шь рубашку, то достаточно легкого порыва ветра, чтобы рассеять всякое сомнение относительно неподдельности их прелестей». Такие случаи были для гуляющих нередки. Если мало-мальски красивая дама обнажалась таким образом на улице, то она отнюдь не стеснялась этого. Художники бесчисленное множество раз изображали подобные сцены. Долгое время они были излюбленнейшей темой иллюстраторов и карикатуристов.
Если, таким образом, дамы эпохи Директории одевались вообще более чем откровенно, то на балах нагота праздновала свой наиболее пышный триумф, так как здесь она имела своим союзником сияющий свет люстр, так что прозрачная муслиновая накидка часто походила скорее на одежду из сверкающего света.
В своем вышедшем в 1798 году «Новом хромом бесе» писатель Шоссар так описывает бал, на котором он побывал: «Вот идет с блестящими глазами, погруженная в сладкое раздумье Феба. Я последовал за ней, упиваясь ее фигурой. Я падал на колени перед Венерой, преклонялся перед Грациями, восхищался Юноной, опьянялся ароматом роз богини Флоры. Прозрачная, как кристалл, вуаль колыхалась вокруг ее очаровательного тела. Здесь в толпе бессмертных нашел я все виды, все детали женской красоты: тут шея, белая, как лилия, там бюст Дианы, там дальше ноги богини, рожденной из пены… Сияющая красота, свежесть юности и грация соперничали друг с другом!»
Было бы, однако, совершенно неправильно видеть в этих крайностях женской моды эпохи революции только результат вызванной революцией в Париже нравственной разнузданности. В последнем случае эта мода никогда не сделалась бы интернациональной в тогдашнем смысле этого слова. А она сделалась таковой, и притом в высшей степени. Англичанки увлекались ею так же, как и почтенные немки. Даже больше. Инициаторшами этой моды, так называемой fashion of nakedness (моды наготы), были именно англичанки. В Лондоне эта мода встречается уже в 1794 году Прообразом г-жи Тайен была некая леди Шарлотта Кэмпбелл.
В одном сообщении из Лондона, относящемся к 1799 году, говорится: «В конце минувшего года среди дам вошло в моду появляться полуголыми и выставлять напоказ скрытые прелести тела, так что значительная часть здешнего женского бомонда, которой природа не дала пышного бюста, прибегала к искусственному, сделанному из воска, дабы мода не выдала этого их недостатка».
Искусственная, возможно точно воспроизведенная грудь служила, естественно, для многих женщин необходимым реквизитом при такой моде.
Она и была изобретена в эту эпоху и всюду скоро вошла в употребление. Сначала ее делали из воска, потом из кожи телесного цвета с нарисованными прожилками. Особая пружина позволяла ей ритмически вздыматься и опускаться. Подобные шедевры, воспроизводившие иллюзию настоящего бюста, пользовались большим спросом и оплачивались очень дорого.
В Англии не только красавицы культивировали этот костюм наготы, но и безобразные старухи щеголяли в нем…
Аналогичные данные имеются у нас и относительно Германии. В веймарском «Журнале роскоши и мод» (1795) говорится следующее об одном костюме, состоявшем только из «длинной рубашки, стянутой под грудью кушаком»: «„Все эти женщины, вероятно, матери или кормилицы?“ — спросил кто-то. „Нет, — ответил я, — это в большинстве случаев молодые девушки. Все они умеют придавать такую пышность груди, что скоро мы будем видеть грудь женщины раньше лица, спрятанного за ней“». А когда потом настоящая «голая мода» вторглась и в Германию, то дамы рядились в нее в Берлине и Вене, во Франкфурте и Дрездене — словом, везде. И они заходили в этом отношении так же далеко, как в Лондоне и Париже. В одном ганноверском сообщении о модах 1801 года говорится: «Недавно одна дама держала пари, что выйдет гулять только в одной рубашке и с шарфом вокруг шеи, причем никто не заметит, что она почти не одета, — и блестяще выиграла пари».
Подобное интернациональное единообразие лучше всего доказывает, что интересующая нас мода была вовсе не экстравагантностью, порожденной Великой революцией, а коренилась в общих условиях тогдашней культуры. И потому бесплодно было и всякое моральное негодование. Это последнее не преминуло, конечно, сказаться. При помощи разнообразнейших аргументов и с самых противоположных сторон подвергалась эта мода критике как сторонниками старого режима, так и буржуазными моралистами. Моралисты заявляли, что женщина, в такой степени обнажающаяся перед мужчинами, тем самым предлагает себя каждому встречному. Это, стало быть, не что иное, как костюм публичной женщины. Врачи и филантропы указывали в свою очередь на то, что эта мода убийственно действует на здоровье. Последнее утверждение можно было в самом деле подкрепить многими случаями внезапного заболевания и скорой смерти, без всякого сомнения вызванными такой чрезмерно легкой одеждой. Но ни моральное негодование, ни голос благоразумия не могли, как уже упомянуто, отучить женщин от их фанатического увлечения даже крайностями этой моды.
