еских сочинениях присутствуют. Вообще их тональность очень осторожна, Кант вот словно боится провалиться в какую‑то трясину, идет, глядя под ноги.
Теперь поговорим вот о чем. Я говорил, что различают два периода; три можно даже различать. четыре при желании, — но два основных. Но кроме различия периодов критического и докритического есть еще и различие узловых точек, если хотите. В философской карьере Канта было несколько поворотных моментов, и этих поворотных моментов было гораздо больше, чем подразумевается разделением на два этапа. Кратко об этих поворотных моментах я сейчас скажу, и потом несколько слов о диссертации 1770 года и перейдем к анализу «Критики чистого разума».
Итак, первым поворотным моментом сам Кант признавал 1769 год. Он говорил, что этот год дал ему «великий свет», или «большой, ярчайший, сильный свет», — светоносный год. Многие бились над проблемой истолкования этих кантовских слов, что имеется в виду? Ответить на этот вопрос можно. Все дело в том, что за год до этого, Кант написал небольшую работу, которая называется «О первом основании различения сторон в пространстве». В этой статье, по сути дела, Кант совершает, по большому счету, революционный акт. Он отказывается от своего прежнего понимания пространства и времени (для него время всегда шло как тень пространства; все выводы, которые он делал о пространстве он переносил и на время). Так вот, вот эта теория, которую Кант так любил, которая так много обещала, теперь перестала его удовлетворять. Почему? Сложный вопрос. Причиной или поводом, если хотите, отказа от этой теории стала проблема, так называемых, неконгруэнтных подобий.
Не буду подробно о ней говорить, слишком далеко нас это заведет, одно лишь отмечу: суть неконгруэнтных подобий. яркий пример, сначала: это перчатка на правую и на левую руку, — Кант приводит этот пример. Они внешне совершенно одинаковы, строение их частей (этих перчаток) может быть полностью идентичным, но при этом перчатку правой руки невозможно надеть на левую руку. Так? Казалось бы, ну и что? Или: вещь и ее отражение. Структурно — полное единство, но не конгруэнтность, не совпадение. Ну и что? Ничего страшного.
А проблема вся в том, что этот как казалось бы пустяшный факт имеет крайне опасное следствие для такого взгляда на мир, не только на мир, но и на устройство наших познавательных способностей, которое трактует различие, скажем, между чувственностью и рассудком в чисто количественном плане. Вы знаете, что, скажем, лейбницевско- вольфовская школа рассматривала чувственность как спутанный рассудок — вот и все отличие между чувством и рассудком. Если представления смутные, то это чувственные представления, если отчетливые, то рассудочные представления. Но в чувствах нам открывается пространство, а рассудок нам отрывает монадическое устройство бытия. Поэтому сторонники этой школы, и под их влиянием все‑таки Кант находился, в том числе в ранней своей теории, они совершенно логично говорили, что пространство это просто феномен, возникающий из смешения, слияния множества монад, вот такое пятно, своего рода, пространственное. Мы не различаем их отношения умом, нам не хватает остроты разума и они сливаются в такое феноменологическое пятно, мы его и называем пространством. А теперь оказывается, что есть в чувственном мире такие параметры, которые абсолютно невозможно постичь рассудком. Вот в чем тут дело‑то.
Вот различие между правым и левым непостижимо. Вещь структурно (а рассудок занимается именно структурой всегда) соотношением частей, абсолютно одинакова, а разница есть. Все, рассудок не может ее ухватить. Что это значит? А это значит, что чувственность имеет самостоятельное значение, она не сводится к рассудку. А если чувственность имеет самостоятельное значение, то практически неизбежен вывод онтологического плана: пространство независимо от вещей, которые в нем находятся, или от монад. А раз оно независимо от монад, то тогда оно и не конституировано ими. Видите, рушится эта теория. Что делать? Если пространство независимо от вещей, то оно получается абсолютным. Но теория абсолютного пространства, которую предлагал Ньютон, с его взглядами Кант был хорошо знаком, всегда вызывала настоящую аллергию, он ее просто ненавидел, считал абсолютной нелепостью эту теорию. И Кант оказался в нелепом положении — он вынужден был принимать эту теорию. И вот примерно год он промучился, судя по всему. Вот он был честный философ — под давлением обстоятельств он не мог не согласиться с Ньютоном.
— А против этой теории у него были какие‑то аргументы, или это просто что‑то было.?
Вот тут на уровне не только аргументов, но и эмоций (у меня складывается такое ощущение) потому что специальной аргументации против этой теории Кант, такой подробной и разработанной, не предлагал, что интересно. Просто говорил: это нелепость. Нелепо представлять какой‑то резервуар, существующий сам по себе и не являющийся ни субстанцией, ни свойством вещей, — вот в чем было его основное возражение. Вот есть резервуар и все.
