"Как хозяйка уже с некоторым опытом, могу сказать Вам, что Вы теряете от этого всю выгоду, которую можете получить от своей земли, и оная обратится в настоящий пустырь, на котором будут расти только сорные травы. Сие происходит оттого, что немец свел на нет хозяйство крестьян: во дворах и хлевах Ваших подданных хоть шаром покати — ни коровенки, ни лошаденки, ни курчонка, ни поросенка, ни овцы. Нет домашних животных — нет и навоза, а без оного земля нашей местности не может родить ни хлеба, ни даже подстилки для скотины. Как ни убога наша местность, но нигде крестьяне не выглядят такими жалкими, заморенными, слабосильными, как в деревнях, принадлежащих Вам, милый братец. Должна сказать по совести, что и у меня крестьяне не богатей и едят хлеб с мякиной, но я ведь только год с небольшим как взяла хозяйство в свои руки и всеми силами стараюсь устроить их получше. Это имеет большое значение для нашего же помещичьего расчета: если требовать, чтобы лошадь скорее бежала, чтобы корова давала хороший удой, скотину необходимо кормить, так и человека; может ли он работать, когда голодает и ест хуже пса? Ваши крестьяне почти круглый год пекут хлеб из мякины, иногда подмешивая в нее даже древесную кору и только горсточку, другую подбрасывая в тесто гороховой или ржаной муки. В избе нет ни куска сала, ни солонины, ни молока — нечего в варево бросить. Дети крестьян — настоящие страшила: с гнойными глазами, с облезлыми волосами, с кривыми ногами; кто из них и на печи кричит, потому что "брюхо дюже дерет", как сказывают их родители; мор детей ужасающий. Того из ребят, который может передвигать ногами, родители посылают "в кусочки", то есть милостыню собирать. Нищенствуют и взрослые.
"Когда "Карла" встретит кого с сумой, он нещадно бьет его плетью и палкой, но это не помогает, и люди выходят на дорогу, ибо дома нечего есть. "Карла" бьет не только за нищенство — бьет он смертным боем и мучительно истязает Ваших подданных, ежели работник запоздает на работу, либо покажется "Карле", что он работает медленно, а, боже сохрани, ежели крестьянин пожалуется на свою хвору, а хуже того — на свои недостатки. На такого налагается бесчеловечная расправа плетью, а в придачу удары толстой палкой.
Сзади "Карлы" всюду, как его тень, ходит — горбун Митрошка. Куда идет "Карла", туда и горбун тащится с плетью через плечо, а у самого-то "Карлы" в руках всегда дубинка с медным набалдашником. Чуть кто провинится, — будь то на жнитве, либо на косовице, — "Карла" махнет рукой, а уж Митрошка знает, что делать: сейчас срывает с провинившегося одежду догола, валит на землю, садится на него, а "Карла" непременно сам начинает полосовать его плетью. Так он наказывает и женщин и мужчин. Несколько месяцев тому назад двух женщин запорол насмерть: одна умерла через два дня, а другая — через неделю. Было следствие, — отвертелся большими взятками. Крючкотворы судейские да полицейские оправдали его на таком основании, что обе бабы умерли не от его немецкой лютости и не во время порки, а оттого что были хворые. Немец учиняет над Вашими крепостными и более мерзкие истязания, о которых я, как женщина, не решаюсь и писать Вам, дорогой братец…
"Сколько работников Вы, братец, лишились из-за "Карлы"! Одни в бегах, другие утопились и повесились, третьи вечными калеками сделались, остальные с виду жалки, слабосильны и едва ли могут хорошо исполнять настоящую крестьянскую работу, а те, что подрастают, еще хуже. Я каждый день жду, что крестьяне что-нибудь учинят над своим лиходеем. Ведь на каторге им, почитай, легче будет жить, чем у немца.
"Дорогой братец, — кончала свое письмо матушка, — зная Ваше благородное сердце, я надеюсь, Вы не оставите без возмездия злодеяний "Карлы" и положите конец его управлению, вредному для Ваших интересов. Я могу доказать, что он обесценил и разорил Ваше достояние, и даже решаюсь сказать — обесчестил наше родительское гнездо".
Мой дядюшка Иван Степанович Гонецкий всегда думал, что россказни об истязании крестьян помещиками были не что иное, как выдумки и фантазии досужих голов. Поэтому письмо матушки — его родной сестры, которой он безусловно верил, — произвело на него огромное впечатление. Но больше всего его испугало, что управляющий бросил грязную тень на его имя. Он укорял свою сестру, что она раньше не рассказала ему о безобразиях его управляющего, и умолял ее взять имение в свои руки. Кроме того, он написал немцу о том, чтобы тот немедленно убирался из его имения, и становому, чтобы тот постарался как можно скорее выгнать "Карлу" из Бухонова.
Вскоре после посещения матушкой Бухонова до нас дошел слух, что "Карла" внезапно куда-то уехал. Очевидно, немец удрал за границу. Так, по крайней мере, думал становой, который незадолго до этого говорил с ним.
Итак, у матушки появилась новая забота — управление имением брата. Она назначила в Бухоново особого старосту. Он должен был каждую неделю приезжать к ней и давать отчет о делах хозяйства. Но и сама она то и дело отправлялась туда. Теперь она стала еще больше занята, еще меньше обращала внимания на родных детей и на то, что делалось у нас в доме.
