Почему ее назвали Весняночкой — непонятно, ведь у нас не очень-то приняты ласкательные прозвища.
Вот уже вторую неделю каждый день она переходила с этажа на этаж, из одной лестничной клетки в другую и предлагала горячий чай…
Мы ставили леса на третьем этаже четвертого подъезда, кричали вниз, чтобы короткие доски для настила доставляли нам краном, и переругивались с прорабом. Мы стояли на балкончике и тряслись от холода — было раннее утро. Под нами громоздились штабеля строительного леса, покрытые изморозью, словно обтянутые станиолем: бревна, стойки для лесов, дюймовка для опалубки; рядом с ними стояли ящики с раствором, похожие на неуклюжих медвежат, а дальше, по обеим сторонам проезда, в хаотическом беспорядке торчали бурые железные конструкции. Прораб, вспыльчивый человек с лиловым загривком, которого, казалось, в любой момент может хватить кондрашка, следил за поднимающимся на канате грузом, вверенным попечению рабочего в телогрейке.
— Ну вот, пожалуйста, — бросил прораб, кивнув в сторону груза, ударившегося о стену. — Механизированная подача материалов!
Дядюшка Каналаш развел руками, его огромные рукавицы неловко замахали в воздухе.
— Милый человек! Всего какая-то охапка досок… Остальные мы на своем горбу втаскивали. — И он, помрачнев, показал на груду досок, сваленных в комнате.
— Я привык верить своим глазам! — буркнул прораб и отвернулся.
— Поверьте, любезный, у меня плечи уже ноют. — Каналаш наклонился, чтобы показать протертый на плечах до дыр ватник. — Смотрите! Только хорошенько смотрите! Все в клочья изорвал. По четыре доски враз таскаем на третий этаж.
Но прораб не сдавался. Он замотал головой, не желая слушать объяснения Каналаша. Мы уже решили, что весь этот разговор ни к чему не приведет…
— Правда-правда, они весь день таскают на плечах…
В дверях стояла Весняночка. Тяжелое ведро оттягивало плечо и некрасиво искривляло ее фигуру; она смотрела прямо в красное как кумач лицо прораба, у которого уже начали нервно подергиваться уголки рта. Он хотел сказать Весняночке какую-то грубость, однако чистый взгляд девушки остановил его. Последовала короткая пауза — они в упор смотрели друг на друга. Никогда еще не видел я у человека таких глаз, какие были у этой девочки. В ее взгляде читались и. упрямство, и невинность, и даже покорность. Пухлые розовые губки, еле заметные на ее зардевшемся от смущения лице, стянулись множеством тонких, нежных складочек. А эта пара круглых глаз! Сразу я не мог даже определить, какого они цвета — пожалуй, чуть светлее тех, которые мы называем карими. Особенно чудесным был их блеск! Наверно, так же вот блестят вымытые окна в свежевыбеленном домике. В глазах этой девушки отражалась ее душа: чистая, как весенний сад после дождя. Позабыв обо всем, я сжимал закоченевшими до синевы пальцами некрашеные железные перила балкона.
— Вы?! — воскликнул пришедший в себя прораб. — Вы? — переспросил он вновь, словно испугавшись звуков собственного голоса. — Видели?
Девушка осторожно опустила на пол за дверью свой синий эмалированный кувшин, рядом с ним поставила цинковое ведро; металлические сосуды беззвучно прильнули друг к другу.
— Мне так жалко дядюшку Каналаша и его бригаду, ведь целое утро мучаются они, таская по четыре этакие доски. — Она слегка прищурилась, отчего слабо дрогнула под ее глазами тень от длиннющих ресниц, хотя солнце вовсе не светило; свинцовый туман, разорванный в клочья и похожий на огромные пушинки от цветенья тополя, парил в воздухе, проплывая мимо окна, и вместо ряда домов, тянущихся в сторону железной дороги, мы видели только какое-то подобие их, словно намалеванное серыми, блеклыми красками. И я ждал, что вот-вот небо прояснится и засияет солнце. Конечно, это было бы чудом. Но голос Весняночки звенел как колокольчик, звук его ласкал душу; он был подобен первому лучу майского солнца, перебегающему по бутонам сирени и сочной зелени листвы.
Лицо прораба постепенно обрело свой обычный, естественный цвет. Пробурчав под нос сочное ругательство, он поспешил убраться. Каналаш проводил его взглядом, затем попросил чаю.
— Эх, ребятки! Будь мне сейчас лет эдак двадцать… — Он стянул кепку, вытер ею уголки рта, высохшего, окруженного бурыми пятнами, потом подул в замысловато расписанную алюминиевую кружку. — Э-эх! Я бы этой девчоночке… — И он молодцевато тряхнул головой. — Я бы попросил ее только встать посредине. А там — не беда, что вместо крыши перекрытия, что надо еще ставить опалубку… Я бы скинул пиджак, засучил рукава — даже и зимой, в лютый мороз, — и сказал бы ей… — Он не сообщил, что бы сказал в этом случае. Но на какое-то мгновение лоб над его косматыми бровями разгладился и от морщин остались лишь белые полоски. Правой рукой он потянулся к талии Весняночки. — Эх, ребятки, вот что скажу я вам: тогда и вправду наступила бы весна…
— Вечно вы шутите, дядюшка Каналаш! — засмеялась Весняночка и выскользнула из готовых сомкнуться вокруг нее объятий.
