Лучшее доказательство этого положения — тот факт, что все методы и вопросы сексуальной педагогики были тогда приведены в систему. Создавались соответствующие теории, идеи облекались в тезисы, в целые программы. Если чувствительные диалоги о любви и дружбе, которыми так богаты документы эпохи, не что иное, как лекции и практические занятия по вопросам доведенного до крайней рафинированности духовного сладострастия, то многочисленные романы эпохи сентиментализма служат все без исключения настоящими учебниками сентиментальной любви. То же самое необходимо сказать и об описаниях и дискуссиях, посвященных в форме романа культу порочности. И вовсе не случайно, не против воли авторов, нет — такова их цель, обдуманно и сознательно поставленная ради педагогического воздействия.
Необходимо здесь считаться с двумя фактами.
Если, с одной стороны, под влиянием поучительной тенденции, наполнявшей литературу, каждое произведение получало само собой характер учебника, то, с другой стороны, число романов и дидактических поэм страшно возросло потому, что даже серьезные научные проблемы охотно трактовались и развивались в форме романа. Жизнь считалась, как в хорошем, так и в плохом, лучшей наставницей человека, а роман казался, так сказать, предвосхищенной жизнью. Правда, роман отвечал еще другой основной тенденции эпохи, жажде игры и развлечения. Эпоха, выставившая своим девизом, что каждый день потерян, который не посвящен наслаждению, хотела постигнуть даже проблемы науки среди игры и развлечений. Роман, не столько утомляющий, сколько занимающий ум, казалось, в состоянии разрешить эту задачу.
Если поэтому политические, религиозные и философские вопросы облекались в форму романа, то тем более сексуальные проблемы и теории. Некоторые теории сексуальной педагогики применялись тогда даже на практике. Укажем здесь лишь на самую известную такую попытку, на храм регенерации, сооруженный английским шарлатаном доктором Грахемом. В своих проспектах Грахем заявлял, что его теория способна «создать более сильную, красивую, энергическую, здоровую, умную и добродетельную расу, чем нынешнюю неумную, представители которой ссорятся, сражаются, кусаются и убивают друг друга неизвестно за что».
На самом деле здесь шла речь о приспособленной к тенденциям времени и замаскированной в ее духе профессии, обещавшей пресыщенным старцам новые настоящие или мнимые эротические возбуждения.
Так как любовь была в эту эпоху не чем иным, как умственным развратом, то сексуальное воспитание имело, очевидно, одну только цель: культ техники. Его сущность — в способности для всего находить слова и все облекать в слова. Сознательность и расчетливость становятся, таким образом, на место инстинктивного исполнения велений природы. Шаг за шагом упраздняется наивность, а там, где она еще встречается, она в большинстве случаев не более как комедия, которой предшествовали сотни репетиций. Конечным результатом этого процесса и вместе с тем высшим завоеванием старого режима было то, что акт любви, или, как тогда говорили, fais le bien, во всех его формах и фазах сделался в конце концов целым сложным произведением искусства.
Иначе отныне не выступает любовь. Все ее составные части строго взвешены, все логически связаны, все обнаруживаются без остатка, так как мешающий элемент — непредвиденность, неотделимая от истинной страсти, — теперь упразднен. Люди знают точно, как и когда все произойдет, и потому всегда создают соответствующую ситуацию.
Нельзя отрицать: зрелище, доставляемое взору зрителя этим произведением искусства, восхитительно как в своих частях, так и в общем своем ансамбле. Но это красочное великолепие флоры ядовитого болота, красота которого обусловлена лишь дистанцией — в данном случае исторической, — если же к ней приблизиться, то она несет с собой смерть: ее аромат убивает все великое и высокое в человеке. К таким результатам вовсе не всегда приведет интенсивное повышение чувственности, однако тогда она приводила именно к таким результатам. Так как в эпоху старого режима предпосылкой, приводившей к указанному следствию, было наслаждение, то интенсивное повышение чувственной жизни, являющееся очень значительным культурным приобретением, было связано не с обогащением высших человеческих целей, а лишь с увеличением форм разврата, с санкцией даже самой рискованной извращенности. Именно к этой последней цели эпоха стремилась особенно сознательно, и эту цель она и достигла полностью.
Лучшим доказательством служит то обстоятельство, что над стыдливостью издевались, и — что в высшей степени характерно — наиболее точную формулу этого издевательства эпоха вложила в уста именно дамы. Когда однажды в салоне г-жи д’Эпине обсуждался этот вопрос, то эта великая мастерица любви с усмешкой заявила: «Нечего сказать, прекрасная добродетель. Такая, которую можно приколоть булавками». То, что прикалывается булавками, каждую минуту можно снять с себя. Эти слова разоблачают сокровенную сущность любви как произведения искусства. Эта сущность — презрение к самоуважению.