О своих распоряжениях матушка сразу сообщила дяде. Она написала, что в продолжение нескольких лет не будет посылать ему с имения никаких доходов, а деньги, оставшиеся с продажи зерна, употребить на улучшение хозяйства.
Дядя не ошибся, поручив свои дела матушке. Благодаря тому, что он вполне подчинился ее требованиям, она хотя и не очень скоро, но в конце концов Довела имение брата до весьма порядочного состояния.
ДЕВИЦЫ ТОНЧЕВЫ
То, что происходило в Бухонове до того как матушка взяла бразды правления в свои руки, было весьма не редким явлением.
Недалеко от нашего поместья находилась усадьба, принадлежавшая трем сестрам, девицам Тончевым.
Младшей из них было уже под сорок лет, а старшей — за пятьдесят. Все три сестры жили вместе, обожали друг друга и называли себя нежными уменьшительными именами. Старшая — Эмилия — звалась Милочкой, вторая — Конкордия — Дией, а третья — Евлампия — Лялечкой. Эти имена мало подходили к их виду и грубым манерам. Среди соседей-помещиков за всеми тремя установилось одно прозвище: "стервы-душечки".
Если бы на Милочку (то есть на старшую) надели солдатский мундир и шапку, никто не заподозрил бы, что это переряженная женщина: такая она была высокая, жилистая и сухопарая, с длинными руками, огромными ногами и громким мужским голосом. При этом она ходила с палкою в руке и с большой собакой, которая по ее приказанию бросалась на каждого, рвала одежду и жестоко кусала.
Вторая сестра напоминала собой куклу сделанную из ваты и тряпок: такой она была пухлой, рыхлой, с расплывчатыми чертами лица. Лоб, нос и щеки ее имели неестественно красный цвет — точно со всего лица была сорвана кожа.
В то время как Милочка разговаривала резко, грубо и отрывочно, Дня выражалась в приторно- сладком тоне, жеманясь и закрывая глаза; голос у нее был скрипучий, как неподмазанное колесо.
Третья девица — Ляля была несколько лучше своих старших сестер. Однако манерами и поведением она едва ли не была самой смешной. Несмотря на свои сорок лет, Ляля продолжала наивничать: при виде каждого мужчины стреляла глазками, разыгрывала из себя молоденькую козочку, которая все еще хочет прыгать, шалить, забавляться.
В семье своей она была любимицей. Сестры считали ее красавицей, наряжали ее, баловали и не теряли на надежду ее замужество. Вечно занятые Лялиным приданым, они мучили своих крепостных, заставляя их дни и ночи проводить за пяльцами и ткацким станком. У крестьян, принадлежавших девицам Тончевым, была не только более тяжелая барщина, чем у других помещиков, но когда у Милочки сено не было убрано, а выпадала хорошая погода, она и в "крестьянские дни" заставляла крестьян убирать помещичий луг или поле. Кроме барщины, бабы несли еще тяжелые повинности зимой и летом. Каждая из них на приданое Ляли должна была приготовить определенное количество полотна и напрясть ниток изо льна и шерсти, вышить русским швом несколько полотенец и простынь, а летом доставить хозяйкам изрядно ягод и грибов, свежих и сухих — одним словом, крестьяне так были заняты круглый год, что у них не оставалось больше времени для собственного хозяйства. При всем этом не выпадало у них дня без побоев и наказаний. За самую маленькую провинность староста в присутствии двух старших сестер сек до полусмерти провинившихся крестьян. Сами же сестры так часто били по щекам своих горничных и пяльщиц, что те постоянно ходили со вспухшими лицами.
Не раз обращались крестьяне к своей госпоже, говоря, что они не только разорены, но и завшивели, так как бабы не имеют времени ни приготовить холста на рубаху, ни помыть ее. Но Милочку нельзя было разжалобить. Убедившись в этом, крестьяне стали пропадать в "бегах", а иногда выказывали непослушание сестрам.
Так однажды они наотрез отказались выйти на барскую работу не в "барщинный день". Хотя за этот бунт против помещицы всем пришлось понести суровую кару, но это не остановило крестьян. Вскоре с сестрами произошел такой случай.
Как-то раннею осенью все три сестры возвращались домой с именин часов в двенадцать ночи. Они ехали в тарантасе с кучером на козлах. Было очень темно, а им приходилось версты четыре сделать лесом. Когда они проехали с версту, их вдруг окружила толпа людей. Одни схватили под уздцы лошадей и стянули кучера с козел, другие вытащили из экипажа полуживых от страха сестер. Кучера и Лялю связали, заткнули им тряпками рты и оттащили в сторону. Милочку же и Дию сильно выпороли.
Узнать нападавших не было никакой возможности: на головах у них были надеты мешки с дырками для глаз, а во рту за щеками были наложены орехи или горох, так что несколько слов, сказанных во время расправы, никого не выдали.
Затем нападавшие скрылись в лесу.
Ошеломленные девицы не могли даже кричать. Наконец младшей как-то удалось избавиться от повязки, стягивавшей ее рот, и она начала звать на помощь. Долго ее крики оставались без ответа. Но вот один помещик, возвращавшийся с тех же именин, на которых были и сестры, услышал крик и поспешил на помощь. Только благодаря ему сестрам не пришлось заночевать в лесу.