Вскоре после возведения в сан Том сообщил, что его распределили в тот же приход, где он был на практике, — «богом забытую дыру у черта на куличках», как он выразился, — и даже через тысячу двести миль, разделявших нас, я слышал гадливость, с какой он цедил название графства Литрим.
Впрочем, у меня отлегло от сердца, когда через месяц-другой Том написал, что все не так уж плохо, что есть громадная разница между положением практиканта и викария, должность которого дает преимущества, о каких он даже не подозревал. Литрим — болото безбожья, где овцы гораздо интереснее людей, уверял Том и далее сообщал, что нашел себе новые увлечения — какие, не уточнял — и теперь жизнь его выглядит не такой уж скверной. «А какой почет, Одран! — добавлял он. — Здесь мы как боги! Никакого сравнения с тем, как к нам относились последние семь лет».
Тон писем был оптимистичен, но не прошло и года, как Тома вдруг перевели в приход Голуэйской епархии, что для меня стало полной неожиданностью. Обычно новому священнику дают три-четыре года обжиться. А вот Тома переместили почти сразу.
Мы переписывались весь 1978-й, который у меня выдался хлопотным. Я поведал о пожалованной мне чести, Том выспрашивал подробности, но я не мог их сообщить, ибо покров секретности скрывал мой распорядок дня. А потом наступил сентябрь, и он писал, наверное, каждый день, желая узнать о том, чего не могли или не желали сообщать газеты, — верны ли слухи о заговоре?[16] Мой друг не догадывался, что я в опале и так же далек от информации, как и он. Так продолжалось весь октябрь, ноябрь и вплоть до Рождества, когда в Ватикане все понемногу улеглось. «Том, я ничего не могу рассказать, — снова и снова отвечал я. — На устах моих печать».
Я прикидывался важной шишкой, хотя на самом деле вообще ничего не знал, ибо в ту роковую ночь, о которой говорил весь мир, не я ли покинул свой пост? Не я ли поддался самым низменным инстинктам? Не я ли себя опозорил, когда был унижен женщиной, даже имени которой никогда не узнаю, и бросил хорошего человека умирать в одиночестве?
Когда после римской эпопеи я вернулся в Ирландию, можно было возобновить наше общение живьем, и мы сговорились о нынешней встрече, которую я ждал с большим нетерпением. В Теренурском колледже я уже отработал пару месяцев и вроде как там прижился. С ребятами я ладил, и после моей крайне неудачной пробы себя в роли тренера по регби они весьма деликатно посоветовали: «Отче, может, вам заняться тем, что вы умеете?» В спортивном костюме я побрел в библиотеку к тем ребятам, кому хватило духу признаться в своем равнодушии к спорту, и там почувствовал себя в своей тарелке. Место тренера занял преподававший счетоводство отец Майлз Донлан, и это, как выяснилось, было страшной ошибкой, за которую по сию пору расплачиваются колледж и невинные ребята.
О своей римской должности я не распространялся, однако слух все же просочился, и коллеги начали задавать вопросы, но я помалкивал, дабы не разжигать их страсть к пересудам. Однажды прямо посреди урока Гарри Маллиган, толковый парень, который уложил весь зрительный зал своим озорным исполнением роли Основы в рождественском спектакле «Сон в летнюю ночь», поднял руку:
— Отче, правда ли, что в ночь, когда умер папа, вы были рядом с ним?
Я так растерялся, что собственный ответ заставил меня улыбнуться, невзирая на серьезность вопроса:
— Чей папа?
— Вы священник? — спросил меня голосок, и я взглянул на своего соседа справа — хорошо одетого маленького мальчика, выглядевшего очень усталым.
— Да, — сказал я. — А ты?
Мальчик помотал головой, а я посмотрел на женщину и девочку, сидевших напротив; все понятно: мать и близняшки. Все трое друг на друга похожи.
— Помолчи, Эзра, — велела женщина.
— Ничего-ничего, — сказал я. — Наверное, его заинтересовало вот это. — Я постучал указательным пальцем по своему пасторскому воротничку, нынче казавшемуся туговатым; воротничок издал звук, словно кто-то легонько стукнул в деревянную дверь.
— Ему все интересно. — На столик, разделявший нас, женщина положила лицом вниз раскрытую книгу.
— Он еще маленький, — сказал я. — Сколько ему, семь?
— Нам обоим семь, — быстро ответила девочка.
— Неужели?
— Наши дни рождения двадцать пятого декабря.
— Надо же, как вы подгадали, — улыбнулся я. — Получаете парные подарки?
Не поняв моего вопроса, девочка нахмурилась, потом озадаченно посмотрела на мать.
— Вы читали, не будем вам мешать, — сказала женщина.
— Вы тоже читали. — Я взял ее книгу, глянул название, потом оторвал уголок газеты и использовал его как закладку. Женщина открыла рот, словно собираясь что-то сказать, и я уразумел всю бестактность своего поведения. Кто я такой, чтобы учить ее манерам? — Извините, — смутился я, но она отмахнулась — право, пустяки, и тут Эзра зевнул во весь рот. — Похоже, он устал.
— У нас был долгий перелет. Не терпится попасть домой.
— Куда ездили?
— Навестить маму и ее мужа.
Фраза показалась странной, но потом я смекнул: мать — вдова или разведена. Вновь вышла замуж, как Беата Рамсфйелд.