В своем труде об эпохе Директории Поль Лакруа замечает: «Все, что говорилось и писалось тогда против неприличного, но привлекательного, вредного для здоровья, но соблазнительного и опьянявшего мужские взоры греко-римского костюма, было бессильно что-нибудь изменить: молодым красивым женщинам эта мода позволяла царить». А в другом месте: «Несмотря на то что подобный туалет шел вразрез со стыдливостью, нельзя не признаться, что никогда не было столько очаровательных, соблазнительных женщин, как тогда. Они были олицетворением грации, элегантности, были высшим воплощением внешнего совершенства».
Этим замечанием Лакруа хочет вместе с тем объяснить решающую причину слабого успеха критики. И в самом деле, нельзя отрицать, что новая мода раскрывала женщине самые благоприятные условия для эротического воздействия на мужчину в эпоху, которая сознательно возвращалась от неестественности старого режима к природе. Правда, то, что эпоха выставляла как природу, было на самом деле только похотливой карикатурой на нее. Это объясняется, однако, интересами классового обособления господствующих групп. «Голый костюм» был всюду костюмом господствующих классов. «Чем более знатной была дама, тем более по-гречески, тем более обнаженней одевалась она». Это так же понятно, как и то, что мелкая буржуазия не переняла эту моду или ограничивалась лишь ее наиболее приличными формами. Мелкая буржуазия и на практике составляла наиболее резкую оппозицию этой моде, осыпая насмешками и издевательствами дам, появлявшихся на улице в особо «греческом» костюме.
Только проститутки конкурировали с дамами в наготе. Превзойти смелостью знаменитых модниц они все же были не в состоянии.
Если мода имущих классов отличалась от моды средних таким безобразным образом, если стремление к освобождению, лежащее в основе моды эпохи революции, сказалось именно в стремлении к бесстыдно-эротической наготе, то это, впрочем, вполне логично. Способы решения вопроса о костюме стремящимися к обособлению классами и слоями всегда подсказываются им специфическими условиями их существования.
Мы знаем: первыми эксплуататорами нового времени были как в Англии, так и во Франции разбогатевшие парвеню, класс, для которого женщина могла иметь значение только как предмет наслаждения. Эти люди уже не нуждались в женщине как в союзнице в борьбе за свои политические права, ибо последние были ими уже завоеваны и обеспечены.
Так как, с другой стороны, не было никакой принудительной причины разыгрывать по отношению к низшим классам людей высоко нравственных, то общая тенденция моды, естественно, и развивалась в том же грубом направлении, как и чувственные удовольствия и развлечения этого класса. Так же логично и то, что мелкая буржуазия по этому пути пойти не могла, да и в самом деле не пошла, потому что здесь условия жизни и классовые интересы носили прямо противоположный характер: здесь женщина была прежде всего матерью, хозяйкой и товарищем.
В эпоху империи эта разнузданная оргия во всех областях, а следовательно и в области моды, проявлялась уже не так решительно. Однако самый принцип моды революционной эпохи уцелел. И это понятно. Базис общественного здания не изменился. По-прежнему буржуазия оставалась новым властителем мира. Несмотря на Наполеона, во всех странах настоящим императором была она. По-прежнему нуждалась она также в силе и в мускулах, чтобы продолжать свое завоевание мира. Все это должно было символизироваться в моде, как и прежде. Так как, с другой стороны, Наполеон был не кем иным, как представителем формы нового времени, то опять-таки не только во Франции, но и во всем мире люди охотно восприняли в свой костюм линию величия, сложившуюся на почве победы Наполеона во Франции.
Одна из главных задач буржуазной женской моды состояла в том, чтобы устранить характерную черту моды всего старого порядка, а именно разъединение женского тела на грудь, лоно и бедра, и снова вернуть ему также и в костюме гармоническое единство. Эта задача и была разрешена, как видно, модой революционной эпохи.
В конце ампира мода снова вернулась назад, к прежним своим тенденциям: она должна была отражать теперь то же, что и идеал физической красоты, а именно что женщина была свободным человеком только в идее. В качестве же предмета наслаждения, ценимая лишь в зависимости от ее эротических качеств, женщина всегда, во все времена, была лишь соединением груди, лона и бедер. Поэтому и была вновь провозглашена эта формула. Ибо костюм эпохи революции позволял выставлять напоказ только грудь, что и делала эта мода в самых преувеличенных размерах.
Подчеркивать при помощи костюма не только грудь, но и другие части тела возможно только путем затягивания талии. Если в эпоху революции талия затягивалась под грудью, то теперь спустилась снова ниже, и в 1820 году цель была достигнута. При помощи корсета, процветание которого относится как раз к этой эпохе, можно было не только придать груди какую угодно форму, но и продемонстрировать взорам талию и бедра. Таким путем снова дошли до так называемой осиной талии (Wespentaille), разделяющей фигуру на две половины.