Ху — несмотря на боль от укуса — инстинктивно перехватил крысу ближе и загривку и запустил глубже когти, после чего крыса даже не пискнула. А филин, хотя из лапки его сочилась кровь, принялся за трапезу, он был совсем не согласен с теми, кто находил мясо крысы невкусным, а голову ее так и вовсе ядовитой. Вскоре от крысы не осталось и клочка шерсти. Ху насытился и ненадолго уселся тут же на камнях переварить свежую пищу. Он осмотрел кровоточащую лапку, но укус показался ему не опасным.
«Что делать, случается», — подумал Ху и снова взмыл над рекой, на этот раз с определенной целью: навестить воронье гнездовье, ведь надо же, наконец, принести пищу своей семье.
Но — случается такое и с человеком — он все же не полетел к броду, где легко мог бы выбрать себе добычу из тысячи сонных ворон, а повернул к зарослям камыша: двух ворон за раз филину не унести, а одной для голодных птенцов может оказаться мало. Правда, обитателей утиного племени Ху сегодня уже успел распугать, но сейчас они, наверное, об этом забыли, успокоились, и одной крупной кряквы хватит для птенцов и вечно голодной самки.
Но пойменные озерки оказались пустыми, видимо, утки подыскали себе для ночлега другое место, а может быть, укрылись в вязкой трясине среди камышей, где их не разглядеть даже филину. На берегу охотится Карак, старая лиса, но Ху и не помышляет о том, чтобы напасть на нее: у Карак сейчас детеныши, и схватка с голодной матерью решилась бы не в его пользу. Вот попадись ему лисенок…
Поэтому Ху летит дальше, взмахи сильных крыльев бархатно бесшумны, они несут филина к вороньему поселению, но по пути Ху замечает что-то… ну да, конечно, вот там, на дереве, спит фазан. Пушистый шар, от которого, словно длинная ручка, свисает хвост.
Ху спускается бесшумно, как паутина… и вот уже слышно: кто-то отчаянно забился в ветвях. Ху выжидает минуту, пока тишина и сумрак не поглотят звуков короткой схватки, потом он скользит вдоль берега к дому. Он доволен, сегодня ему досталась крупная добыча.
Теперь филин летит тяжело и с трудом поднимается к пасти пещеры.
Фазана он кладет к ногам самки, круглые глаза подруги Ху загораются, и она немедля вонзает когти в тушку фазана, но ее тотчас теснят птенцы: они жадно принимаются терзать добычу, точно взрослые филины.
— Подросли дети, — оправляя перья, замечает Ху, и для самки ясен намек: теперь и она могла бы вылетать на охоту, ведь до сих пор Ху один кормил всю семью…
На мгновение самка перестает терзать добычу и смотрит на самца. Во взгляде ее ответ: «Да, теперь я тоже могу летать за добычей».
— Тогда все в порядке, — трясет перьями Ху и вразвалку ковыляет к устью пещеры. Такова привычка главы семьи; на выступе около входа в пещеру он переваривает ужин и дремлет, но не спит по-настоящему, для глубокого сна время придет лишь на рассвете, когда, по своему обыкновению, Ху скроется в глубь пещеры — где всегда полумрак — на длительный дневной отдых.
Луна, Малый свет, побледнела, а на востоке небо стало чуть светлей, но заметить это может только Ху. Человеку кажется, что все еще стоит глубокая ночь, но рассвет уже недалек.
Солнце еще не появилось над горизонтом, но высоко в небе уже различимы одно-два облачка, и черная полоса леса на противоположном берегу на глазах зеленеет. Задымили первые трубы по дворам деревни. И вот уже запылал, засверкал край небес на востоке, еще немного и откуда-то сбоку пылающим обручем выкатилось солнце, и рассвет мягким пурпуром сбежал с гор и залил весь край.
— Си-и-и… си-и-и! — разнес свой клич черный стриж, будто он давно дожидался этого момента. — Си-и-и… си-и-и! — несется однообразно, хотя для стрижа в этих звуках — целый гимн радости и привет наступающему дню.
— Си-и-и! — подхватывают этот клич остальные стрижи, в ответ им натужно хрипит старый серый ворон и с карканьем тянет к противоположному берегу, где, он знает, его ждет добыча — падаль, оставленная четвероногими хищниками.
— Ка-р, ка-рр! — раздается предупреждающий клич другой вороны, — зр-ря дар-ром каркать возле добычи, и без того нас, ворон, слетится больше, чем нужно!
Затем наступает непривычная тишина. Разом оборвали свои крики серые вороны, стих неугомонно-пронзительный свист стрижей, потому что из своей крепости в скалах появился хозяин воздуха — сокол Шуо.
Смолкла даже легкомысленная славка, начавшая свою песню в кусте шиповника, потому что никто из пернатых не знает, в каком настроении вылетел Шуо из своего гнезда и что у него на уме.
Семья соколов облюбовала небольшую пещеру в той же отвесной скале, где было гнездо Ху, но выше и восточнее него. Пожалуй, Ху был единственным, кто не боялся сокола, но ведь и пути их в воздухе никогда не пересекались. Когда сокол начинал свою утреннюю охоту, Ху сонно моргал на выступе пещеры, а когда вылетал на охоту филин, оба сокола — и самец, и самка — уже сидели в гнезде и ждали наступления ночи. Конечно, Ху мог бы ночью убить сокола — особенно в голодное время, — но это была бы жестокая схватка, а в том краю филинам до сих пор всегда находилась более легкая добыча.
