— Зачем ты водишь ко мне этого человека? — щелкает клюв. — Мог бы уж знать, что в это время я всегда сплю.
— Он принес тебе воды, попить… и заберет все, чего ты не ешь, иначе объедки протухнут, — укоризненно виляет хвостом Мацко.
— Ведь я говорил тебе, пес, что тухлятина мне не мешает, — мечут молнии глаза филина; он слетел на землю и забился в самый дальний угол хижины, а Ферко спокойно наполнил его корытце свежей водой и подмел пол.
— Ну, вот и все беспокойство, — говорит он, — спи себе снова. Да и пора бы уж тебе привыкнуть…
— Человек — очень добрый, — Мацко поскребся лапой, — сейчас я провожу его до дому, а потом снова вернусь к тебе…
— Пошли отсюда, Мацко, — зовет конюх, — ну его к лешему, раз он до сих пор на нас сердится. А ведь мог бы понять, только добро ему делают.
И они выходят.
И вот уже поздняя осень.
Самый воздух едва колышется, но стало заметно прохладнее. Листва с деревьев уже облетела, лишь на тополях еще кое-где трепещет один-другой желтый лист.
Филин Ху сидит с широко раскрытыми глазами и грезит. Съежившись в комок, он вглядывается в ночь. Но окружающий его мрак пуст для филина, ничего не говорит, не приоткрывает заманчивых далей. Все закрыли камышовые стенки, ничего не увидишь, а звуки, и близкие и далекие шорохи, давно знакомы и повторяются из ночи в ночь. Пес Мацко бесцельно слоняется по двору, свинья Чав громко храпит в своем закуте, лошади в конюшне сонно переступают с ноги на ногу, а ближе к рассвету поднимает крик Курри, петух, приветствуя новый день. Вот мимо дома протарахтела запоздалая повозка, и вновь воцаряется полная тишина, лишь ночной сторож иногда ударит в свою колотушку, да четкое ухо филина уловит в выси свист и шелест крыльев: это стаи птиц улетают к югу.
И тогда у филина вырывается щемяще-надрывное уханье: тоска по простору и утраченной свободе сжимает сердце, а крылья ноют от страстного желания взмыть над округой. Чувства филина вновь переносят его на волю, он снова в родной пещере, рядом — родители, внизу змеится лента реки, а на противоположном берегу сквозь туман проступают контуры дальнего леса — бескрайнего, уходящего до самого горизонта.
Иногда Ху вспоминает родителей; они уже давно бы разогнали своих птенцов, но тогда, когда Ху был с ними разлучен, до этого было еще далеко, потому теперь в памяти Ху родители предстают такими, какими он видел их в последний раз, когда каждое появление отца или матери у пещеры означало для малышей тепло и пищу. Но после в пещеру проник человек, который, видимо, иногда тоже умеет летать.
Ху спит и видит сны, но вот что-то нарушило его покой: на сук сливы около хижины уселась маленькая сычиха и, не в силах побороть врожденного любопытства, подглядывает за филином.
Ху открывает свои огромные сверкающие глазищи. В этот момент он страшен. В горящих глазах читается лишь презрение и желание проучить назойливую гостью, но маленькая сычиха знает, что властелин мрака — пленник.
Ху издает резкий крик, от которого мороз подирает по коже, на крик сломя голову мчится Мацко, и при виде собаки сычиха бесшумно срывается с ветки.
— Что, что случилось? — пыхтит Мацко.
— Терпеть не могу, когда подглядывают! — Ху гневно топочет по крестовине. — Сычиха уселась у самой хижины и принялась разглядывать меня. Если бы я мог отсюда выбраться…
— Неужели ты стал бы драться с такой мелкотой?
— Драться? У сычей очень вкусное мясо…
Мацко припал и земле, шерсть у него на загривке встала дыбом.
— Разве вы, филины, пожираете даже родственников?!
— Мясо есть мясо, — отозвался Ху. — И потом… Когда добыча в когтях, это уже не родственник, а всего лишь пища… В пещеру, где мы жили птенцами, старики нередко приносили таких вот родственников. Когда покрупнее, когда помельче… для нас безразлично. Важно, что было мясо и всегда еще теплое. Только мало, потому что у племени сов лишь перьев много, хотя и перья тоже необходимы для пищеварения…
Мацко задумчиво поводил хвостом.
— Наше племя лишь тогда притронется и мясу сородича, если ему грозит голодная смерть.
— Это все человек, он вас испортил… Те, что живут на воле и питаются мясом, конечно, предпочитают не нападать на себе подобных, но стоит только чуть зазеваться, как сам становишься жертвой… Добыча всегда есть добыча… Родители рассказывали, что когда-то и люди поступали так же.
Мацко вздрогнул всем телом, даже пасть его отвисла от изумления.
— Не слышал и не видел тех ужасов, о чем ты рассказываешь, Ху…
— В пыли пещеры валялись и человеческие кости… Родители говорили, — а они слышали о том от своих предков, — что когда-то очень давно люди тоже жили в пещерах и поедали друг друга…
Мацко уставился взглядом в пространство перед собой.
— Ты многое мне сказал, Ху, теперь я должен обдумать твои слова.
— Тогда полезай в свою будку, меняется погода. Разве ты сам не чувствуешь этого?
— Да, погода меняется. Вот уж и племя Торо, родичи Кра, вернулись в наши края. Человек называет этих птиц «воронами»…
— Знакомое племя! Вдоль большой реки тянутся их поселения. У них тоже вкусное мясо…
— Тебе безразлично, Ху, серые они или черные, но здесь гнездятся одни только серые. А черные прилетают всегда в эту пору, и вскоре, как они прилетят, вся округа становится белой. Все вокруг будет засыпано белым. Люди называют это белое «снег».
