весь процесс умывания. Зато от него и воняло на десять шагов так нестерпимо, что могло стошнить, как ему однажды в минуту раздражения заявила г-жа Монтеспан.
Так как огромные прически требовали нескольких часов работы, то женщины перестали каждый день подвергаться процедуре причесывания и даже знатные дамы причесывались только раз в неделю или в две недели. Большинство же женщин среднего и мелкого мещанства, как достоверно известно, причесывались даже раз в месяц. Неудивительно поэтому, что волосы женщин кишели насекомыми и отдавали запахом испортившейся помады. Ко всему этому присоединялся еще нехороший запах изо рта, так как уход за зубами был тогда совсем неизвестен, и у большинства зубы были плохие или гнилые.
Не менее серьезные причины побуждали многих прибегать к румянам и белилам. Они служили не только для того, чтобы создать определенный цвет лица, но и для того, чтобы скрыть следы оспы, безобразившие в XVIII столетии большинство лиц, а также симптомы и следы венерических болезней. На фоне всех этих причин возбуждающее воздействие маскирующих средств почти не идет в счет. Наряду с этими косметическими средствами, возбуждающими, между прочим, и эротическое чувство, существовал еще целый ряд средств, исключительно служивших цели усилить это последнее — eveiller lechat, qui dort (разбудить кошечку, которая спит)… К числу наиболее невинных средств относится целый ряд специй и деликатесов, эротическое воздействие которых постепенно было постигнуто. Встречается немало списков подобных яств, нередки и дискуссии на тему о том, какое из них более, какое менее действенно. Заметим, кстати: подобное стимулирующее воздействие приписывалось тогда и кофе, и потому советовали воздерживаться от него всем, кто не желал стать жертвой своих чувств.
Менее невинны были эротические яды, наиболее известные среди которых — кантариды, или шпанские мушки. Их примешивали в каплях к кушаньям или — еще чаще — принимали в виде конфет. Несмотря на огромную опасность, это средство было весьма в ходу. Любовник прибегал к нему, желая особенно отличиться, а робкий и застенчивый — желая превозмочь свое пониженное настроение, в особенности же им пользовались легионы тех мужчин, которые чрезмерными наслаждениями преждевременно ослабили свой организм. Большую роль играл этот яд и в деле взаимного совращения. Так как он действовал очень скоро, то было достаточно ловким движением опустить его в бокал с вином или предложить в виде конфеты, чтобы довести партнера до желательного состояния: женщину — до такой влюбленности, что она шла навстречу мужчине, а мужчину — в такое чувственное безумие, что он сломит всякое сопротивление, как бы мастерски оно ни было разыграно.
Женщины прибегали, и тайком, к такому возбуждающему средству, как «любовные пилюли», как тогда выражались, или для того, чтобы придать себе в известные минуты «нежное выражение» («eine tendre Miene»), или чтобы заранее прийти в надлежащее настроение и не разочаровать ожиданий и надежд мужчины. Г-жа Помпадур прибегала к таким «любовным пилюлям», когда она, по собственному выражению, стала «холодной, как утка», и этим скорее отталкивала, чем привлекала короля-любовника. Многие дамы принимали их даже непрестанно, чтобы постоянно и явно обнаруживать свою готовность к галантным похождениям, столь ценимым эпохой.
Наиболее распространенным и, по-видимому, надежным возбуждающим средством была, однако, флагеллация. Она встречается во все времена и была известна как Средним векам, так и эпохе Ренессанса. Однако здесь важно установить, является ли известная аномалия лишь мимолетной и случайной или же, напротив, массовой. Ибо в первом случае речь идет о патологической проблеме, и место ей в учебниках медицины, и только во втором случае она — составная часть истории нравов. В эпоху абсолютизма флагеллация была, несомненно, социальным явлением, так как она являлась неизменной составной частью общей половой жизни.
Везде пускали в ход розгу и совершенно открыто об этом говорили. Она — лакомство в области наслаждения, и люди гордятся тем, что сумели оценить это средство.
Многие мужчины регулярно посещали известные учреждения, чтобы или самим подвергнуться «розге», или насладиться возможностью подвергнуть этой процедуре молодых девушек и детей. Во всех домах терпимости существовали мастерицы этого дела, а в любом таком мало-мальски благоустроенном доме имелись, кроме того, так называемые комнаты пыток, где были собраны все инструменты, которые могли служить этой цели.
Флагеллация как важная составная часть общей половой жизни — прямо своего рода завоевание абсолютизма именно в том смысле, что абсолютизм возвел патологический случай в степень социального порока. Если иметь в виду логику развития и историческую ситуацию, то нетрудно понять это явление. Первый корень его лежит в развивавшейся после крушения Ренессанса тенденции упразднения творческого элемента в области чувственности, второй — в доведении чувственности до никогда не удовлетворенного и никогда не удовлетворимого желания под знаком галантности. Так как чрезмерно возбужденное желание требует большей силы, чем отпущено природой, то кнут должен ей помочь, так как удары по известным частям тела возбуждают половые центры.
