Но это был пока еще полусон.
Ху снова чувствовал под собой утреннее скольжение саней, легкие толчки на ухабах, видел двор усадьбы, навозную кучу с воткнутой наверху крестовиной и кружащую стаю ворон, слышал одиночные выстрелы, хлопки которых постепенно стихали и отдалялись; вот уже до сознания птицы долетает лишь эхо выстрелов, раскаты его по окрестным холмам.
И Ху нисколько не удивился, когда сон перенес его снова в родную пещеру, где он увидел птенцов — своих детей. Правда, теперь они были уже большие, но сами добывать себе пищу еще не могли.
В медленно наступающих сумерках Ху раздумывал, в какие края податься ему на охоту. В мыслях его, точно на карте, возникло воронье поселение на берегу, остров в верховье реки, где жило племя Таш, диких уток, у которых было очень много родни; лес, во мраке которого только он, филин, мог углядеть подслеповатого зайца; кладбище больших камней, где так удобно было переваривать пищу; село, где можно было подглядывать за человеком, старицы на заливных лугах, полные угодившей в них, как в ловушку, рыбы. Все эти соблазнительные картины промелькнули перед мысленным взором филина, но решение, куда лететь, он примет лишь в тот момент, когда взмахнет крыльями.
Вот уже проглянули первые звезды. Даль тонула во мгле, сумерки делались гуще. Ху оттолкнулся одним взмахом крыльев, взмыл в воздух и повернул на запад, потому что дул западный ветер и помогал ему парить.
Хотя утиное племя еще бодрствует, — думал Ху, — но все равно, кого-нибудь из них да застану врасплох…
Филин Ху не знал, что такое абстрактное время, но инстинктивно чувствовал время суток и считался с ним.
У верхней излучины реки высился огромный сухой тополь, на котором любили отсиживаться, подстерегая добычу, и дневные хищные птицы, поскольку с тополя открывался широкий обзор для охоты, а в сумерки на этот тополь часто садился Ху: отсюда он подмечал каждую мелочь, которую дневные птицы не могли разглядеть.
Он видел, как лиса прошмыгнула в кустах, видел, как та мышкует: настороженно подстерегая зазевавшуюся мышь и прыжком настигая ее. Но Ху видел еще и другое: что лиса не прикончила грызуна, а бережно положила добычу на взгорке у берега, где уже лежало несколько придушенных ею мышей.
У лисы тоже детеныши, — смекнул филин Ху и тут вспомнил, что и ему пора приступать к охоте. Однако он ни единым движением не выдал себя, так как знал, что утиное племя Таш еще не угомонилось, и продолжал осматриваться. В грезах своих Ху не раз, сидя на старом тополе, наблюдал за жизнью ночи.
Видел он оленя-рогаля, как тот спит, откинув назад ветвистую корону, волчицу в чаще, кормившую детенышей, а однажды филин приметил медведицу, игравшую с медвежатами; он углядел даже дикую кошку, когда та расправлялась со слабым детенышем косули, и, более того, филин Ху подглядывал за жизнью людей. Люди плакали или смеялись, устраивали пиршество или голодали, обнимались или били друг друга, но никогда не удавалось филину Ху разобраться в их поступках столь же ясно, как он разбирался в жизни леса.
Итак, лиса скрылась в кустарнике, но Ху не скучал; зрение и слух говорили ему так много о жизни вокруг, что не было времени скучать. Вот на реке послышался легкий всплеск, и среди мелких волн показалась голова выдры.
Все чувства филина напряглись, мощные когти глубже вонзились в сухое дерево, но тотчас же чуть отпустили сук: извечная осторожность и неравенство сил велели ему замереть.
Ху сидел теперь совсем неподвижно, слился с деревом, сам стал похож на обломок сука — хотя бегающее по земле зверье все равно не взглянет наверх — и с любопытством следил за происходящим. Выдра была на редкость крупная, хотя и без капли лишнего жира. В воде она чувствовала себя, как филин в воздухе, челюсти ее сжимали какую-то рыбину, которая, норовя вырваться, все еще била хвостом.
Но вот выдра вылезла на берег и на мгновение оцепенела, настороженно прислушиваясь к окружающему; лишь убедившись, что вокруг все спокойно, она приступила к еде. Сначала она перегрызла рыбе хребет у головы, чем положила конец бесполезному трепыханию жертвы, потом, действуя с большой сноровкой, разорвала на куски и проглотила.
— Да, так и надо, — должно быть, подумал Ху, который и сам так расправлялся со своей добычей: вонзал в загривок свой крючковатый клюв; Ху подался было вперед, чтобы лететь к диким уткам, но инстинкт удержал его: закон жизни вольных зверей не велит обнаруживать себя, коли ты тайно подглядываешь за чужой трапезой.
Тем временем сумрак сгустился, отчего лишь ярче прежнего высыпали на небе звезды.