Филин и сокол знали о существовании друг друга и, кажется, оба остерегались встречи, но об этом никто не мог знать наверняка. Во всяком случае Ху отлично был виден торжественный взлет сокола над рекой и, пожалуй, в глубине души филин испытывал нечто похожее на одобрение: ведь в сравнении со стремительным полетом Шуо его полет был чем-то вроде шлепанья вразвалку.
Путь властелина воздуха Шуо был отмечен почтительным молчанием всего птичьего мира, хотя молчание это длилось недолго. Сокол стрелой перенесся на ту сторону реки и исчез в направлении леса.
— Си-и-и… си-и-и! — снова подали голос стрижи, но теперь они этим оповещали, что приметили птицу, которой никто не боялся. Потому что скопа была существом, для теплокровных животных безобидным. Даже лягушкой она перекусывает редко, только если уж очень голодна.
Скопа плавно спустилась из поднебесья к реке, полет ее так неслышен, как течение воды. Скопа описывала круг за кругом и то снижалась до самого водного зеркала, точно видела там что-то интересное, то снова взмывала ввысь, очерчивала новый широкий круг и, паря, застывала на одном месте. Но вдруг она замерла в воздухе, сложила крылья, выпустила когти и с головокружительной высоты камнем ринулась в воду.
На месте ее падения река взбилась белой пеной, и филин Ху подался вперед, — а вдруг птица погибла! — хотя он не раз наблюдал за охотой крылатого рыболова…
Но вот вода вновь забурлила, на поверхности показалась желто-белая головка птицы, последовало несколько тяжелых взмахов крыльев, и скопа, несмотря на мокрые перья, легко взмыла ввысь, держа в когтях большую рыбину. Еще один круг над рекой, и птица-рыболов повернула к гнезду.
— Да, эта знает свое дело, — подумал Ху, — судя по всему, у нее птенцы…
К тому часу вся прибрежная округа уже сияла так, что глазам было больно. Самка филина и птенцы дремали, Ху повернулся, чтобы уйти в глубь пещеры, но прежде чем скрыться, невольно взглянул на небо и отступил назад, чтобы сверкание воды не слепило глаз.
Ху любил подсматривать за жизнью дневных обитателей из глубины пещеры; из сумрака было лучше видно небо и противоположный холмистый склон, над которым сейчас в нетревожимой вышине появился стервятник.
В жизни филина не было случая, чтобы он нос к носу сталкивался с существами, которые питаются одной падалью и летают только днем, однако Ху знал, что встречаются среди стервятников разновидности совсем мелкие и покрупнее и что они всегда появляются там, где на земле чувствуется запах мертвечины и трупного тлена. Среди племени филинов бытовало поверье, будто у стервятников дурной глаз, но Ху все же некоторое время с любопытством следил за его полетом: он мог лететь долго-долго не шелохнув крыльями.
Наконец стервятник скрылся. Ху почесался, почистил перья и забился в самую глубь пещеры, где семья его уже давно спала сладким сном; он хотел последовать ее примеру. Но уснуть Ху не мог: что-то беспокоило его, давило ногу. И действительно, в реальной жизни, не в грезах, у филина отчего-то ослабло, сползло вниз стальное кольцо и больно жало ногу. От этой боли, как ни глубок был дневной сон, Ху проснулся и вернулся к печальной действительности.
Ненавидяще уставился Ху на отгораживающую его от вольного мира проволочную дверцу, сквозь которую он видит только пустой снежный день, клонящийся уже к вечеру. Ничего не видно, ничего не происходит, лишь за стеной хижины шуршат под свежим ветром сухие камышовые вязанки, да быстро, как всегда зимой, темнеет.
Затем пришел вечер, а с ним снова примчался ветер. Но не порывистый, резкий, что срывает крыши с домов, и не тот, что с воем и стоном тащит за собою тяжелые, набрякшие снегом или дождем тучи, а коварный, пронизывающий северный ветер, который не спешит, не несется грозно, но зато проникнет в каждую мелкую щелку, пройдет сквозь каждую неплотно прикрытую дверь, ощупает каждое незастегнутое пальто.
Ферко курил, сидя в конюшне на ларе с овсом. Возле него, связанные попарно, лежали вороньи лапки, что означало почти то же самое, что готовые денежки, а значит, и новые запасы сигарет.
— Запрягай завтра с зарей, Ферко, надо поспеть к скорому поезду.
— Что, разве господин аптекарь уже уезжает?
— Дела у него, Ферко, да и неспокойно всюду: и у нас, и там, у них.
— Оно понятно, — кивнул Ферко, хотя почему бы господину аптекарю не устроить так, чтобы господина агронома приставили к бензиновому складу? Господин аптекарь сам говорил, что людей на складе не тронут, даже если, не дай бог, война начнется…
— Нельзя, Ферко. На складе остались только специалисты-техники и шофер.
Ферко задумался.
— Ну, Йошку Помози по крайности можно было бы пристроить…
Агроном ничего не ответил, задумчиво глядя перед собой.
«Надо бы Йошке помочь, — думал он, — хотя, правда, он всего-то без году неделя как солдат». Но мысль эта не покидала агронома, и, встретившись на другой день с Лаци, секретарем сельской управы, он повернул разговор на ту же тему.