Если дочери бюргерства были в большинстве случаев вынуждены ограничиться по бедности несколькими простыми колечками и такими же простыми бусами и брошками, то имущие классы и придворная знать тратили на украшения в течение всего старого режима баснословные суммы. В этих кругах не только женщины, а часто и мужчины положительно утопали под драгоценностями: драгоценные камни покрывали пальцы, руки, шею, из драгоценных камней состояли цветы, которые держали в руке; они окаймляли, подобно живому пламени, грудь и ниспадали, как огненный ручеек, вниз по пуговицам, вплоть до чулок и башмаков. Человек с головы до ног сам как бы становился предметом украшения, созданным рукой мастера. Только таким образом получался полный образ представителя класса, предназначенного для безделья: каждый член этого класса сам стал украшением мироздания.
Одним из важнейших средств кокетства, относящихся к тому же специально к эпохе галантности, так как оно вместе с ней и исчезло, были так называемые mouches (мушки). Первоначально они должны были скрывать портившие красоту пятна на лице и других обнаженных частях тела. В «Женской энциклопедии» под рубрикой «Венерин цветочек» говорится: «Так называется вскочивший на лице женщины прыщик, который она закрывает мушкой». Очень скоро, однако, эти мушки вошли в моду, так как их чернота особенно хорошо оттеняла белизну кожи, ставшую высшим признаком красоты; отсюда другое их название — «пластырь красоты», так как они, кроме того, притягивали взоры, как всякая неправильность. А эта последняя особенность открывала рафинированности самые пикантные возможности. Стоило только наклеить мушку на таком месте, на которое в особенности хотели обратить внимание, и можно было быть уверенным, что взоры всех то и дело будут обращаться на это именно место. Так и поступали.
Кто хотел обратить внимание на красивую шею или на плечо, помещал мушку именно там; галантная дама наклеивала ее наверху груди, бесстыдница — как можно ниже между обоими полушар иями. Такова была главная, но не единственная цель мушки. То, что первоначально предназначалось только для глаз, становилось постепенно также пикантной игрой для ума, становилось — хотя и не очень глубокомысленной — наукой, которой пользовались тогда все женщины. Так как эти пятнышки придавали лицу, смотря по тому месту, где их помещали, определенное выражение, то с их помощью искусственно и создавали то выражение, в котором хотели позировать. Кто хотел прослыть плутовкой, помещал мушку около рта, кто хотел подчерк нуть свою склонность к галантным похождениям, помещ ал ее на щеке, влюбленная — около глаза, шаловливая — на подбородке, дерзкая — на носу, кокетка — на губе, высокомер ная — на лбу. Та ким образом, ярко подчеркивались все те черты характера, постоянные или преходящие, которые хотели выставить напоказ.
И этим средством пользовались все возрасты. Мушка налеплялась даже на лицо девочки, которая должна была выступить в позе робкой или стыдливой. Сатирик Иоганн Михаэль Мошерош бранился: «Есть девицы, которые налепляют на лицо, чтобы показаться стыдливыми, в разных местах черные, позорные пятна из тафты, хотя им следовало бы стыдиться их».
Даже мужчины часто употребляли такие мушки.
Когда это средство кокетства вошло в моду — приблизительно в середине XVII века, — то уже не довольствовались небольшими черными пятнышками, а старались придать им самые чудовищные формы. Тафта была заменена бархатом. Иногда мушку делали такой величины, как будто она предназначалась в самом деле для настоящей раны. Налепленная на правую щеку, она получала название «мушки от зубной боли». Чтобы сделать эти огромные пластыри по возможности пикантнее, некоторые дамы украшали их, кроме того, драгоценными камнями. Особенно в ходу были мушки в форме луны, звезды, тех или других животных и насекомых: зайца, лисицы, собаки, бабочки, лошади и т. д. Не останавливались даже перед самым неаппетитным: было время, когда мушкам придавали форму прыгающей блохи.
Наиболее излюбленным местом помещения мушек были низ выреза груди или же верхняя часть груди. Таким путем к груди обращались постоянно не только взоры, но и руки мужчин. И хотя эти игры и шутки кокетства были весьма неуклюжи и грубы, это не помешало тому, что мода господствовала в продолжение десятилетий во всех странах. Еще в конце XVII века Абрахам а Санта Клара писал: «Многие гордые Елены, желая лучше оттенить гладкость и белизну кожи, украшают ее черным пятнышком в форме оленей, зайчиков или лисиц. Другие залепляют все свое лицо птицами, и, если меня не обманывает зрение, даже на носу у них сидит такой храбрый дрозд». Эпоха рококо, правда, смягчила и сократила эти смешные формы мушки, подобно тому как она всему придавала более деликатные очертания, но и она не отказалась от них, а пользовалась ими до последних дней своего господства.