— Что?
— Снег. Он холодный и белый и надолго уляжется там, куда упадет.
— Ступай в свою конуру, пес, я не знаю, что это.
— Скоро увидишь, Ху. Я ухожу, пришло мое время спать. И в такую погоду лучше всего забиться в будку.
Мацко побрел в глубь двора, а Ху опять погрузился в грёзы, и вскоре вместе с холодным ветром подобрался рассвет.
С рассветом филин заснул по-настоящему, крепко, без сновидений, но и сон не мешал ему слышать, как северный ветер трогал камышовые стены, а что-то совсем незнакомое плавно падало сверху и мягко ложилось на крышу и землю у хижины.
Ветви деревьев вздрагивали на ветру, смородиновые кусты с трепетом гнулись и югу, а землю, с тихим шелестом, слышимым только филину, плотно засыпал снег.
И вот на следующее утро Ху увидел, что это такое снег — белый и чистый; холодное дыхание его ощущалось даже внутри хижины.
— Должно быть, невкусная пища — эта белая штука, — моргал Ху. Однако люди думали о снеге иначе.
— Этот снег надежно прикроет озимые, — сказал агроном.
— Хороший снег — хороший урожай, — добавил Бицо и великодушно отпустил Йошку домой — подъем зяби был закончен.
Неколебимый мир и покой воцарились в округе, ощущалась особая предрождественская тишина. Ветер дул редко, лишь снег продолжал валить. В лесу кружили мириады снежинок, путаясь в частом ельнике и в молодой дубраве, там кое-где на деревьях еще остались листья.
Ферко чистил и смазывал, готовя к зиме инвентарь, и думал при этом о своих нагулявших жир свиньях, когда в сарай заглянул агроном.
— Запрягай к десятичасовому скорому, Ферко. Дядя мой приезжает.
— Господин аптекарь?!
— Он самый.
— Полость взять?
— Для такой короткой поездки не стоит. Я думаю, раз-другой прогуляем и филина по лесу.
— А не замерзнет он?
— Думаешь, на воле филины надевают теплые подштанники? — рассмеялся агроном. — Да они и в тридцатиградусный мороз охотятся так же, как летом, а вот проволочную стенку у хижины заложи поплотнее камышовыми вязанками. Только дверцу оставь свободной. Словом, сделай все, чтобы хижину не продувало ветром, сквозняков даже птицы не любят.
— Слушаюсь, господин агроном. Вместе с Йошкой и сделаем.
— Да, скажи Помози, что и он с нами поедет, пока дядя у нас гостит, он будет сопровождать его при охоте. Так без четверти десять подъезжай к конторе.
Агроном ушел по делам, а Ферко снова принялся раскладывать инструменты по местам и довольно насвистывать под нос, потому как радовался гостю. Аптекарь не скупился на чаевые, а кроме того, держал в своей сумке такую палинку, какая, кроме этой сумки, имеется только в сказках, да в погребах монастырей.
Поезд прибыл без опоздания, и Помози с молодым задором подхватил объемистый багаж аптекаря. Паровоз с приглушенным тутуканием потянул вагоны дальше, в глубь мирно запорошенного снегом поля.
— Как тут вам живется? — спросил аптекарь, и агроном в ответ лишь махнул рукой, жестом давая понять, что, мол, живется неплохо, насколько хорошо вообще может житься человеку в нынешние тревожные, сумасбродные времена. Но вслух он сказал другое.
— Хорошо, что вы собрались к нам, дядя Лаци.
— Видишь ли, и мне эта поездка в радость, потому что дома только попусту терзаешь самого себя. Не раз думаю даже, что, пожалуй, к лучшему, что бедная тетка твоя не дожила до наших дней…
Повозка негромко и монотонно постукивала по дороге, а Ферко, сидящий на козлах, конечно же, ловил каждое слово собеседников.
— У конторы придержи лошадей, Ферко. А ты, Йошка, заскочи за патронами…
— Как прижился филин? — спросил аптекарь, и агроном обрадовался, что разговор перешел на охотничьи темы.
— Превосходно! Умен, как и все филины вообще, а теперь стал и более покладистым. Прогуляем его разок-другой. Помози умеет с ним обращаться, и Ферко тоже, да и с Мацко они волей-неволей сдружились.
— Филины не любят собак.
— Да, но Мацко по своему характеру такой рохля и до того незлоблив, что, наверное, даже филин почувствовал это…
Да, дело обстояло именно так, хотя, конечно, ни филин Ху, ни Мацко не анализировали своих чувств. Ху — когда брала верх натура — вдруг начинал зло пощелкивать клювом, давая понять Мацко, что терпеть не может все собачье племя, на что Мацко виновато вилял хвостом, но затем они как ни в чем не бывало вновь продолжали разговор на том неуловимейшем языке, который понимали только они: движением, позой, радостным сверканием или мрачным блеском глаз, почесыванием, вилянием хвоста, зевком можно выразить все необходимое. Собственно говоря, и филин, и пес оба были одиноки, но они никогда не скучали, потому что в любой момент могли уснуть. А когда они бодрствовали, то настороженно приглядывались к окружающему, наблюдали и ждали. Один скреб шкуру, другой поправлял клювом перья, но нередко у Мацко возникало желание проведать Ху, а филин — хоть сперва и хохлился недовольно, все же радовался приходу Мацко, он чувствовал безграничную доброту и дружелюбие дворового пса.