омия в особенности распространена среди дам высшего французского общества.
Что это средство в моде не только во Франции, видно из следующих слов Толстого в «Крейцеровой сонате», где он протестует против систематически практикуемого предотвращения беременности: «И вот для женщины только два выхода: один сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать в себе по мере надобности способность быть женщиной, то есть матерью, для того чтобы мужчина мог спокойно и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а просто грубое, прямое нарушение законов природы, которое совершается во всех так называемых честных семьях… Мужчине нужно и необходимо… удовлетворять свою похоть, а тут замешалось деторождение и кормление детей, мешающие удовлетворению этой потребности. Как же быть-то!..»
Что подобные чудовищные методы, как овариотомия, могут применяться и в самом деле применяются только в среде имущих классов, ясно уже потому, что подобные операции стоят очень дорого.
Если прежде обязанность заботиться о создании потомства возлагалась исключительно на плечи неимущих и малоимущих, то последние также давно уже начали уклоняться от этой обязанности. Неопровержимым доказательством может служить всеобщее падение числа рождений во всех восходящих культурных странах. Что долгое время было применимо только к Франции, а именно в лучшем случае отсутствие прироста населения, замечается теперь и в Германии. Недавно еще столь ощутимый перевес рождаемости все более убывает и в Германии. «Теперь уже нельзя сомневаться, — пишет Отто Эгингер, знаток статистики населения, — что все более широкие слои населения уже не подчиняются без заботы о последствиях своим физическим потребностям, а начинают спрашивать себя: желаем ли мы иметь детей? И обыкновенно ответ гласит: не желаем!»
Несомненно, большинство супругов желает и теперь еще иметь одного, двоих или троих детей, но очень и очень немногие хотят иметь больше. В большинстве семейств считается неудачей, а порой и прямо несчастьем, если после второго или третьего ребенка жена снова находится в таком положении. Так называемое Zweikindersystem (наличие двоих детей) превращается все более из специфически французского явления в явление интернациональное, и притом даже в среде пролетариата. Неопровержимым доказательством может служить тот статистически доказанный факт, что во всех странах среди ежегодно появляющихся на свет детей преобладают первенцы.
Здесь также влияют чисто экономические причины, а вовсе не растущая будто бы безнравственность, и во всяком случае не вторгшаяся из городов в деревни безнравственность понизила так цифру рождений… Ибо как раз крестьяне всегда были наряду с имущими классами сторонниками Zweikindersystem, правда, только в тех местностях, где крестьяне были и остаются еще собственниками земли. А там, где «появляется энергически выраженное желание, средства появляются сами собой». Это лучше всего доказывается тем, что даже у первобытных народов существуют и применяются средства искусственного предотвращения беременности.
Матерью этого «энергически выраженного желания» сократить потомство становится у малоимущих прежде всего трудность прокормить большую семью. Борьба за существование становится в эпоху капитализма все сложнее. С каждым новым ребенком затрудняется эта задача, и каждый вновь родившийся ребенок может получить воспитание уже только за счет прежде родившихся. Раньше положение вещей было иным, не только в среде пролетариата, но и мелкого крестьянства. В этюде о причинах убыли населения во Франции Нувьен говорит об этом прошлом: «Воспитание детей стоило недорого, а с другой стороны, дети могли уже с десятилетнего возраста помогать родителям как в сельском хозяйстве, так и в домашней промышленности, дочери же легко пристраивались служанками. В сфере ремесла сын становился учеником отца и заменял ему потом подмастерье. Для мелкого ремесленника было выгодным пользоваться рабочей силой только членов семьи».
Так обстояло дело когда-то везде, а не только во Франции. Теперь ничего подобного нет не только во Франции, но и нигде. Искусственное сокращение потомства и стало неизбежным последствием этой экономической перемены и носит поэтому международный характер.
Закон, гласящий, что с благосостоянием неразлучно связано убывающее число детей, или тот факт, что растущее благосостояние ведет всегда к такому результату, должен, естественно, обнаруживаться и в среде самого пролетариата. Другими словами: меньшее число детей должно всегда встречаться в тех слоях рабочего класса, которые лучше поставлены, тогда как наибольшим потомством должны отличаться беднейшие слои. И это в самом деле так, и может быть доказано путем статистики решительно для всех стран. Выше цитированный д-р Отто Эгингер так резюмирует свои наблюдения над этим явлением: «Франция и Англия далеко опередили в этом отношении Германию. Там сельское население богаче и почти не размножается. Даже благочестивая Бретань, лежащая в стороне от большой дороги жизни, нищета и плодовитость которой вошли в 1840-х годах в поговорку, стала экономически богатой и вместе с тем бедной детьми. И эта перемена произошла несмотря на отсутствие современных путей сообщения и близости большого города. Даже в настоящее время в Англии и Франции нищета и плодовитость городского пролетариата превосходят нужду и многодетность в среде сельского населения. Побуждающие к сокращению потомства материальные причины сказываются к тому же менее у рабочих, чем у крестьян, так как судьба детей там не зависит в такой же степени от наследства. Оба промышленных департамента на севере Франции одни поэтому только и отличаются ежегодно довольно значительным приростом населения.