Когда в физиономии женщины той или другой эпохи кокетство становится одной из наиболее характерных черт, то всегда в общении полов не менее видную роль играют разные формы взаимного флирта. Кокетство не только всегда ведет к флирту. Оно само в значительной степени является флиртом, так сказать, его артистическим выражением. В эпоху старого режима общение полов не только было насквозь пропитано флиртом, сама любовь, как всепоглощающая страсть, была разменена на мелкую монету флирта. Даже и половой акт был в эту эпоху более чем когда-либо простым флиртом, так как люди не отдавали себя всецело, а только занимались кокетливой игрой, и не только с одним партнером, а с целой дюжиной.
Сущность флирта во все времена одна и та же. Он выражается во взаимных, более или менее интимных ласках, в пикантном обнаруживании сокровенных физических прелестей и во влюбленных разговорах, в которых слова получают характер стимулирующих ласк. Если что отличает в данном случае одну эпоху от другой, так это лишь большая или меньшая свобода во взаимном ухаживании, затем тот круг лиц, на которых простирается флирт: флиртуют или только с тем, к кому чувствуют расположение, или без разбору со всяким — и, наконец, степень публичности, с которой он совершается. Для историка, сравнивающего отдельные эпохи и старающегося установить, идет ли линия развития вверх или вниз, особенную важность представляет последний пункт.
Дело в том, что если, например, флирт двух любящих, вырастающий во всех своих проявлениях из искренней любви, может считаться драгоценнейшим выражением чувственной жизни, перевоплощением жизни инстинкта в возвышеннейшую симфонию, то и он представляет положительное явление лишь до тех пор, пока совершается под покровом тайны. Грубое нарушение этого пункта носит характер патологический, если речь идет об индивидуальном факте; становясь массовым, оно есть безнравственность — не только относительная безнравственность с нашей современной точки зрения, но и абсолютная, так как такое нарушение идет вразрез с социальными инстинктами и чувствами. Мы имеем здесь дело с явлением противоестественным, так как половая жизнь предполагает сообразно осуществляющимся в ней законам природы полную интимность.
Эпоха старого режима отличается в этом отношении, как уже было раньше указано несколько раз, тем, что она доходила во флирте, как словами, так и поступками, до самых последних границ. Такова была типичная, сознательно преследуемая цель. Другая характерная черта состояла в том, что флиртовали совершенно публично — любовь также стала зрелищем! Если о кокетстве женщин эпохи старого режима можно сказать: большинство женщин афишировало кокетство, как вывеску, то о взаимном флирте можно сказать: подобно многим средневековым ремеслам, он практиковался на улице, на виду у соседей, друзей и проходящих.
Наиболее ясное представление о взаимных отношениях полов дает нам наряду с описаниями современных донжуанов в особенности живопись, прославлявшая все проявления любовных ласк. В искусстве и литературе старого режима любовь постоянно превращается во флирт. Каждый раз, когда говорят о любви или когда изображается любовь, перед нами открываются лишь пикантные представления флирта. Для духовного и человеческого содержания любви у поэтов и художников эпохи барокко и рококо почти нет слов, или они находят в лучшем случае только банальные и бесцветные выражения, зато с тем бóльшим блеском сравнений говорят они о лакомстве отдельных ласк.
Наиболее частым и обычным, хотя далеко и не самым деликатным, выражением флирта был всегда для европейца поцелуй. Однако о красоте и святости поцелуя эта эпоха не имеет никакого представления. Для нее поцелуй только средство вызвать в другом собственное вожделение. «Поцелуй возбуждает похоть, желание слить в одно двух». Поцелуй обязан, далее, разнообразить наслаждение. С особенной охотой запечатлевает поэтому мужчина свои поцелуи на груди женщины, а женщины охотно допускают такие шутки и игры. В своем романе о m-r Nicolas[32] Ретиф де ла Бретонн рассказывает о следующем приключении, которое тот пережил во время одного визита: «Когда я насытился, я обратил свое внимание на кокетливое поведение моей соседки, все снова наливавшей мне вино. Я ответил несколькими комплиментами, расхвалил в особенности ее белоснежную шею, которую она из кокетства обнажала так, что одна грудь была совершенно видна. Я польстил ей следующими стихами из „«Орлеанской девственницы“ Вольтера: „Кто не влюбится до безумия в такие прелести? Белая шея чиста, как алебастр, а внизу раскинулась холмистая долина Амура. Две круглые груди пленяют взор, подобно розам цветут их ореолы. Пышная грудь возбуждает желания. Рука протягивается к ней, в глазах — томный огонь, и жадно хотят к ней припасть уста“.
Лофре сделал гримасу. M-me Шеро заметила это и сейчас же приблизила ко мне обнаженную грудь для поцелуя. Я бросился перед ней на колени. „Так как он стал на колени, то я дам ему поцеловать и другую грудь“, — воскликнула m-me Шеро и обнажила вторую грудь. Я был опьянен и прижал уста к одному из бутонов. Возбужденная дама прижала к себе обеими руками мою голову».