Но и в более крупных городах подобные свободные браки долго оставались единичными исключениями, несмотря на восторженное их прославление такими людьми, как Гёте, Шелли, Шлегель, Рахель фон Варнгаген, Доротея Шлегель и т. д. И это понятно. Всегда наиболее возвышенные идеи разбиваются о грубую логику фактов. Эти факты в данном случае — выстраивающийся на частной собственности буржуазный общественный порядок, и в особенности бесправное положение детей, происшедших от такого так называемого свободного брака. Никакой свободный союз не может обойти или заменить собой юридических последствий буржуазного брака. А так как верховная нравственная обязанность родителей состоит в том, чтобы облегчить детям их жизненный путь, и прежде всего в том, чтобы оградить их от опасностей, коренящихся исключительно во взаимных отношениях самих родителей, опасностей, которых родители могли бы избежать, то законный брак есть неизбежная уступка существующему порядку вещей.
Поэтому только более высокая форма общественного развития сделает свободную любовь как более нравственную форму общения двух людей, достигших половой зрелости, возможностью для всех.
Совершенно неправильно видеть, как это часто делается, осуществление идеала свободной любви в любовных связях так называемой богемы. Это возражение имеет в виду как опоэтизированную Анри Мюрже в своих «Сценах из жизни богемы» любовь богемы, так и любовные связи, прославленные в 1880-х годах преемниками этого поколения, как якобы протест против принудительного буржуазного брака. Конечно, в эпоху Мюрже, как и в 80-х гг., были свободные браки, носившие идеальный характер и заслуживающие только похвалы. Есть такие браки и в наше время. И все-таки это только редкие исключения. В большинстве случаев любовные связи богемы не более как временные, представляющие для известных слоев интеллигенции и художников самую удобную и привлекательную форму добрачного удовлетворения половой потребности. И это вполне соответствует общественному положению этих слоев. Обычно для них жизнь богемы только переходная стадия, которой можно, правда, несколько лет восхищаться, но с которой каждый надеется рано или поздно покончить. Любовные связи богемы приспособлены именно к этим особым условиям жизни.
Если подобные любовные связи всегда прославляются людьми, пока они сами их поддерживают, то это вполне естественно. Характеру молодежи как нельзя более соответствует стремление как превращать необходимость в добродетель, так и пропагандировать такие социальные формы, которые кажутся протестом против старины. Ибо молодежь хочет быть прежде всего пионером новых отношений.
Восхваляя то или другое положение вещей, люди, кроме того, повышают связанное с ним чувство счастья. Повесть Отто Юлиуса Бирбаума «История юной прачки» о связи мюнхенского студента-юриста с миловидной прачкой может служить характерной иллюстрацией современных любовных связей богемы. Добродушный юморист Бирбаум приводит, конечно, связь своих героев к благополучному концу.
В жизни же подобные свободные браки кончаются обычно не примирительным аккордом, а гораздо чаще трагедией. Если заинтересованные продолжают свою связь, то часто она, когда-то столь веселая и беззаботная, становится для обеих сторон тяжелой пожизненной мукой: ибо он сошелся с ней только потому, что у нее было молодое тело, а она только потому, что он был так агрессивен, но молодое тело покрылось в один прекрасный день морщинами старости, а бурный юноша «остепенился». Вместе с этим исчезло и то, что когда-то сглаживало между ними классовое расстояние. Что же касается стремления развивать такую жену, то это дело в большинстве случаев нелегкое. Не следует упускать из виду, что в девяти из десяти случаев речь идет в таких любовных связях богемы о связи девушки из низшего класса с мужчиной из буржуазии или по меньшей мере из средних слоев, а не о свободных союзах между сыновьями и дочерьми буржуазии или вообще одного и того же класса.
Когда же он и она в конце концов расходятся, то последствием такого расхождения для женщины обычно бывает трагедия. Сколько женских самоубийств, сколько детоубийств, сколько новых проституток являются оборотной стороной этого «идеала». А такое расхождение рано или поздно неизбежно. Так как мир богемы для интеллигента обычно только переходный момент, о котором заранее знают, что он кончится, то мужчина — или большая их часть — становится в один прекрасный день «благоразумен». Это обычно тот день, когда он выходит в люди. Тогда он вдруг забывает и свое прошлое, и своих прежних товарищей, и свою недавнюю любовницу. В этом и заключается то, что он стал «благоразумен». Между тем как мужчина примиряется со своей весьма сносной судьбой в объятиях законной жены, дочери из хорошей, а обыкновенно также и богатой семьи, женщина, цветущей юностью которой он насладился, может говорить о счастье, если скудный остаток ее любви привлечет какого-нибудь ремесленника или рабочего.
Так кончается повесть Бирбаума. И, однако, такой исход, повторяем, еще поистине счастливый случай. Гораздо чаще веселая шалунья-гризетка из беззаботной студенческой мансарды или из жизнерадостной кельи художника кончает очень плачевно, и притом одинаково плачевно, будет ли она стареющей девой за несколько копеек шить до изнеможения или же жить в поддельном блеске меблированных комнат для гулящих девиц.