— А почему, если наш чувственный мир не сводится к интеллектуальному, то почему пространство не связано..?
Потому что. тут логической нет связи, но есть ассоциативная связь, но можно и логическую раскрыть. Потому, что чувства открывают нам именно пространственный мир, пространственный мир это предмет чувств, и то, что верно относительно структуры чувств, верно и относительно этого мира, и обратно. Если чувства независимы, то и пространство должно быть независимо. Субъективно, именно такая мотивация была у Канта. Он сам скупо излагал эти моменты, (какая именно мотивация) в том числе и в этой работе. Центральные вопросы как раз очень бегло проговариваются, хотя вывод очевиден — он признает факт абсолютного пространства.
Так вот. Год Кант промучился, страдал, но потом нашлось счастливое решение, и вот оно‑то как раз и было названо Кантом «сильным светом». Кант вдруг понял, что можно трактовать пространство и время в их абсолютности не как сами по себе существующие какие‑то реальности неясные, а как формы, субъективные формы чувственности. Вот этот момент стал днем рождения кантовского трансцендентального идеализма или учения о субъективности пространства и времени как формах чувственности.
Трансцендентальный идеализм — это один из столпов кантовской философии, но не единственный, подчеркиваю. Потому что доктрина трансцендентального идеализма сформулирована уже в диссертации 1770 года, но между этой диссертацией и «Критикой чистого разума» еще огромный промежуток интеллектуальных усилий. Более того, можно сказать, что диссертация еще относится к догматическому периоду кантовской философии. Вот в чем самый парадокс‑то. И «пробуждение от догматического сна» произошло уже после диссертации.
Но, обо всем по порядку.
Итак, что значит, что пространство и время — субъективные формы чувственности? Давайте продумаем этот момент, этот аспект кантовских рассуждений. Это значит, что от вещей, которые даны в пространстве и времени — пространство и время независимы, так? Не так, как он раньше считал, что вещи конституируют пространство и время, а стало быть, само пространство и время зависят от вещей, а теперь получается, что не зависят. В этом сходство с ньютоновской теорией. Но они не существуют сами по себе — пространство и время.
Что значит: существуют сами по себе? «Само по себе» — это значит, независимо от человеческого восприятия — вот такой смысл Кант вкладывает в этот термин: «само по себе». То есть «само по себе», понятие это, имеет для Канта соотносительный смысл, запомним это. Почему я об этом говорю, потому, что так сложилось, что знаменитое понятие «вещь в себе», так называемое Ding an sich, оно, как правило, трактуется лишь в одном из оттенков его смысла — как что‑то непознаваемое. Верно? Вот вещь в себе, черный ящик — почти как синонимы. Между тем тут нет прямой связи между этими понятиями. И мы «в себе» понимаем как что- то укрытое внутри, правда? — вот такой смысл: вот она сжалась где‑то внутри себя, вещь, вот она ушла в себя.
— Кстати, в последнем издании этот термин заменен на «вещь сама по себе», принимается и такой вариант.
Тут вот в чем дело. Этот спор действительно давно идет в нашем кантоведении. Кант использует разные термины. Вот у него есть термин «Ding an sich» («вещь — в-себе»). Разберемся все‑таки в этом, хотя может в этом и невозможно до конца разобраться. В принципе первое написание «Ding an sich» — это сокращенное написание, просто как бы упрощенная формулировка вот этой фразы, более развернутой «Ding an sich selbst» («вещь сама по себе»). Вот если вы с этим согласны, допустим, что Кант использует этот термин («вещь — в-себе») для сокращения вот этого выражения («вещь сама по себе»), то тогда однозначно надо принимать перевод «вещь сама по себе», потому, что вот это выражение «Ding an soch selbst» безусловно имеет смысл «вещь сама по себе» — тут уже сомнений в переводе этого словосочетания быть не может. А вот «Ding an sich», вот оно действительно может быть переведено как вещь — в-себе, вот в смысле «у себя», в уединении, и замкнутости от всего остального.
Ну вот, например, я когда переводил, допустим, Канта, я вот этот оборот перевожу — «вещь — в-себе», а этот — «вещь сама по себе», вот так вот. Мне кажется, что тут лучшего решения трудно придумать, хотя может быть я и не прав, но везде бы я не стал менять «вещь — в-себе» на «вещь сама по себе», потому что все‑таки в этой фразе «Ding an sich» нет «сама», вот «по себе» здесь нет.
— А если оставить «вещь сама»?
Сама вещь? Ну да, иногда у Канта есть., например он пишет «Ding an sich selbst» — вот такая у него еще есть формулировка, вот это «сама вещь», вот если бы «сама вещь» он хотел бы написать, он вот так бы написал. Он иногда так пишет, но редко.
— Ну, наверно, какой‑то элемент помехи существует, любой материал сопротивляется проникновению в него? Как внешнему проникновению, так и логическому проникновению