Если бы это, быть может, печальное явление было порождено ядом крупного города, а не растущим вместе с благосостоянием стремлением к социальному восхождению, то почему у бедных крестьян одной и той же местности больше детей, чем у состоятельных?
Почему более бедные слои рабочего класса многодетнее более зажиточных его слоев в том же городе? Почему, далее, социально хуже поставленные немецкие поляки имеют больше детей, чем немцы той же провинции? Почему такое же отношение существует между русскими евреями и самыми плодовитыми славянами, тогда как, например, это не замечается в среде немецких евреев? Почему, наконец, — и это одно из самых достопримечательных явлений — почему католические местности отличаются, несмотря на существование исповеди, большим приростом населения в сравнении с протестантскими только в том случае, если они вместе с тем и беднее?
Не следует ли предположить, что вина всецело на стороне эгоизма среднего человека, эгоизма, пробуждающегося, как только массы начинают освобождаться из-под гнета притупляющей материальной нужды?»
Вина в самом деле на стороне эгоизма среднего человека. Потому именно, что рост благосостояния масс всегда сопровождается соответствующим восхождением на более высокую ступень сознательности. А более высокая сознательность выражается прежде всего в том, что человек начинает понимать, что живет не только для сегодняшнего, но и для завтрашнего дня, а следовательно, и вообще для будущего. Человек начинает проникаться сознанием, что в настоящем коренится до известной степени счастье или несчастье будущего. А кто предвидит, кто думает о будущем, тот знает, что, чем многочисленнее семья, тем труднее борьба за существование. Он знает также, что не только самим кормильцам многочисленной семьи, но и всем детям такой семьи предстоит тяжелая борьба за жизнь. Ибо последние вступают в жизнь хуже вооруженными, чем дети, вышедшие из немногочисленной семьи.
Такова первая мысль взрослых, достигших более высокой ступени сознательности, и потому «любовь без детей» становится все более программой жизни и для массы. Уже один взгляд на газетные объявления подтверждает истинность этого положения. Каждый день восхваляются новые средства и приемы достигнуть этой цели, а цена их указывает на то, что фабриканты и поставщики обращаются именно к массам, что речь идет о массовом производстве. Брошюры на эту тему находятся в наше время в руках если не всех, то очень многих женщин. А что подобная «безнравственная любознательность» отличает уже не только иррелигиозные умы, но и верующих, видно из того, что все чаще обращаются за советами и к священникам.
Бывший католический священник Лейте сообщает, что во время исповеди женщины часто спрашивают духовника о том, как предотвратить беременность, не совершая греха, так как по учению католической церкви греком считается всякое употребление презервативов. А другой католический священник добавляет, что это встречается не только в городе, но все чаще и в деревне.
По всем указанным причинам нет основания предполагать, что стремление к искусственному сокращению потомства ослабеет, оно, напротив, охватит все более широкие круги, и потому с ним придется считаться как с непреложным законом природы. Менее всего может помочь здесь, конечно, возмущение моралистов, объявляющих это стремление безнравственным. И это тем понятнее, что нравственное лицемерие пропагандирует — сознательно или бессознательно — своими требованиями наиболее безнравственную точку зрения, какая только возможна в области половой жизни. Нет в самом деле ничего более близкого к животному миру, как видеть в любви только средство порождать потомство. Мудрость, годящаяся для конного завода или кроличьей конуры, недостойна культурного человека. К счастью, эта истина также все больше входит в сознание людей.
Так как нет более животного взгляда на любовь, как тот, который усматривает в ней только средство производить потомство, то более высокая нравственность, несомненно, на стороне тех, кто убежден, что любовь имеет, кроме того, еще и самодовлеющую цель, и кто поэтому выполняет эту цель сознательно и обдуманно. Так искусственное сокращение потомства, поскольку оно не служит только целям простого беззастенчивого наслаждения жизнью, перестает быть позорным пятном на нашей культуре, становясь, напротив, одной из важнейших предпосылок духовного и физического прогресса человечества. Только таким путем можно, например, устранить известные болезни и дегенеративные явления из общей картины жизни. Человек имеет право наслаждаться жизнью, но не должен забывать, что он пользуется этим своим правом во зло и тягость как своим современникам, так и потомству, когда не думает о последствиях.