Все формы общения полов получают соответствующий характер. Относиться к женщине с уважением, смотреть на нее просто как на человека — значит в эту эпоху оскорбить ее красоту. Неуважение, напротив, становится выражением благоговения перед ее красотой, оно — поклонение перед «святая святых» эпохи. Мужчина à la mode совершает поэтому в обхождении с женщиной только непристойности — в словах или поступках, — и притом с каждой женщиной. Остроумная непристойность служит в глазах женщины лучшей рекомендацией. Кто поступает вразрез с этим кодексом, считается педантом или — что для него еще хуже — нестерпимо скучным человеком. Так же точно восхитительной и умной считается та женщина, которая сразу понимает непристойный смысл преподносимых ей острот и умеет дать быстрый и грациозный ответ. Грация, этот категорический императив старого режима, не только оправдывает всякую непристойность, а сама становится в эту эпоху воплощенной непристойностью. Так вело себя все светское общество. А каждая мещанка с завистью обращала свой взор именно к этим высотам. У нее тот же идеал.
Повышенная чувственность нашла свое наиболее артистическое воплощение в женской кокетливости и во взаимном флирте.
Кокетство — не что иное, как выражение пассивности. Оно является поэтому специфически женским атрибутом и наиболее важным, использованным ею во все времена средством воздействовать на мужчину. Кокетство играет в жизни общества тем большую роль, чем ограниченнее становится для большинства женщин возможность выйти замуж. А как мы увидим и докажем ниже, это имело место в огромной степени в эпоху старого режима. Вот почему уже по одной этой причине поведение женщины этой эпохи должно было значительно разниться от ее поведения в другие периоды.
Сущностью кокетства является, далее, демонстрация и поза, умение ловко подчеркнуть особенно ценимые преимущества. По этой причине также ни одна эпоха так не благоприятствовала развитию кокетства, как именно эпоха абсолютизма, по духу родственная ему, ибо, как мы знаем, высшее требование, предъявляемое ею к людям и вещам, состояло в том, чтобы все было демонстрацией и позой.
Обе указанные причины объясняют нам, почему ни в какую другую эпоху женщина не пользовалась этим средством с таким разнообразием и с такой виртуозностью, как тогда, и что оно играло даже и в жестах мужчины большую, чем когда-либо, роль, особенно по мере того, как мужчины известных слоев становились все женственнее. Все же величайшими мастерицами в этом искусстве были женщины. До известной степени каждая женщина эпохи старого режима была мастерицей даже в самых сложных приемах кокетства.
Женское кокетство похоже в эту эпоху на великолепный фейерверк, который каждая женщина сжигает изо дня в день и неизменно с утра до вечера. Все ее поведение насыщено в большей или меньшей степени кокетством. Каждое ее движение диктуется ей законами кокетства, каждый ее жест исправляется им и служит ему. Все аффекты подчинены кокетству и функционируют по его воле, даже скорбь: la femme rit quand elle peut, et plêure, quand elle veut[30]. Кокетство празднует свои тайные праздники и устраивает пышные спектакли, переходит в мгновение ока от первых ко вторым или же умеет их устроить одновременно. Разыгрывая перед обществом настоящие спектакли, оно доставляет вместе с тем любимцу тайные праздники.
Женщина достигла такого мастерства, конечно, лишь путем непрерывного обучения и тщательнейшего самоконтроля. И в том и в другом усерднейшим образом упражнялись женщины всех стран. Искусство кокетства изучается большинством женщин с таким увлечением, которое станет понятным только в том случае, если допустить, что кокетство представляло тогда самый важный вопрос существования для женщин. В «Зеленом шатре Авраама» говорится: «Женщины сидят порою полдня перед зеркалом и разглядывают свое лицо. Они делают перед зеркалом разные движения и принимают разные выражения: прикидываются то грустными, то гневными, то смеющимися, то влюбленными. Зеркало должно им сказать, как им вести себя в обществе или в церкви. Вот до какой степени помешаны женщины на красоте».
Этому пылкому усердию вполне соответствует и та рафинированность, которой достигало в этом искусстве большинство женщин и которое становится типическим для эпохи. В доказательство приведем следующее место из книги «Письма о галантных историях Берлина»: «Со знаменем в руке каждая из этих новомодных амазонок бросается в битву по сообща разработанному плану. Посмотрите, как они стреляют своими большими прекрасными глазами в неприятеля! Как они сражаются выражениями и жестами! Как они набрасываются на бедного слабого мужчину нежными многообещающими пожатиями руки или волшебным язычком зубочков! То, поправляя платок, они показывают врагу незащищенное место, на которое он может направить свой меч. То, искусственно вздымая грудь, они умеют дать понять слабеющему неприятелю, что они готовы обсуждать условия капитуляции. Сидя на диване, они так близко подвигаются к нему, как будто желают вызвать его на поединок, вдруг невзначай начнут трогать своими прекрасными маленькими алебастровыми пальчиками его пряжки и вдруг падают в обморок, ища поддержки у самого неприятеля. Крепость сдается, победитель падает к ногам побежденной, начинается драма вдвоем, на серебряном облаке спускаются амуры и плутовато бьют в свои маленькие ладони».