— Маму и ее мужа, — покивал я. — Приятная поездка?
— Долгая. Полтора месяца. Слишком долго.
— Позвольте узнать, где они живут?
Женщина чуть улыбнулась:
— В Иерусалиме.
— Прекрасный город.
— Бывали там? — спросила она, и мне послышался какой-то неуловимый иностранный акцент.
— Нет, — сказал я.
— Тогда откуда вы это знаете?
— Я слышал, что город очень красивый. Мои знакомые в нем жили. Надеюсь, и я когда-нибудь съезжу. — Разглядывая меня, женщина кивнула, и я вдруг забалаболил: — Я вообще мало где бывал. Только в Италии. И еще в Норвегии. Только что вернулся. Расскажите про Иерусалим. Он такой, каким я его представляю?
— Откуда мне знать, что вы себе нафантазировали, — сказала она, и я засмеялся, но осекся — может, это никакая не шутка?
— Наверное, там очень тепло.
— А, вы про погоду, — кивнула женщина. — Да. Бывает тепло. Иногда сыро.
— Вы не хотите, чтобы вас отрывали от чтения? — спросил я. У меня сложилось впечатление, что, в отличие от других попутчиков, ей нет дела до меня.
— Пожалуйста, извините, — уже мягче сказала женщина, покачав головой. — Я тоже устала, вот и все. Я не хотела показаться невежливой. Долгий перелет. Семь часов.
Я кивнул на детей:
— Для них чересчур долго.
— Они-то совсем не против. Всего второй раз летели на самолете и были в восторге.
— А в первый раз куда летели?
Женщина широко улыбнулась, открыв ослепительно-белые зубы, — такая улыбка превратила бы свирепого пса в ласкового кутенка.
— В Иерусалим, куда же еще?
— Обычно я соображаю лучше. — Я смутился из-за собственной тупости.
Я побарабанил пальцами по столу, женщина смотрела на пейзаж, проплывавший за окном. Я стушевался и подумал, что лучше, наверное, продолжить чтение.
Кто-то похлопал меня по плечу. Старик с банановой кожурой и газетой.
— Я иду в вагон-ресторан, отче, — сказал он. — Принести вам сэндвич?
— Нет, благодарю. Я не голоден.
— Сэндвич вам не помешает, — не унимался старик. — С чем вы любите, с ветчиной или индейкой? Или, может, хотите тост с капелькой малинового джема?
— Перед дорогой я пообедал, правда. Вы очень любезны.
Старик кивнул и, подмигнув мне, ушел. Дама с пучком слышала этот обмен репликами; казалось, она слегка расстроена тем, что я общаюсь не с ней, а с матерью близнецов.
— У Энтони в сумке есть чипсы «Тейто», — сказала дама. — Дайте знать, если проголодаетесь.
— Нет! — в ужасе взвыл мальчик, и дама наградила его чувствительным шлепком.
— Замолчи! — приказала она.
— Что вы, не надо, — сказал я, расстроенный этой сценой. — Я не люблю чипсы, — успокоил я Энтони, который, испепеляя меня взглядом, прикидывал, стоит заплакать или нет.
— Если передумаете, отче, только скажите, — не отставала дама.
— Не передумаю. Но все равно спасибо. Вы очень добры. И ты, Энтони.
— Такое часто бывает? — немного погодя прошептала моя визави. — Вас все время пытаются накормить?
— К несчастью, да, — ответил я. — При желании я мог бы вообще не ходить за продуктами.
Позже я всякий раз вспоминал этот эпизод, слыша байку о Джеке Чарлтоне, который за все покупки расплачивался чеком. Кто же предъявит к оплате автограф знаменитого футболиста? Нет, его обрамят и повесят на стену. Джек вообще обходился без денег. Но вот соседка моя покачала головой, словно хотела сказать: с какой стати людям так себя вести? Этакая незаинтересованность была мне внове, она меня даже заинтриговала. Что-то не видно почтения, о котором писал Том Кардл, тут скорее недоверие.
А в 1980-м кто имел хоть малейший повод не доверять священнику?
— Вы считаете его родиной? — спросил я, вдруг охваченный желанием одолеть разделявшую нас преграду.
— Простите?
— Я об Израиле, — пояснил я. — Это ваша родина?
На секунду женщина задумалась.
— Мать считает его родиной, — сказала она. — И отчим. А я, пожалуй, нет. Я была там всего два раза. Нелепо называть его родиной.
— Не любите туда ездить?
— Авиабилеты очень дорогие. Мне не по карману.
— Понятно.
— На эту поездку я долго копила. Чтобы Эзра и Бина повидались с бабушкой.
— Бина. — Я улыбнулся, глядя на девочку, которая, по примеру брата, уснула. Вообще-то мальчик привалился к моему плечу, и я поерзал, отстраняясь. — Красивое имя.
— Оно означает «разум», — сказала женщина. — И еще «мудрость».
— А вас как зовут? — спросил я.
— Лия. Что, похоже, означает «усталость».
— Одран. — Я ткнул себя пальцем в грудь. — Честно скажу, я понятия не имею, что это означает. Мне всегда хотелось побывать в Израиле. — Я слегка лукавил, поскольку об этом особо не думал. — И в Сиднее. Мечтаю увидеть Австралию. Ну, может, когда-нибудь удастся.
Лия рассме