Выдра успела покончить с рыбкой, но все еще обнюхивала чешую и остатки хребта, Ху надоело ждать. Мощные крылья его раскрылись мягко и, как показалось бы человеку, совсем беззвучно, но выдра услыхала, одним движением она соскользнула обратно в реку и с легким всплеском ушла под воду. Но филина она больше уже не занимала, он повернул к камышам, потому что, если б подлетел со стороны реки, утки раньше могли бы его обнаружить. А так он сможет выбирать себе добычу…
— Кря-я! — испуганно вскрикнула дикая утка и забилась в сильных когтях, а стая шумно снялась и с отчаянным свистом крыльев ринулась в темноту. Ху, крепко держа жертву, из которой постепенно уходила жизнь, вновь поднялся в воздух. Лететь было тяжело: мешало болтающееся в воздухе крыло утки, и он даже подумал, не лучше ли будет на месте съесть часть добычи, но потом решил, что дотянет.
Устье пещеры находилось довольно высоко по склону. Ху потратил немало сил, пока добрался до дома и так устал, что даже не стал смотреть, как самка и птенцы расправляются с принесенной им добычей.
Но такой сильной птице на отдых не нужно много времени. И понукаемый никогда не оставляющей его заботой о пропитании, а быть может, и немного наскучившим однообразием пещеры он оттолкнулся от выступа и вылетел в ночь, направив свой полет через реку за людское поселение.
Пролетая над лугом он увидел ласку, которая тащила большую мышь. Ху плавно спикировал на нее, а ласка заметила опасность на мгновение позже, чем следовало…
Раздался скрипучий испуганный писк, и вот Ху уже подхватил ласку вместе с мышью, которую та по-прежнему сжимала в зубах.
Странная гроздь поднялась над лугом, хотя мертвой ласке был безразличен полет, и мышь она держала конвульсивно.
Ху опустился на самый большой камень, где быстро расправился с двойной добычей. Теперь он насытился и потому не спешил продолжать охоту.
Луна еще на подъеме, и, значит, долгая ночь впереди, а по дороге домой он что-нибудь да добудет для самки и для птенцов. Возможно, что Ху не думал так четко обо всех этих вещах, но действовал так, словно им руководили именно эти мысли, так подсказывал ему инстинкт, выработанный многими тысячами поколений филинов.
Ху спокойно сидел на камне, на добрые шесть метров выступавшем над лугом, и спокойно переваривал пищу.
Луна поднялась уже высоко, когда Ху решил снова заняться охотой: хотя сам он плотно закусил лаской, но птенцам и самке одной утки никак не могло хватить. Филин знал, что у отмели по ночам всегда полно спящих ворон, но на этот раз ему захотелось другой добычи.
Наконец, он взмыл в воздух и повернул к реке, но полетел не вдоль русла, а перемахнул на другой берег. Возвращаться в пещеру пока не хотелось, а если не попадется ничего другого, вороны от него никогда не уйдут…
Отлогий берег протянул в воду длинные песчаные языки, а противоположный крутой берег — от отвесной скалы книзу — порос кустарником и деревьями. Филину Ху нравилось кружить над кручей, хотя удачная охота здесь выдавалась редко.
Когда он пересекал реку, глаз его задержался на чем-то определенно живом, наполовину скрытом водой. Какая-то крупная рыбина, может быть, измученная паразитами, а может, ища спасения от более сильной хищницы, наполовину выбросилась на песок и теперь никак не могла уйти обратно в воду.
Ху, не теряя ни мгновения, камнем упал на рыбину, но тут же понял, что добыча ему не по силам. Из-под воды выступала лишь темная спинка рыбы, и, почувствовав на себе чужака, рыба резко изогнулась, а хвост ее с такой силой ударил филина, что тот едва успел вовремя подобрать вцепившиеся в рыбу когти. Перепуганный и взъерошенный Ху взмыл в воздух, но мокрые перья не держали его, и крыло чертило воздух над самой поверхностью мелководья. А рыбе повезло: движением, вызванным болью, она не только прогнала филина, но и соскользнула обратно в воду. А филин, перепуганный и мокрый, уселся на низкую ветку ивы, расправил крылья, распушил перья, чтобы обсохнуть.
«Ну, эта охота не удалась», — подумал филин, и в этой мысли уже сквозило решение вернуться к привычным местам, на старицы: подстерегать форель и промышлять мелкой рыбешкой.
Он несколько раз взъерошил и встряхнул перья, хотя обычно во время ночной охоты старался не выдать себя лишним звуком, однако намокшие тяжелые перья раздражали его, затрудняли полет. И все же вскоре Ху снялся с ветки: инстинкт подсказывал ему, что в воздухе он обсохнет быстрее.
Ху полетел вдоль полосы прибрежных кустов, летел вроде бы без всякой цели, но от взгляда его не укрывалась ни одна мелочь ночной жизни.
Влажные крылья делалось в полете все легче, но забота о них не настолько отвлекала филина, чтобы не заметить какое-то движение среди прибрежных камней. Однако движение это было столь расплывчатым и мгновенным, что Ху, при всей своей зоркости, не был уверен в его реальности; движение снова повторилось, и Ху узнал Киз, крысу, живущую среди камней, грозу всех птиц, вьющих гнезда на земле.
Ху резко описал полукруг и в следующий момент был уже над крысой, которая во время своих ночных вылазок теряла прирожденную осторожность, чувствуя себя в относительной безопасности.
Ху настиг ее, хотя крыса — почти одновременно с нападением ночного охотника — заметила опасность. Филин схватил ее не за шею, а за заднюю часть туши, крыса замерла от ужаса и боли, но затем обернулась и… укусила врага.