И все мы охотно поверили в то, что он всегда шутит, хотя никто из нас не помнил, чтобы он когда-нибудь шутил.
В рождественскую неделю, когда только еще начинал брезжить рассвет и город, подобно сурку, спал в зимней норе, на крыше соседнего дома уже сидели двое парней, подручных старого плотника «масека»[51]. Они разбирали шиферную крышу в том месте, как нам сказал дядюшка Каналаш, две стропильные «ноги» стали «инвалидами» от дряхлости. Оба парня длинными березовыми метлами очищали крышу от снега: ночью ее присыпало плотным слоем снежной крупы. Потом, съежившись от холода, они уселись на коньке крыши, как две замерзшие вороны. В это время Весняночка как раз отправилась в свой утренний обход с чаем и заметила их.
— Да вы же замерзнете! — воскликнула она и остановилась перед низеньким домиком, над которым, словно гигантский колпак, нависла крыша. — Слезайте сейчас же! — приказала она парням.
Те засмеялись. Один из них — лицо у него все было в крапинку, точь-в-точь как воробьиное яйцо, а светло-рыжие вихры торчали во все стороны из-под синего берета — сложил ладони лодочкой и крикнул девушке какую-то непристойность. Мы не расслышали, что он сказал, но Весняночка укоризненно покачала головой. Как бы прося о помощи, она обернулась к нам, и я чуть не расхохотался. Закутанная в темный платок, Она напоминала старую ведьму из спектакля заводской самодеятельности: платок темный, а личико белое, словно только что выпавший снег. Ее потешный носик покраснел от колючего морозца, глазки же широко раскрылись, как скорлупа зрелого ореха, а яркие губки обиженно оттопырились, словно говоря: «И почему люди такие дурные?»
А меня так и распирало от смеха. Лаци Душик, стоявший рядом со мной, прислонившись к подоконнику, хлопнул меня по спине.
Однажды Лаци признался мне, что ему нравится Весняночка и вот уже несколько дней он ломает голову над тем, как сказать ей о своем чувстве. И, разумеется, парень ревновал. В общежитии наши кровати стоят рядом, и по ночам я слышу — ворочается, стонет и вздыхает мой друг.
Весняночка предоставила двух подручных самим себе. А у Лаци тотчас же нашлось срочное дело внизу, на первом этаже. Он оттащил туда планки, только что обработанные химическим составом; взял он их столько, что хватило бы на две комнаты. Даже уши у него пожелтели от анилина. Возвращаясь наверх, он догнал Весняночку и, умоляюще глядя на нее, попросил понести ведро.
— Вы же слабенькая, — уговаривал он, — устанете.
И действительно, к тоненькой фигурке Весняночки совсем не подходили огромные сосуды, так же как и ее неуклюжая телогрейка; однако она и то и другое охотно носила и никогда не стыдилась. Дядюшка Каналаш пообещал замолвить словечко где надо, чтобы ей выдали телогрейку по росту.
Пока мы пили чай, Весняночка навела порядок в комнате. Сложила планки, подровняв концы, собрала высыпавшиеся из сумки гвозди и разделила их поровну между нами двумя; собрала топоры, молотки и прислонила к стене пилу, как подобает, острием внутрь; разгладила лацканы пальто, висевших на гвозде; подбросила кокса в печку и выгребла золу из поддувала. Собрала объедки для собаки одного каменщика — избави боже растаптывать их! — и набила ими свои карманы.
Лаци провожал взглядом девушку, куда бы она ни шла; его пальцы дрожали как бы в такт ее легким шагам. Если девушка бросала взгляд на него, Лаци хмурился и начинал смотреть в угол.
А мне хотелось смеяться от счастья! Почти неслышный стук ее каблучков рождал у меня воспоминания о танцах, о танцах под сенью тапольцайских дубов, где мы отплясывали в начале лета, в День строителя. Ее голос звучал для меня как музыка. А стоило ей взглянуть на меня, тут же мне вспоминалась весна. Всего лишь одно это слово — «весна»! Ничего больше! И этого было достаточно. Я не думал о запахах дождя и земли, не думал и о траве, о той самой траве, что превращается в зеленеющий луг и окаймляет полевые дорожки. А лишь смотрел ей в глаза и окунался в них взглядом… И после этого я уже не замечал, глядя в окно, что снег падает все гуще и гуще, а два паренька на крыше, взявшихся подработать «налево», безуспешно пытаются согреться, хлопая закоченевшими руками. Не замечал я и огня; он, как в тумане, мигал между решеток колосника. А скажи она, чтобы я взял в руки тлеющие угольки, потому что это цветки львиного зева, а обнимающиеся с дымом языки газового пламени — букеты жасмина, я взял бы угольки в руки и смеялся, смеялся бы от счастья…
Мне хотелось смеяться и тогда, когда Весняночка уходила уже далеко и брела в тени строительных лесов по белеющей дорожке. Тяжелые стойки, подобно уходящим в небо волшебным деревьям, вздымались над этажами; их закрытые снежными шапками верхушки мы не могли даже разглядеть. Маленькие следы девичьих ног извивались змейкой мимо чащи стоек, а затем делали осторожный поворот и выходили на дорогу. Вот девушка остановилась напротив двух подручных. Парни неторопливо спустились с крыши и выпили по кружке горячего чаю.