Вернемся еще раз к свободным связям в среде фабричного пролетариата. В начале этой главы было указано, что если в буржуазный век восторжествовал брак по расчету, то исключение составляет только брак в рабочем классе. Там же было нами подчеркнуто, однако, что многие тысячи рабочих вступают в брак только потому, что хозяйство вдвоем дешевле двух отдельных хозяйств. Стало быть, и здесь перед нами как будто тот же брак по расчету. И, однако, такой вывод правилен только отчасти и только с виду. На самом же деле здесь гораздо чаще идет речь о вынужденной уступке буржуазному обществу в интересах ожидаемых детей, об уступке, которая в рабочей среде делается тем охотнее, что гражданская форма бракосочетания отличается такой простотой. Другими словами: такие браки все же до известной степени представляют собой свободную любовь, соединенную с чувством ответственности перед потомством. Известный берлинский знаток полового вопроса Альфред Блашко совершенно правильно замечает в своей ценной книге «Проституция в XIX веке»: «Свободная любовь никогда не считалась позором среди пролетариата. Там, где нет собственности, для которой нужен законный наследник, там, где людей влечет друг к другу голос сердца, никогда особенно не дорожили благословением церкви. И если бы не была так проста гражданская форма бракосочетания, если бы незаконным матерям и детям не чинились такие затруднения, кто знает, современный пролетариат, быть может, давно уже упразднил бы брак!»
Было бы, однако, неправильно воспеть хвалу вообще браку в рабочей среде, видеть в нем достижение желанного идеала. Ибо и эта свободная любовь часто для обеих сторон не что иное, как последствие принудительных условий сексуальной жизни. Рабочий и работница, занятые с утра до вечера на фабрике, лишь в очень редких случаях имеют свободу выбора… А такая свобода выбора служит необходимой предпосылкой для создания идеального союза любви, так как только таким образом возможна продолжительная связь на основе взаимной духовной и душевной близости. Обычно рабочий и работница совершают выбор под влиянием мгновенного эротического возбуждения, именно оно, к сожалению, в большинстве случаев заменяет «голос сердца», половые нервы действуют на сердце, а не сердце на половые нервы, и решающее значение имеет все же случай.
Если денежный брак имущих есть гротескная логика капитализма, то типический рабочий брак — его трагическая логика, потому именно, что в основе последнего лежат чаще чувства благородные.
Господствующая в каждую эпоху степень объективного понимания сущности половой жизни, ее индивидуального и социального значения, ее счастья и опасностей может всегда служить прекрасным средством выяснения общего уровня публичной нравственности. Ибо степень большего или меньшего понимания этих вопросов обнаруживает степень всеобщего чувства ответственности. Если последняя значительна, то и публичная нравственность стоит высоко, в противном же случае она падает.
Однако одной только просвещенности, только «знания» этих вопросов, конечно, недостаточно, так как подобное «знание» еще не есть объективное понимание. В эпоху старого порядка, как было выяснено во втором томе нашей «Истории нравов», люди были в половых вопросах довольно «просвещенны», но эта просвещенность не связывалась тогда с более или менее развитым чувством ответственности. Напротив, очень низкая степень чувства социальной и индивидуальной ответственности стала тогда обычным явлением. Просвещенность состояла просто в осведомленности в области техники наслаждения, в знании, как его разнообразить.
В наше время все это изменилось к лучшему. Упомянутые знания и теперь, конечно, довольно распространены, зато ныне в большей, чем прежде, степени распространено в широких слоях населения также понимание индивидуального и социального значения половой жизни.
Здесь сказались последствия продолжающихся уже много лет попыток встряхнуть общественную совесть, попыток, которые, естественно, должны были привести к возникновению интенсивно практикуемой сексуальной педагогики. И в самом деле, нигде в настоящее время не занимаются с таким фанатизмом просвещением и воспитанием, как в области половых отношений. Это, конечно, нисколько не мешает тому, что и здесь нет еще вполне ясного понимания положения вещей, что и здесь все еще царит хаос.
Как уже выяснено в другом месте, нравственное лицемерие — это не что иное, как распространение на все классы мелкобуржуазной морали. Пока процветала эта последняя — а процветала она, к сожалению, почти весь XIX век, — ни взрослые не имели объективного, ясного представления об этих вопросах, ни подрастающее поколение не имело в этой области никаких истинных знаний. Молодое поколение даже обязано было ничего не знать об этих вопросах. По понятиям мещанства абсолютное незнание в этом отношении — признак высшей нравственности. И в самом деле, молодежь, по крайней мере женская ее половина, отличалась полным незнанием этих вопросов. Мелкобуржуазная мораль имела, конечно, как и всякая мораль, очень реальный базис и отнюдь не была порождением одной только идеи.