Наконец, третья и важнейшая причина — возведение на престол женщины в качестве владычицы, предполагающее как естественное дополнение унижение мужчины. Глубочайшее унижение мужчины в обществе, построенном, по существу, на господстве мужчины, состоит, естественно, в том, что порядок выворачивается наизнанку и женщина получает право унизительным образом обращаться с мужчиной. А обращается она так унизительно с ним тогда, когда в качестве строгого гувернера «наносит мужчинам удары розгой, как это делают с непослушными детьми».
Эти условия объясняют нам также, почему к флагеллации как к возбуждающему средству прибегали все возрасты и все слои населения. В книге «Наставница из школы Венеры», одной из наиболее известных апологий флагеллаций XVIII века, говорится: «Многие люди, недостаточно знакомые с человеческой природой, воображают, будто страсть к флагеллации простирается только на стариков или истощенных сексуальным развратом. Но это не так. Существует не меньше юношей и мужчин в расцвете сил, охваченных этой страстью, чем стариков и бессильных, поклоняющихся ей».
Простая логика описанных условий возникновения флагеллации как массового явления заставляет нас, однако, заключить, что эта страсть распространялась тем шире, чем безграничнее было в слое или классе господство женщины.
Большинство авторов, писавших на эту тему, согласны, впрочем, в том, что этот порок нигде не был так распространен, как в Англии. Этот взгляд трудно опровергнуть как потому, что большинство документов о флагеллации английского происхождения, так и потому, что ни в какой другой стране так открыто и прямо не прославлялось употребление розги. Приведем в подтверждение обоих этих фактов один только пример — известную историческую поэму Самуэля Бетлера «Гудибрас», в которой содержится пространный сатирический выпад и против этого порока.
И все-таки было бы рискованно видеть в флагеллации специфически английский порок и объяснять это явление, как иногда делается, грубостью англичан. Ибо нет надобности доказывать, что этот порок был в XVII и XVIII веках чрезвычайно распространен также во всех других странах и что он в особенности встречался в целом ряде монастырей, начиная с крайнего юга Европы и кончая крайним севером. Как раз последнее обстоятельство доказывает как нельзя лучше, что этот порок становится массовым везде, где нет места естественным проявлениям природы, так что ода реагирует уже только под кнутом рафинированнейших возбуждающих средств, и чрезмерная возбужденность желания уже только таким образом находит свое удовлетворение.
До сих пор мы рассматривали «любовь» (если не считать главы о браке) как самоцель. Однако в эту эпоху, как и во всякую другую, такая ее роль становится особенно важной только после выяснения вопроса: в какой степени любовь — в то же время и средство для достижения цели, то есть простое средство расплаты.
Во все эпохи «любовью», естественно, расплачивались за влияние, положение, могущество и т. д. Иначе: товарный характер неотделим от любви. И потому для каждой эпохи можно привести массу документов, подтверждающих открыто или более или менее замаскированно ее товарный характер. А так как этот товарный характер неотделим от любви, то размеры явления и служат единственным решающим мерилом достигнутой эпохой высоты культуры. Чем более отступает на задний план товарный характер любви, чем более чувственная страсть покоится на базисе высшего духовного единения, тем более вверх идет и культура. А чем больше выступает товарный характер любви, тем более упадочна культура. Если пользоваться таким мерилом, то эпоха абсолютизма займет очень низкое место, и притом столь низкое, что оправдается сказанное нами выше об этой эпохе: она знаменует собой трагедию культуры.
В эпоху абсолютизма любовь не только ходячее средство расплаты, а такое, курс которого стоит выше всех остальных.
«Любовью» достигают состояния, влияния, прав, положения, могущества — словом, всего. Получить место, должность, почести можно легче всего путем «любви». В одном лейпцигском летучем листке 1720 года, озаглавленном «Встреча Карла II с Мольером», говорится: «Человек может знать Платона и Аристотеля, может знать наизусть даже все своды законов и канонического права, быть посвященным в квинтэссенцию политики и знать историю как по пальцам. И все-таки все эти знания не сделают его даже трубочистом, и он останется бедным и безвестным, тогда как любой невежда достигает высших почетных должностей и несметных богатств, если имеет красавицу жену без совести».
Кокетство и флирт служат в этой торговой сделке необходимой мелкой монетой, без которой никто не может обойтись. Этот факт вовсе не противоречит той большой роли, которую любовь играла в эту эпоху в смысле самоцели, а является лишь неизбежным коррелятом. Там, где любовь всеми ценится как высший объект наслаждения, она должна в такой же степени стать предметом торга, и притом главным предметом торга.