России.
Ну, да…
— Вот Новиков пытался просвещать что‑то — причем гораздо более сдержанно…
Ну, причем Дидро писал проекты какие‑то; уже то, что вольфианцы какие‑то — а это ярчайшие представители немецкого Просвещения… Главный
— вот лидера сразу запомним давайте, конечно, о Вольтере говорить особо не стоит, и так всем известно, что Вольтер — это глава французского Просвещения, — а вот в немецком Просвещении человек был с похожей фамилией, наивысшим авторитетом того времени — это Христиан Вольф. Как философ — если их сравнивать с Вольтером — ну, это все равно, если сравнить, наверное, статуэтку какую‑нибудь со сфинксом; настолько Вольф сильнее Вольтера как философ. Но так уж сложилось, что в России сейчас больше известен Вольтер. Тут объяснить можно. Тогда, в XVIII веке, вовсе не Вольтер был главным просветителем. Конкурировали тогда французские просветители с немецкими. Во всяком случае, в университетах российских гораздо более теплым приемом пользовались именно немецкие просветители. И сам Вольф был вхож, так сказать, и участвовал даже во всех научных процессах, которые здесь шли, в создании Академии наук. А его ученики просто преподавали. Например, знаменитый вольфианец Бильфингер вел занятия в российских университетах. Перевели его учебник Ф. Х. Баумейстера «Метафизика» на русский язык. То есть это было неслучайно. Вот уже преподавание в университетах — это не деталь; это не письма. Дидро писал проекты реформирования социального устройства России. Пусть эти проекты не были реализованы, но, по крайней мере, их слушали. Вы можете сказать: это было декорацией. Ну, все равно! Даже декорация о чем‑то говорит. Могло ведь вообще этого не быть. Во Франции их просто… гонялись за ними, так что доводили до сумасшествия. Руссо просто в определенный период решил, что его хотят убить все. И бегал, бегал из Франции. Причем он считал, что его хотят убить именно те, кто были раньше его друзьями; вот, он, Гольбах, считал, его хочет убить; от Гольбаха бегал и спасся у Юма. Юм его пригласил к себе, купил ему — не купил, естественно, а устроил ему — недорогое жилье, а потом из‑за собаки… Руссо решил, что Юм собаку его хотел убить. И скандал страшный начался!.. Юм очень не любил на эту тему говорить, но потом просто вынужден был; просто изумлен был искренне, откуда возник этот скандал — на ровном месте. Ну, Руссо, конечно, уехал. Но то, что Руссо так нервно на все реагировал — это говорит об общей ситуации во Франции. А почему они все бежали не только к Екатерине, но и к Фридриху в Германию? И Ламетри там был, сидел у Фридриха; его придворным, таким, врачом работал. Вольтер потом туда уехал… В общем… Тоже можно сказать, что это все было декорацией. И так и говорили про Фридриха, что он просто хитрец; что он ничего делать не хочет, хочет сохранить свои стары